Наряженный в дождь и чуть-чуть буколический в профиль,

Не вплыв, офигурясь, в удачный квадратик доски,
Пьёт чай из жестянки, макает в солонку картофель,
В ревнивом порядке блудливые держит колки.

За ломаный грош не ломает сутулую спину,
Чтоб выйти на пляж под турецкое солнце с утра,
И грудью стоит за бурьяном поросшую глину,
Где век догнивают пустые четыре двора.

Собратья по цеху его кулуарно жалеют:
В редчайшем согласьи бывают тогда меж собой
И угольный жох на безбожно искрящем "Харлее",
И академический отрок с златою трубой.

Он почту читает по дальним закатным зарницам
И слушает радио цапель в сухом камыше,
И данными паспорта выжжены милые лица
В его погорелой, фатально внештатной душе.

Вот капли взлетают от сбрызнутой сереньким зыби,
Вот трубкой свернулась и скрыла жучка береста,
Вот капелькой крови на мартовской сахарной глыбе
Алеет калина, упавшая в осень с куста.

И кто-то грозит или манит там, над головою,
Да лень вылезать из уютно опущенных век.
И чудится, в пику гудящему скорбно гобою:
- Постойте. Покуда не трогайте. Се - человек.

29.03.05.