Под муаровой дымкой от дождя и бензина,
где трубой выхлопною попыхивал зной,
запотевшая местность, родная равнина,
подними изголовье этой речке больной.

Пусть окинет сознанье, ещё не слепое,
смертный одр, где слезливая память её
бредит зеленью свай, толкотнёй водопоя
и подолами баб, полоскавших бельё.

Так и кануло всё в эту русскую Лету
с выкликаньем парома и хлопками вальков.
Размагнитило время неспешную ленту
с отражением храма и купальских венков.

О, глотнуть бы ту синь - может, вышло бы дважды
в эту воду вбрести, а не в мертвенный сток,
что в гордыне чумной умирает от жажды,
запрокинувшись навзничь средь ржавых осок!

Вот последнюю блёстку русалочью сбросит
и, в преданья свои отлетая душой,
проклянёт нас и, нет, ничего не попросит
на равнине родимой, на равнине чужой.