«По существу <…>, все его мысли были сосредоточены на игре. Если б Ильич думал о людях часто, определенно, “художественно”, он не сделал бы ровно ничего. <…> Он играл в свою большую игру, игру мизантропического, бесчеловечного социализма <…> Да, конечно, Ильич был великий политический шахматист и любил людей, даже своих, не больше, чем Ласкер любит пешки своей партии».

Марк Алданов. Начало конца [1].

 

 

Уже первые читатели опубликованной в 1929 – 30 гг. «Защиты Лужина» (далее – ЗЛ) отмечали, что изображение шахматной игры в романе представляет собой некое иносказание, предполагающее расширительное истолкование. Г. В. Адамович, например, писал в рецензии в 1930 г.: «Когда дело доходит до состязания Лужина с итальянцем Турати, читатель по-настоящему взволнован, – хотя что ему шахматы, этому читателю? Но у Сирина есть дар обобщения. Шахматы у него вырастают в нечто большее, более широкое <здесь и далее по всему тексту жирный курсив – наш. – А. Д.>, и лишь самого немногого, какого-то последнего штриха не достает, чтобы показалось, что он говорит о жизни» [2].

Указанной особенностью романа обусловлена и принципиальная многозначность в нем слова «партия», отнюдь не ограниченного обозначением шахматного поединка. Особенно показательной в данном плане представляется цепочка ассоциаций, выстроившаяся в брачную ночь в сознании жены Лужина: «Она думала, что уснет, как только бухнет в постель, но вышло иначе. <...> И почему-то слово “партия” все проплывало в мозгу, – “хорошая партия”, “найти себе хорошую партию”, “партия”, “партия”, “недоигранная, прерванная партия”, “такая хорошая партия”. “Передайте маэстро мое волнение, волнение...” “Она могла бы сделать блестящую партию”, – отчетливо сказала мать, проплывая во мраке» [3]. Логически вытекающий отсюда ассоциативный ход – актуализация известного ленинского возгласа-утверждения «Есть такая партия!» и, соответственно, «перевод» всего изображенного в романе в политическое измерение. Данное умозаключение – отнюдь не продукт индивидуального восприятия автора данных строк, напротив: оно, с одной стороны, подготовлено языковой практикой всего ХХ в. (в этой связи см. открывающий настоящую статью отрывок из алдановского романа сер. 1930-х гг. и, напр., наименование последнего из переведенных на русский язык опусов политика с мировым именем З. Бжезиньского [4]), с другой же – задано самим набоковским текстом, всей его сюжетно-образной структурой.

В этом плане особенно репрезентативны образы лужинского соперника итальянского гроссмейстера Турати и русского шахматиста-дилетанта Валентинова, который, напомним, являл собой «что-то среднее между воспитателем и антрепренером» (346) Лужина (и который, подчеркнем особо, педалированно соотнесен автором с Англией, прежде всего – с Лондоном, – см., напр., 357).

Обратимся вначале к персонажу-итальянцу. Его фамилия не могла не напомнить первым читателям ЗЛ о весьма известном в ту пору итальянском политическом деятеле социалисте Филиппо Турати (Turati; 1857–1932) [5], женатом, к слову, на русской (А. Кулишовой). Напомним: в 1892 г. Ф. Турати стал одним из основателей Партии итальянских трудящихся (с 1895 г. – Итальянской социалистической партии, ИСП, «создание к<ото>рой знаменовало собой победу над преобладавшими до этого анархистскими и сектантскими тенденциями в итал<ьянском> рабочем движении» [6]). В 1896 – 1926 гг. Турати – влиятельный депутат парламента, лидер парламентской группы ИСП, ратовавший за вступление социалистов в буржуазные правительства Джолитти и Нитти, за что и был назван В. И. Лениным «итальянским Мильераном» [7]. Внутри ИСП Турати боролся с максималистским ее крылом и потому закономерно занял позднее враждебную позицию в отношении Октябрьской революции в России, а когда ИСП в 1919 г. присоединилась к 3-му – ленинскому – Интернационалу, Турати стал в 1922 г. одним из основателей правореформистской Унитарной социалистической партии. После захвата власти фашистами (1922) он в 1926 г. эмигрировал во Францию и там до конца жизни вел активную антифашистскую деятельность.

