Пахли дымом березовым снежные дали.

Над деревней дымы, как султаны, вставали.

Егерями, которым тревожно в дозоре,

обозначились ели высокие вскоре.

Он с проселка свернул и пошел по дорожке,

доедая последние хлебные крошки.

Дом из темного теса стоял на отшибе.

Он зачем-то сказал: «О, майн гот, о майн либен».

И щеколдою звякнув, калитку толкнул.

Местный гаер, пугающий галок на дыбе,

в поздних сумерках был безнадежно сутул.

Куст рябиновый рядом, как после расстрела,

разметался, пронзительно-алый на белом.

И одними губами, как лось осторожный,

рвал он ягоды, пар из ноздрей выпуская;

были ягоды сладкими и подмороженными;

он глотал их, оглядываясь и икая.

Пахло дымом березовым, свежим навозом.

Тьму разрезал далекий гудок тепловоза.

На крыльцо он взошел, постучал что есть силы,

в дверь, обитую стеганым дерматином,

покосившись на рядом стоящие вилы.

Дверь открыл пожилой и угрюмый мужчина.

Глухо цепь заворчала у будки собачьей.

Пес пролаял свое, пятясь в будку по-рачьи.

В небе звезды мерцали. Клубилась луна.

Он стоял, от хозяина буркал не пряча.

Словно эхо в колодце была тишина.

Тишина их вела через черные сени.

Тишина зацепилась ногою за веник.

Тишина половицею скрипнула тонко.

Тишина простонала печною заслонкой.

В тишине, собираясь с остатками сил,

он глядел на огонь и, зевая, курил.

Словно губка, его заскорузлое тело

собирало в себя все, что долго хотело;

в нем тепла наконец-то раскрылся бутон;

сняв бушлат, наконец-то расслабился он;

наконец-то заметил, что возле окошка

дочь хозяина крупную чистит картошку.

Мерно ходики шлепали, словно бы Тосной

плыл, трубою дымя, пароход двухколесный.

Вновь рассвет над зеркальной рекою вставал.

И огонь, как младенец, в печи лепетал.

И полено березы в шипящих слезах

занялось… почернело… рассыпалось в прах…

… Осторожно, любуясь луной голубою,

словно родинкой над помертвевшей губою,

и с улыбкою, тронувшей краешки губ,

возле крайней избы постоял душегуб.

То ль землянки чернели вдали, то ль могилы.

Он подальше забросил проклятые вилы.