Я восхищаюсь молодой Наташей,

уездной барышней, а в будущем женой

и самою заботливой мамашей,

ее желанием быть первой под луной.

Ее нелепой желтоватой юбкой

похожей бахромой на абажур,

ее мордашкой, тертой влажной губкой,

уменьем обмишулить этих дур

кривляющихся - Ольгу, Машу, Иру:

«В Москву! В Москву! В Москву!» А что Москва?

Слезам не верит, молится трактиру,

дерет червонец в месяц за дрова.

Но вот Наташа. Как она в два счета

Андрея Прозорова прибрала к рукам!

Ну как Чужой из фильма Ридли Скотта,

зверок шаршавый, слюни по щекам.

… И вот уже, где кисея с муслином

ловили, словно бабочку, сквозняк,

они свисают серой паутиной

и даже днем - унылый полумрак.

И в нем блуждают, как в тумане на охоте,

не видя цели, если только цель не страх,

подобно Кейну на треклятом звездолете,

Вершинин, Чебутыкин, Тузенбах.

Ах, как мне жалко молодого Тузенбаха!

Он так хотел любить, работать, жить,

носить с открытым воротом рубаху.

И что ж, ему теперь в могиле гнить?

Его убил застенчивый Соленый,

точней, проникший внутрь к нему Чужой.

Бабахнул выстрел! Гаркнули вороны,

любуясь отлетающей душой.

Душа, душа, как много в этом звуке

для сердца русского! Почти Москва, Москва.

А что Москва? Удавишься со скуки,

иль всё на свете будет трын-трава.  

Так и живем. Так жизнь проходит наша

в бесплодье умственного тупика.

Права, права, права была Наташа:

болтаем и валяем дурака!

Как будто нáзло Ольге, Маше, Ире

бесцельно прожигаем наши дни

в том самом, ими выстраданном мире,

который завещали нам они.

… Губернский город полон птичьим граем,

стучит колесами по мостовой обоз.

Уходит полк, и музыка играет

прощальная, веселая до слез!