С другой стороны, в этой же связи нельзя не вспомнить и еще одного Турати – Аугусто, в близких отношениях с предыдущим не состоявшего, и даже напротив… А. Турати, некогда начинавший в г. Брешиа как социал-демократ, в 1920 г. вступил в Национальную фашистскую партию (Partito nazional fascista) Италии, а в 1926 – 1930 гг. являлся ее генеральным секретарем и даже именовался возможным преемником Муссолини [8], но затем впал у того в немилость и пребывал в опале [9] (немаловажная подробность: А. Турати имел близкое отношение к спорту – некоторое время он возглавлял итальянские национальные ассоциации по теннису и легкой атлетике, а в нач. 1930-х был членом Международного олимпийского комитета).

Вместе с тем весьма знаменательным оказывается несходство характера и внешности Турати набоковского с обоими реальными Турати, и, напротив, его схожесть по этим двум параметрам с другим бывшим итальянским социалистом, со временем обернувшимся фашистским дуче, – с Бенито Амилькаре Андреа Муссолини (изгнан из ИСП в 1914 г.; напомним, что он не только начал свою политическую карьеру в рядах социалистического движения, но накануне 1-й мировой войны даже был одним из лидеров «ультрареволюционного» течения в ИСП, а в 1912 – 1914 гг. редактировал ее центральный печатный орган – газ. “L’Avanti!” [10]). В противоположность весьма умеренному Ф. Турати набоковский, напомним, – «огненный, нахрапом берущий», с «мятежной фантазией итальянец» (386; см. также выражение «блистательная крайность Турати» – 361), вдобавок он – «широкоплечий» (398), что даже подчеркнуто (см. также 414, ср. с изящной миниатюрностью обличья А. Турати). В свете этих проекций фраза «в Риме, где Турати пустил в ход свой знаменитый дебют» (360) оборачивается аллюзией на знаменитый фашистский поход на Рим, в результате которого Муссолини и захватил власть над Италией в ноябре 1922 г.; саму же фамилию персонажа, очевидно ориентированную на профанное русское «тура» (а не «ладья», как следовало бы [11]), должно признать по этой причине «говорящей» – дезавуирующей вульгарную природу ее носителя и опосредованно выражающей отношение Набокова к личности Муссолини.

Опять-таки уже сама фамилия другого персонажа – Валентинов – не могла не вызвать у первых читателей ЗЛ воспоминаний об известном в I-й пол. ХХ в. революционере, социологе, историке, экономисте и публицисте Н. Валентинове (псевдоним Николая Владиславовича Вольского, 1879 – 1964), члене РСДРП (вначале большевике, с 1905 г. – меньшевике, с лета 1917 г. – беспартийном), с 1930 г. – эмигранте. Известен он был также как философ-марксист, с течением времени инициировавший ревизию марксизма и «обогащение» «его идеями Э. Маха и Р. Авенариуса, учение к<ото>рых <он> считал пролегоменами <…> ко всякой философии <…> Махистские взгляды В<ольского были> подвергнуты критике в соч<инениях> В. И. Ленина и Г. В. Плеханова [12]» [13]. В 1950-е – 1970-е годы широкую известность снискали мемуары Валентинова-Вольского – прежде всего «Мои встречи с Лениным», «Ранние годы Ленина», «Малознакомый Ленин», «Наследники Ленина» и др. (о которых, конечно, Набоков в пору работы над ЗЛ знать не мог, но упомянуть которые все же стóит).

