Возвращались мужики с шабашки –

заходили в хату на Лескова,

заходили, чтобы водки выпить,

водки выпить – что же тут такого? 

Выпить водки, купленной у Нонки,

выпить горькой, выпить непаленки,

обсудить проблемы мировые,

пока дома сушатся пеленки. 

Говорили жены малым детям:

- Сколько можно! Чтоб им было пусто!

Сжечь бы развалюху на Лескова,

А бомжей так порубать в капусту!

Говорил Егоров-участковый

главному бомжу Партайгеноссе:

- Генка, а на кой у бабки Насти

сперли кабыздоховые кости?

Говорил Партайгеноссе хмуро:

- Эта бабка Настя – просто дура!

И мерцал в зубах его прогнивших

крохотный рубиновый окурок.

И курились розовые дали,

и скрипела старая береза,

и стоял Партайгеноссе хмурый,

и небритый, и почти тверезый.

И стояли в стороне, осклабясь,

Сыч и Падло, Тощий и «Каспаров»,

шкет приблудный да его девчонка

(баба Зоя в хате помирала).

Говорил им проповедник ярый,

методист из церковки кирпичной:

- Нелюди! Антихристово семя!

Гром небесный вам и Божья кара!

И всю ночь на улице Лескова

гром гремел и молнии сверкали,

и всю ночь на улице Лескова

на поминках Зойкиных гуляли.

И скрипела старая береза,

и хрустели выбитые стекла,

и шумел камыш, и все на свете

до основ и до корней промокло.

И качалось озерцо, как чаша,

и проселки стали, словно каша,

и хлестало, как в борта ковчега,

в стены, что качались, как телега. 

Говорила Портупейко Катя

мужу Константину Портупейко:

- В ночь такую надо ж было шляться!

Да к тому же дома ни копейки.

Улыбался Портупейко Костя,

ухмылялся, пьяная скотина,

мол, а если пригласили в гости,

на поминки? Слышишь, Катерина?

Катерина горестно вздыхала,

с мужа сапоги она снимала,

всю одежду, мокрую и в глине.

Не ложилась до утра, стирала.

Просыпаясь, есть просили дети.

Прекратился ливень на рассвете.

Только прилегла, глаза сомкнула –

в дверь стучат. – Кто там? – Егоров, Катя!

Говорила понятая Нонна

репортеру «Правды Заозерья»:

- А потом свезли нас на Лескова.

Ох, не знаю! Ох, кровищи море!

Говорила Нонна, говорила,

причитала жалобно и тонко:

- А троим вообще башку срубили.

А уж как глумились над девчонкой!

Говорил Костяну Портупейко

следователь Павел Никодимыч:

- Ты давай колись без промедленья.

В принципе ясна уже картина.

Говорил сокамерник угрюмый:

- Раскололся? Ну, ты и придурок!

И мерцал в зубах его прогнивших

крохотный рубиновый окурок.

Говорил сокамерник: - Сказал бы,
сами, мол, друг друга порубали.
- Я б сказал, да ничего не помню.
Только как вторую допивали.

И глядел он в тесное окошко,

где томилось небо за решеткой,

где залетный голубь, словно в клетке,

бился, а потом затихнул кротко.