Глаз чувствует, что требуется вещь,
которую пристрастно рассмотреть.
Возьмем за спинку некоторый стул.
Приметы его вкратце таковы...
Бродский


Бог выпал в осадок, и смерть заполняет все -
От первого снега до хокку Мацуо Басе,
От танцев под куполом цирка до кофе в постели -
Смерть вьет себе гнездышко в каждом податливом теле.
Да-да, говорит, это кажется — кости, мозг,
Сосуды там, мышцы... На деле ж вы просто воск.
Вы воск, говорит, вы текучая видимость плоти,
Изнаночный шов бытия, огоньки на болоте.
И ждет, что ответим, но наши слова пусты.
Наш берег — молчанье. Пора возводить мосты.
Пора окликать предметы по именам и
Вносить их в реестр, чтоб предметы не стали нами.
Тем более, что — норовят. Да и мы норовим.
Вот стол, констатируем, вот, за столом, Рувим,
Вот чучела волка с зайцем, а вот и те, кто
Набил их трухой, симулякры, обмылки текста.
Приходит поэт, предлагает взглянуть на стул.
Послушно глядим на обоих. Один сутул,
Другой — колченог, и если все дело в этом,
То самое время не пялиться в рот поэтам,
А выйти в окно, под которым течет река.
В полете теряется имя, дрожит рука,
А мы разделяемся надвое, и покуда
Res cogitans лихорадочно верит в чудо,
Кончается время. А Сена, Нева или Темза
Уже приняла на хранение res extensa.