* * *
Предусмотрительны старухи,
хитёр цыган, умён еврей,
задумчив март с серьгою в ухе,
но смерть на свете всех мудрей.
Копейки бабушкам светили,
ан денежка и не нужна...
Цыгана, глянь, поколотили,
от Мошеле ушла жена.
Стал бражничать тихоня-март,
кричать: "Да что вы, в самом деле!",
завёл распутство и азарт,
но это длилось до апреля.
...Сидела смерть на бугорке,
от тихой нежности дрожала,
и жилку всякую в руке
своей чувствительной держала.
И говорила: "Потяну,
и жизнь на смерть переиначу,
и после тихо помяну,
за всех за вас одна поплачу."
А жизнь ходила молодая,
за нею Мошеле, скуля,
а голова у ней седая,
в глазах с цветочками земля.
Глядел цыган, скрипел зубами,
старушки шли на небеси,
и всем шептала жизнь губами:
"У смерти радости проси..."
* * *
Мы не племя карамельное,
наши ножики остры,
будут дети подземельные
тонкогубы и хитры.
Будут вылазки удачные
по ваши кошельки,
а глаза у нас чердачные,
горят, как угольки.
А душа у нас весёлая,
нам ирисок слаще риск,
по трущобам новосёлами
распугаем старых крыс.
Ты расти, лютей и краше,
високосная шпана,
будет времечко и наше,
родная сторона.
* * *
Владим Владимыч, Вы меня учили
на горло собственное наступать,
но это запретили даже в Чили,
и вот смертельно хочется мне спать.
Я написал на лбу своём "не трогай",
до лучших и несбыточных времён,
и весь орган моей души убогой
над свалкою опасно накренён.
Чем буду жив, покамест я не знаю,
мне б сохранить хоть дудочку одну,
и я ассенизаторам сыграю
на пустыре про звёзды, про весну.
* * *
Непредсказуемость дня и вечера
похожа на страшную грязную сказку,
утром кто-то берёт за плечи,
смотрит сбоку и тычет указкой.
То деревянной тычет, то лазерной,
в окно замёрзшее, в занавеску,
на обезьяну похож и на Лазаря, -
а иногда так и в сердце стамеской.
Языком говорит каким-то странным,
не чалдонским-греческим-марсианским,
а безгласным, воющим, безутешным,
по всему выходит - нездешним...
И понять его без слов невозможно,
а сказать - в словах истлевают звуки,
лучше это окно своей занавесить кожей
и держать, пока каменеют руки..
* * *
Зачем уроки рисованья
среди развалин и дерьма?
А просто способ выживанья,
и средство не сойти с ума.
Пришёл он, долгожданный гунн,
идёт последнее сраженье.
Я не отшельник и не лгун,
мне нужен щит воображенья.
Вытягиваю шею вдаль,
ещё башка не отлетела.
Маэстро, жмите на педаль,
душите от души, Отелло!
Пусть всякий мыслящий сверчок,
в своём запечье помолясь,
возьмёт палитру и смычок
и воспоёт Большую Грязь!
И воздыхающий тростник
в себе мелодию затеет -
и этот век пройдёт, как миг,
и жизнь предстанет Галатеей.
О, голова моя, кружись,
я и тебе нашёл призванье...
Но, жизнь, послушай, ты - не жизнь,
а нечто в сером без названья!
Вообрази, я здесь один,
и сам себя не понимаю,
пред вьюгою твоих седин
не шляпу - голову снимаю.
Но я опять её надел,
ты позабыла, психопатка,
что у меня есть свой надел
и теплокрылая лошадка.
И друг мой на сердце не туг,
и совесть, слава богу, гложет,
и с самой мягкой из подруг
делю я каменное ложе.
Мне стало скучно без клевет
и бесов, завистью горбатых,
а гуннам я скажу: привет,
как поживаете, ребята?!
Кто не успел обнять меня
с молитвою о возвращенье,
тем поклонюсь на склоне дня,
и попрошу у них прощенья.
Мой друг, как мим неузнаванья,
бредёт в морщинистом клише...
Эй, жизнь! Училка вышиванья
шершавой ниткой по душе!..
А впрочем, глупый разговор,
опять не так рассказ рассказан,
вот в небо запрокинут двор,
и за ногу я не привязан.
* * *
Заново так заново,
не впервой,
тень аэропланова,
волчий вой.
Не за теми гонишься,
дура-жизнь, ей-ей,
может, угомонишься
с хромоты моей.
Может, надо мною
качнёшь крылом,
чтоб слепой тропою
мне напролом.
Там за речкой Водкою
хриплый лёд,
в стуже самородками
твой помёт.
И пока ты делаешь
разворот,
след мой вьюга белая
заметёт.
И в другую сторону
я уйду,
по другому полюшку,
по другому льду.
Волки все мы голые,
вот мы кто,
как же в поле холодно
без пальто.
* * *
Если бы не эти тайные
бормотальные слова,
не перенесла б латания
дырчатая голова.
А так растут во лбу цветочки,
воспоминаний незабудки,
подспорье миманса - мимозы,
и, значит, не дойдём до точки
мы даже и в собачьей будке,
и не опустимся до прозы.
Мой друг брадатый понимает,
и носит бороду, как знамя,
мы были дети первомая,
Россия, ты гордилась нами.
Эх, други, нувориши-кореши,
не дам я скрипочку в обиду,
напейся, всплачь и позавидуй,
когда в последний раз расколешься.
На этих вслипах поцелуйных,
на песнях этих аллилуйных,
скажи, что Бог тут ни при чём,
ах, боже мой, как горячё...
Как горячё под старость даже,
под горечь и под смерть саму -
под музыку не по уму
пожить вдали от распродажи.
Ты думаешь, я валяю Ваньку,
прижимая тебя к груди?
встань-ка и погляди,
и к дьяволу уходи.
А мне приходят волны синие
и кораблики в глазах,
что несутся в Абиссинию
на раздутых парусах.
Всегда ищу в ленте и с удовольствием читаю Ваши стихи, Владимир. Очень нравится, как Вы пишете, нравятся Ваши образы, мысли, чувства. И порою образ настолько впечатляет своей неожиданной точностью и яркостью, что остаётся со мной навсегда. Вот и сегодня март с серьгою в ухе пополнил мою копилку. ) Спасибо.