А называлось это чудо музыкантик.

Он к радиоле был приколот, словно бантик.

Его мы к уху подносили в кулаке.

Он почему-то на свободу не стремился.

Не жалил то есть. Несмотря на то что бился.

Звенел отчаянно, как ястребок в пике.

Пронзительную песню несвободы

Мы слушали. Какие были годы!

Из каждого раскрытого окна

какая-нибудь музыка звучала

по вечерам. Но, видно, было мало

нам, музыкантиков ловившим допоздна.

Теперь, когда в свой верный эмпетришник

могу я закачать два гига с лишним,

где персональный Гайдн,

и Моцарт,

и Гунно,

теперь, когда вся Музыка ушла в подполье,

где для нее воистину раздолье,

теперь мне, право слово, все равно...

С сумою на ступенях магазина

замру… Ах, Керубино, Керубино!

Ах, как ты забираешь высоко!

Туда, где облака, чей путь неведом.

И я шепчу за Велимиром следом:

«Мне мало надо…» – хлеб и молоко…

Порою бьюсь, но никого не жалю.

Сажусь в автобус – суеты скрижали

разматывает город за стеклом.

Вдруг с воли залетит в автобус муха.

Жужжит, наверно. Вертится над ухом.

Но все же отстает, махнув крылом.

Другое дело – музыкантик милый.

Какое время, говорю вам, было!

… Недавно в Интернете прочитал,

что музыкантик – это пчелка-трутень.

О сколь недолог век его и труден!

О сколь трагичен дней его финал!

Игра природы, партеногенеза,

всем школьным установкам антитеза,

оторва, безотцовщина, изгой…

– С утра до вечера мы пашем, словно пчелки,

доверху набиваем наши полки, 

а он тут брюхо набивает, ишь какой! –

гудел трудолюбивый майский улей.

И вот он вылетал оттуда пулей.

По улочкам и дворикам кружил.

Цвела сирень, и яблоня, и груша.

Звук радиолы под окном он слушал,

пленительные запахи ловил.

Своими многогранными глазами

он видел все – и то, как над кустами

склоняются, притихнув, пацаны,

и то, как забиваются костяшки

в стол доминошный, как дрожат рубашки

на бельевой веревке и штаны,

как Загорелый возится с запаской,

поглядывая на него с опаской,

чумазым пальцем указательным грозя

и продолжая двигать монтировкой

вдоль обода не очень-то и ловко.

А, между прочим, совершенно зря.

Бояться пчел мужчинам не пристало.

Тем паче тех, кто не имеет жала,

кто даже сам себя не защитит.

Бездельник, трутень, паразит природы, –

ни воска от него потом, ни меда,

ни яда, если вдруг радикулит.

- Ишь, как выводит, шельма, тонко-тонко!

- Ну, что, дружбан, разжалобил ребенка?

- Теперь чеши! Свободен… словно дым…

- А в небе копулирует он с маткой, –

очки поправив, молвит Кандидатка. –

Оттуда не вернется он живым. 

… И все же он летит за нею следом

туда, где облака, чей путь неведом,

не ведая, что после будет смерть;

летит над жизнью примул и настурций,

летит, рожденный от любви загнуться,

но прежде – песню несвободы спеть.