Но, в свою очередь, большинству первых читателей романа было также известно, что «Валентинов» (точнее: «Г. Валентинов») – один из наиболее известных партийных псевдонимов Георгия Валентиновича Плеханова (1856 – 1918) марксистского периода его жизнедеятельности [14]. В художественное задание Набокова при работе над ЗЛ безусловно входило напоминание и об этом партийце. Напомним характеристику Валентинова в романе: «Человек несомненно талантливый, как определяли его те, кто собирался тут же сказать о нем что-нибудь скверное; чудак, на все руки мастер, незаменимый человек при устройстве любительского спектакля, инженер, превосходный математик, любитель шахмат и шашек, “амюзантнейший господин”, как он сам рекомендовал себя. У него были чудесные карие глаза и чрезвычайно привлекательная манера смеяться. Он носил на указательном пальце перстень с адамовой головой и давал понять, что у него были в жизни дуэли. Одно время он преподавал гимнастику в школе, где учился маленький Лужин, и большое впечатление производило на учеников и учителей то, что за ним приезжает таинственная дама на лимузине. Он изобрел походя удивительную металлическую мостовую, которая была испробована в Петербурге, на Невском, близ Казанского собора. Он же сочинил несколько остроумных шахматных задач и был первым экспонентом так называемой “русской” темы. Ему было двадцать восемь лет в год объявления войны, и никакой болезнью он не страдал. Анемическе слово “дезертир” как-то не подходило к этому веселому, крепкому, ловкому человеку, – другого слова, однако, не подберешь. Чем он занимался за границей во время войны – так и осталось неизвестным» (350 – 351). Здесь что ни слово – то намек на какое-либо событие из партийно-революционного прошлого Плеханова. Прежде всего обратим внимание на упоминание Казанского собора [15]. Оно отсылает осведомленного читателя к так называемой «Казанской демонстрации 6 декабря 1876 г.», которая «явилась первым крупным плодом сближения народников из “Земли и воли” с петербургским пролетариатом.

<...> Г. В. Плеханов не только принял самое активное участие в подготовке Казанской демонстрации, но и стал настоящим ее героем. Этот день был его первым “звездным часом”, ознаменовавшим начало более чем сорокалетнего <...> служения пролетарскому делу. Не случайно юбилейная для Плеханова декабрьская дата торжественно отмечалась в русских социал-демократических кругах в 1901, 1911 и 1916 годах» [16].

В свою очередь, фраза о Валентинове как о первом «экспоненте» «так называемой “русской” темы» отсылает к роли, сыгранной Плехановым в отечественной истории: как известно, он был первым и наиболее значительным пропагандистом, теоретиком и интерпретатором марксизма в России, одним из основателей российской социал-демократии [17], крупнейшим деятелем международного социалистического движения [18]. Соответственно упоминание о валентиновском перстне с черепом служит аллюзией на тот факт, что «Впервые в России <именно> П<леханов> выдвинул задачу создания рабочей партии и идею диктатуры пролетариата (“Социализм и политическая борьба”)» [19], призванных, по Марксу, стать «могильщиками» прежних эксплуататорских классов [20].

Передал Набоков Валентинову и некоторые черты внешнего облика Плеханова: так, по свидетельству его современников, «Обращало на себя внимание его умное, выразительное лицо с темно-карими, чуть-чуть монгольскими глазами, которые строго, а порой насмешливо смотрели на собеседника из-под густых бровей и длинных ресниц. Стройный, по-военному подтянутый, хорошо сложенный, он заметно выделялся среди своих сверстников и не мог не нравиться женщинам» [21].

В свою очередь, употребление применительно к Валентинову «анемического слова “дезертир”» вкупе с указанием на крепкое здоровье в рассказе о его уклонении от армии в годы мировой войны (см. выше) иронически намекают на позицию оборончества, коей придерживался Плеханов в 1914 – 17 гг. (лечившийся, кстати сказать, в те годы в Италии от туберкулеза, от которого он и умер 30 мая 1918 г. «в санатории Питкеярви в Финляндии» [22]).

