Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река

    высовывалась бы из-под моста, как из рукава - рука,

        и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы,

    как Шопен, никому не показывавший кулака.

 

    Чтобы там была Опера, и чтоб в ней ветеран-

    тенор исправно пел арию Марио по вечерам;

        чтоб Тиран ему аплодировал в ложе, а я в партере

    бормотал бы, сжав зубы от ненависти: «баран».

 

И. Бродский, Развивая Платона

 

I

 

Здесь я, Овидий, как раз и живу напротив реки,

что торчит из-под моста, как из рукава полруки,

потому залив и похож на гноящийся обрубок,

от которого кормятся чайки и рыбаки.

 

Оперы у нас нет, так что тенор-ветеран

дома под душем поет, крутанув до упора кран, –

не дай Бог кто услышит и доложит Тирану

и Тиран, усмехнувшись, молвит: «Вот баран!»

 

Зато у нас имеется яхт-клуб и футбольный клуб,

чей тренер-ибериец, если мы проиграем, будет труп,

так по крайней мере говорят все, кто едет в автобусе

мимо давно не дымящих фабричных труб.

 

А потом я вплетаю свой голос в общий звериный рык,

когда один гладиатор встречает другого стык в стык 

и, как будто голова третьего по приговору Хаммурапи,

катится в аут то, что всякий пинать привык.

 

II

 

Теперь о библиотеке, чьи залы отнюдь не пусты,

где юноши пропитываются знаниями, как смолою клесты,

где строгие старухи (ну, чисто мумии в Эрмитаже)

следят, чтобы вертихвостки сидели, поджав хвосты.

 

Самое интересное, Овидий, там даже не количество запятых,

которые некто досужий посчитал в «Метаморфозах» твоих,

а тамошний квестор, в прошлом трибун плебейский,

который по привычке считает плебеями всех остальных.

 

Зато как удобно: Вокзал и Галерея почти в двух шагах.

Приехал из деревни, и вот тебе сразу – Шагал.

Не хочешь Шагала? Вот Пикассо – «Девочка на шаре»

(конечно же, копия, но весьма похоже на оригинал).

 

Здесь хорошо пережидать превращение сумерек во тьму,

медленно соображая, куда бы поехать сегодня, к кому,

а главное, как (снег валит все гуще, трамбуя машины,

пытающиеся проскочить похоронное бюро и тюрьму). 

 

III

 

Ну и отправишься в итоге в кафе с неоновой рюмкой на витраже,

где клиентов встречает фейс-контроль на первом этаже,

а на втором, если повезет быть признанным на первом,

торжествующий коллега, уплетающий бонусное бланманже. 

 

Сядешь рядом, полюбуешься образцово набитым ртом,

медленно соображая, где ж эта улица, где ж этот дом,

и отвалишь, не осилив обжигающий, как наждачка,

горько-кислый эспрессо и совсем позабыв про белый ром. 

 

Как и год назад, на улице этой деревья в два ряда,

как и год назад, как-то мгновенно готовится вся еда,

словно ждали, следя, чтоб в кастрюле под пельмени

ни на миг не затихала закипающая вода.

 

А когда пропорционально сытости затихает речь,

начинаешь соображать, а предложат ли тебе прилечь.

И, лишь услышав, как сбиваются обе подушки,

прячешь латы на антресоли и отстегиваешь меч. 

 

IV

 

Теперь о памятниках, коим здесь любят менять имена.

Их почему-то все время переносят с одного места на

другое. Даже написавшего «Ко мне не зарастет народная…»,

законопатили так, что теперь не найдешь ни хрена.

 

Написавшему же: «…под собой не чуя страны»,

нашли-таки место, где за десять шагов не слышны

ни машины мычащие, ни шарахающиеся пешеходы,

только шелест листьев цвета зрелой морской волны.

 

Здесь, Овидий, можно часами орать, не боясь людей:

- А вокруг него сброд тонкошеих вождей!

Даже скорую не вызовут, чтобы свезла в дурку,

не говоря уже о том, чтобы просто навесить люлей.

 

И бредешь, одинокий, как сорока тысяча первый брат,

и не знаешь куда, просто так, наобум, наугад.

И думаешь: «Вот если б сюда однажды приехал Овидий,

То и ему бы поставил памятник какой-нибудь меценат».

 

Владивосток, 21-22 сентября 2010 года.