Уолтер де ла Мар Кормилица Джульеты

Сидели в детской, много лет пустой,
приятны снова были те же стены,
на Юг - на улицу - открыты окна.
Вновь вспомнили трагический роман.
Две женщины вели там разговор.
Одна мрачна, мудра, хитра, дебела.
Другая - веселей - её кузина.
Язык у старшей будто бубенец.
Кого ни вспомнит, сплетню повторит.
Солдату может приписать младенца,
припомнит, кто связался с повитухой.
Горюет, что незамужем сама.
Красы в ней нет - о золоте мечта !
Добыла б золота, купила б мужа.
А так о счастье позабудь: жди Рая !
Хоть жаждет денег, но в душе мечта
о ладане с Распятием в алмазах,
и Обе всё былое вспоминают,
как будто муравейник шевелят,
и ветки наглой не хотят убрать.
Глаза кормилицы - как два колодца.
Там набожность, лукавство, похоть - вместе.
Когда темнеет, там стигийский мрак.
То предвещанье цепи катастроф
и долгие сплошные пересуды:
ручей из слов по россыпи некрупной гальки.
Когда-нибудь кормилица умрёт
в какой-то серый долгий летний вечер.
И птица в сумерках о прошлом прокричит
под слабыми свечами ночи, и будет тело
лежать иссохшим шёлком шести десятков
кое-как прожитых ею скучных лет.

Walter de la Mare Juliet's Nurse

In old-world nursery vacant now of children,
With posied walls, familiar, fair, demure,
And facing southward o'er romantic streets,
Sits yet and gossips winter's dark away
One gloomy, vast, glossy, and wise, and sly:
And at her side a cherried country cousin.
Her tongue claps ever like a ram's sweet bell;
There's not a name but calls a tale to mind -
Some marrowy patty of farce or melodram;
There's not a soldier but hath babes in view;
There's not on earth what minds not of the midwife:
"O, widowhood that left me still espoused!"
Beauty she sighs o'er, and she sighs o'er gold;
Gold will buy all things, even a sweet husband,
Else only Heaven is left and - farewell youth!
Yet, strangely, in that money-haunted head,
The sad, gemmed crucifix and incense blue
Is childhood once again. Her memory
Is like an ant-hill which a twig disturbs,
But twig stilled never. And to see her face,
Broad with sleek homely beams; her babied hands,
Ever like 'lighting doves, and her small eyes -
Blue wells a-twinkle, arch and lewd and pious -
To darken all sudden into Stygian gloom,
And paint disaster with uplifted whites,
Is life's epitome. She prates and prates -
A waterbrook of words o'er twelve small pebbles.
And when she dies - some grey, long, summer evening,
When the bird shouts of childhood through the dusk,
'Neath night's faint tapers - then her body shall
Lie stiff with silks of sixty thrifty years.