В свете всего вышесказанного не может не возникнуть вопрос: имеется ли аналогичная – партийно-политическая (социалистская) – подоплека и у главного персонажа ЗЛ? Разумеется, так: намеков на это в тексте – множество. Прежде всего вспомним беседу, в ходе которой будущая жена Лужина сообщает своей матери о том, «что очень подружилась со знаменитым шахматистом Лужиным. “Наверное, псевдоним, – сказала мать, копаясь в несессере, – какой-нибудь Рубинштейн или Абрамсон”» (368). В комментариях О. В. Сконечной к данному месту в ЗЛ значится лишь: «<...> Рубинштейн Акиба Кивелевич (1882 – 1962) – шахматист, претендент на мировое первенство» (713). Видно, шахматиста Абрамсона исследовательница разыскать не смогла. Понятно почему: названные будущей лужинской тещей имена нарицательные отсылают читателя не только и не столько к миру шахмат, сколько к миру политики. В сознании первых читателей ЗЛ фамилия «Рубинштейн» была прежде всего связана с личностью Якова Львовича Рубинштейна (16.4.1879, Хотин – 2.12.1963, Париж) [23]. В прошлом – присяжный поверенный, меньшевик, в 1917 г. – председатель Харьковской городской думы, в Париже он был известен в определенных кругах как влиятельный масон, в кругах значительно более широких – вначале как председатель образованной при Земгоре комиссии по юридическому положению русских беженцев, а затем как председатель Объединения русских адвокатов во Франции, как сотрудник Лиги Наций; всеэмигрантскую же известность (отчасти скандального толка) ему принесло избрание его членом правления Нансеновского офиса Лиги Наций по беженским делам [24] – правда, произошло последнее событие уже после написания ЗЛ (в окт. 1935 г.). Политиков-партийцев же с фамилией «Абрамсон» или сходного типа в партии Бунд или у социал-демократов (меньшевиков), в большинстве своем осевших в Берлине (где, напомним, проживал и автор ЗЛ), – можно насчитать несколько [25].

Далее: несомненный намек на партийно-политическую составляющую образа Лужина содержит характеристика, данная ему будущим тестем и вряд ли применимая к шахматисту: «Ее отец называл Лужина узким фанатиком, но добавлял, что это <...> очень наивный и очень порядочный человек» (382).

Имеется в романе и непосредственное соотнесение Лужина с социалистическим движением – оно опять-таки упрятано в высказывание, касающееся его жены: «И вдруг <...> ей стало грустно, что <...> никто как будто не знает, что на балу присутствует шахматный гений, чье имя было в миллионах газет <примечательнейшая с точки зрения популярности шахмат гипербола! – А. Д.>, чьи партии уже названы бессмертными. <...> с ней любили танцовать, но не знали, о чем <...> разговаривать. <...> И этот странный брак с каким-то неудачным музыкантом или что-то вроде этого. “Как вы сказали – бывший социалист? Игрок? <...>”» (426).

Наконец, и конкретное поименование той партии социалистического толка, за которой имплицитно закреплен главный персонаж ЗЛ, Набоков передоверил третьему лицу – все той же лужинской теще, сразу после знакомства с будущим зятем заявившей: «Ведь это же не человек. Он меня называл мадам, просто мадам, как приказчик. Не человек, а Бог знает что. У него, наверное, советский паспорт. Большевик, просто большевик. Я сидела как дура. Ну и разговорчики» (369).

