* * *
Мои топки - кубы огня,
загляну в них - огонь слепит,
этот город помрёт без меня,
потому я здесь на цепи.
А над крышами - ночь, ночь,
а над трубами - дым, дым,
а не спать мне больше - невмочь,
а пришёл я сюда молодым.
Много дней и ночей подряд
злые солнца мои горят,
я повсюду их вижу давно,
и в глазах у меня темно.
Говорят мне машины: спи,
без тебя мы будем бубнить,
погуляй ты во сне в степи,
можешь голову приклонить...
А над крышами - ночь, ночь,
а над трубами - дым, дым,
а в дому моём - сын, дочь,
а пришёл я сюда молодым.
* * *
Пролетарий, слышь, пролетарий,
брось ты книжку, зачем она,
ну, пойдём, авоську затарим...
-- Отойди от меня, Сатана.
Пролетарий, а пролетарий,
хошь, камаринского спляшу,
подыграй-ка мне на гитаре...
-- Отцепись, а не то - задушу.
Пролетарий, эх пролетарий!
видно, дело твоё табак,
а давай-ка по бабам ударим!..
-- Помолчи уж, старый дурак.
Пролетарий, ты что, пролетарий?!
ты ж, браток, не болел никогда,
ну, айда, чёрт возьми, в планетарий!
только, чур, ты заплатишь? -- Айда!
* * *
Взыграет жизнь и будет в ней сиянье
подобное златому алтарю -
не осерчайте, братья россияне,
за то, что трезвый это говорю.
Я - кочегар; в чаду ночного бденья,
когда в огонь безумно я смотрел -
пришло неотразимое виденье
и ангелочек пролетел - пострел!..
Бросал я уголь лёгкими руками
и говорил я сам себе: не верь...
а сердце колотило кулаками
в чудесно приоткрывшуюся дверь.
* * *
Вид из окна небогат -
помойка, да семь собачат,
да тополь еле живой,
как после войны мировой.
А сам я мужик мировой,
с кудрявой ещё головой,
пригодный к любому труду,
но я никуда не пойду.
Нет, я никуда не пойду,
я инвалид по стыду,
мне стыдно в моей стороне
ходит по колено в г...не.
Ходить, говорю, как во сне,
а бумажки на каждой стене,
как банные листья к груди -
работай, работай иди!
Работай, работай иди,
вся жизнь у тебя впереди!
Да я же работал, друг,
чего же я вижу вокруг?
Кого я вижу вокруг?
б...дей, блатарей и старух,
а что за наспинную соль,
а за кровавую что мозоль?
нам, видно, нельзя без разрух...
Вот в этом, браток, и соль,
и ты мне глаза не мозоль,
я инвалид по стыду,
и никуда не пойду.
Вид за окном не богат -
там свалка и пять собачат,
и тополь ещё живой,
как перед войной мировой.
* * *
Босой босого узнаёт,
босому руку подаёт,
куда бежать, зачем спешить,
им есть о чём поговорить.
Ну, вот и двое их босых,
и взлядов лезвия косых,
и подколодная змея
им не страшны - коль ты да я.
Один простой достал стопарь,
сидит - изрезана стопа,
другой горбушку положил,
он - вивисектору служил.
На пустыре всю ночь подряд
сидят, без страха говорят,
любимы счастьем и бедой,
под непродажною звездой...
Когда я не был трус большой,
я тоже жил с душой босой,
но научили дураки -
теперь забит я в башмаки.
* * *
Перешёл я какой-то экватор,
но об этом с чужими - молчок,
был - шагающий экскаватор,
стал - моргающий дурачок.
Ах, какие, мой братец, звёзды
здесь свисают хвостами вниз,
если б знал - не вбивал бы гвозди
головою за первый приз.
Голова-решето не горе,
вот подумаю и смекну,
этот приз я заброшу в море,
и поймаю себе луну.
Стану тётку катать по пляжу,
обнимать во всю толщину,
почему-то хочется блАжить
среди ночи на всю страну.
Как ты думаешь - прокуратор
не воткнёт под ребро крючок?
был - шагающий экскаватор,
стал - моргающий дурачок.
* * *
Понимаешь, темень, а светло,
не до смерти защекочет грусть,
это на посадку НЛО
на пустырь заходит, ну и пусть.
Увидал виденье, как во сне,
и не помню, что ему сказал,
у него ведь даже на спине -
всюду виноватые глаза.
Я тебе по-трезвому скажу:
среди этих сонненьких дворов
бегает зверёныш кинкажу,
он, наверно, из других миров.
* * *
Ни о чём не грустя, ничего не стыдясь,
ангелы месят небесную грязь.
Тьма над больницей, моргом и снегом,
серой пахнет и снежною негой.
Кочегар тщедушный и пьяный,
дым из трубы - чернота без изъяна;
офонарев от людской темноты
черти глазеют из грязных постелей,
и, завернувшись в лохмотья метели,
кажутся даже честны и чисты.
Небо - двояковыпуклое стекло,
с двух сторон слезы натекло,
кочегару хочется сказать слово
хоть какое-нибудь в дыму и молчанье,
тихо в горле булькает олово,
закипает, однако, чайник...
Дорогой Владимир, замечательно передан дух Ваших девяностых. Даже страшновато становится.
Тоже когда-то писал или пытался писать о бездомных:
* * *
На скатёрке, у речки горбатой,
Под шатрами отвесной листвы
Пировали рябой и щербатый,
И какой-то, как линь, без губы...
Тихо жёлтые волны катила
Под расплавленным небом река.
И какая-то сила лишила
Одного за другим – языка...
Вот рябой онемел и загыкал
И второй, без губы, - ему в лад...
А щербатый зубов понатыкал
В золотой и карминный закат...
Так сидели волхвы у причала,
Помутнённо, беззубо, черно.
И река им молитвы бурчала,
И ветла наливала вино...
Вот ведь навязался, простите!