На личность какого же конкретного большевика ориентировался автор ЗЛ, создавая образ своего главного героя, и ориентировался ли вообще? Ответ на последний вопрос может быть только положительным; конкретизировать же прототипа следует с опорой на предложенные автором романа внимательному и осведомленному читателю внутритекстовые «подсказки». Начать следует с исключительного и потому весьма симптоматичного внимания, уделяемого Набоковым описанию лужинской головы. Напомним: неоднократно подчеркиваются ее исключительные размеры и будто бы ими обусловленная особая ее ценность. Вот, например, какой видится голова Лужина его невесте: «Голова <...> была большая, тяжелая, – драгоценный аппарат со сложным, таинственным механизмом» (384; ср. в др. месте: «<...> и его невеста, поддерживавшая тяжелую, драгоценную голову, ахнула <...>» – 395); а вот какой увидела ее будущая лужинская теща: «<...> мать <...>, выпучив блестящие глаза, смотрела <...> на большую страшную голову, которая лежала на плече у дочери»  (395). В этом же плане примечателен эпизод, повествующий, как подвыпившие немцы принимают потерявшего рассудок и сознание Лужина за своего собутыльника с редкостной и потому опять же «информативной» фамилией «Пульвермахер» (можно перевести как «человек, превращающий все в порошок», «человек взрывающий» [26]), который «лысый» (393).

С описанием головы корреспондирует изображение глаз «шахматиста», вновь пропущенное сквозь призму восприятия его будущей супруги: «У него были удивительные глаза, узкие, слегка раскосые, полуприкрытые тяжелыми веками и <...> пробивался синеватый, влажный блеск, в котором было что-то безумное и привлекательное» (354).

Характернейшая деталь облика и самой личности Лужина – его картавость, о которой повествование извещает дважды (см.: «<…> по-детски картаво чертыхаясь» – 312; «<…> картаво восклицал, с необыкновенным выражением на лице, с блеском счастья в глазах <…>» – 342) [27]. Не менее репрезентативна в этом же плане и сама фамилия персонажа, очевидно перекликающаяся с псевдонимом его создателя (Сирин), с фамилией главного героя первого сириновского романа (Ганин), и напрямую отсылающая к старинным дворянским помещичьим фамилиям типа «Бунин» (напомним: И. А. Бунин – набоковский кумир той поры), «Лунин», «Ленин» [28]…

Итак, фамилия названа: все отмеченные детали призваны оживить в сознании первых читателей ЗЛ памятные им черты внешности создателя РКП(б) и советского государства [29] (с которым, напомним, В. Набоков родился в один день и тезкой которого он был, – подобного рода жизненные «рифмы» не могли не стимулировать интерес автора ЗЛ к личности вождя). Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить их с теми, которые акцентированы в изображении вождя, предложенном М. Горьким в 1-ой – 1924 г. – редакции очерка «В.И. Ленин» и/или Л. Д. Троцким в одноименном очерке, написанном в 1926 г. для Британской энциклопедии [30] (ср. у Горького: «И на лице монгольского типа горели, играли эти острые глаза неутомимого охотника на ложь и горе жизни <...>» [31]; ср. там же в др. местах: «<...> глядя на меня азиатскими глазками», «сократовский лоб»; «Коренастый, плотный, с черепом Сократа и всевидящими глазами великого хитреца <...>» [32]; ср. у Троцкого: «Внешность Ленина отличалась простотой и крепостью при <...> плебейских чертах славянского лица, которое освещалось насквозь видящими глазами и которому могучий лоб, переходивший в купол еще более могучего черепа, придавал из ряда вон выходящую значительность» [33]. Нелишним в данной связи будет вспомнить и изображение Ленина, предложенное Ю. П. Анненковым в 1928 г. в рассказе «Домик на 5-ой Рождественской» и памятное автору ЗЛ: «Однажды вечером, у Финляндского вокзала,    <…> взгромоздился на стальную спину <броневика> Ленин, снял кепку, обнажив пудовый лысый череп <…>» [34]) [35]

Увериться же в этом позволяют, во-первых, сопоставление «историй болезни» Лужина и Ленина [36], во-вторых, сопоставление читательских пристрастий Лужина (см. 407 – 408) и Ильича [37], в-третьих, акцентирование волевых качеств Лужина [38], отсылающих к необычайно развитому волевому началу у Ленина [39]. В-четвертых, сопоставительный анализ взаимоотношений Лужина с Турати и Валентиновым – и, соответственно, Ленина с Муссолини и Плехановым. И, наконец, в-пятых, – очевидные текстуальные переклички ЗЛ с опубликованными в 1926 г. в московском журнале «Прожектор» (№ 3) воспоминаниями Д. И. Ульянова об отношении его старшего брата к шахматам [40].

 Сосредоточимся лишь на двух последних и напомним вначале характеристику лужинского отношения к итальянцу: «Он <Лужин> готовился к берлинскому турниру с определенной мыслью найти лучшую защиту против сложного дебюта итальянца Турати, самого страшного из будущих участников турнира. <…> Уже однажды Лужин с ним встретился и проиграл, и этот проигрыш был ему особенно неприятен потому, что Турати, по темпераменту своему, по манере игры, по склонности к фантастической дислокации, был игрок ему родственного склада, но только пошедший дальше. Игра Лужина, в ранней его юности так поражавшая знатоков невиданной дерзостью и пренебрежением основными как будто законами шахмат, казалась теперь чуть-чуть старомодной перед блистательной крайностью Турати» (361).

В приведенном отрывке завуалированно отображена история противостояния итальянского фашизма (читай: Муссолини!) большевизму (читай: Ленину!) и, с другой стороны, зафиксирована известная «методологическая» преемственность фашизма по отношению к ленинизму, – преемственность, о которой М. Л. Слоним писал еще в 1923 г. в регулярно читаемой Набоковым пражской «Воле России»: «Фашизм выступил одновременно с критикой и большевистской демагогии и паралича государственной власти.

Но первые и самые жестокие удары направил он в одну сторону: налево. И только справившись со своими главными противниками – большевизмом и социализмом – приступил к завоеванию государственной власти.

<Итальянский> Фашизм сразу положил в основу своей деятельности метод насилия и милитаристскую организацию.

Подчинив свои, сперва небольшие группы, чисто воинской дисциплине, он немедленно вывел их в бой, пользуясь всеми лозунгами и приемами большевизма.

Большевики прославляли “священное насилие”, фашисты широко осуществляли его. Большевики грозили применить “кровавый террор”: фашисты сделали его обычным средством борьбы. Большевики призывали к революционности, к смелым действиям инициативного меньшинства, к расправам с противниками: фашисты вышли на улицы и площади небольшими отрядами вооруженных людей, беспощадно уничтожавших своих врагов.

Большевики начертали тактику насилия и мести и распространили в массах веру в ее спасительную силу: фашисты не на словах, а на деле применили ее – и во имя уничтожения большевизма.

Фашисты действовали систематически и неуклонно. В 1920 – 21 г. каждое выступление коммунистов и социалистов вызывало “репрессии фашистов”. Демонстрации разгонялись вооруженными фашистами»; «Любопытно, что к фашистам перешло и немало коммунистов, увлеченных очевидно общностью тактики большевизма и фашизма <...> Бывали случаи перехода к фашистам целых коммунистических организаций» [41].

Как известно, придя к власти в 1922 г., Муссолини довольно быстро сумел стабилизировать Италию, вначале провозгласив, а затем и реально добившись относительной социальной гармонии в рамках корпоративного общества (см. алдановское «Надо привлечь богатых людей, ни в каком случае не теряя бедных»). Ленин внимательно следил за Муссолини и его действиями [42] и, видимо, именно оглядка на успехи Муссолини в деле государственного строительства понудила уже больного Ильича предпринять бесперспективные в его положении попытки реформировать советский строй [43] (ср. с болезнью Лужина, свалившей его именно в ходе и в результате поединка с Турати [44]).

Как известно, отношения между Лениным и Плехановым «складывались достаточно сложно и прошли несколько этапов. Начинались они с восторженного поклонения ученика великому Учителю, на смену которому пришло горькое разочарование. Потом было деловое сотрудничество, яростные споры и примирения на основе взаимных уступок, полный разрыв личных отношений и политическое противостояние, отдельные полосы сближения позиций и новая борьба, кульминацией которой стала принципиально различная оценка Октябрьской революции 1917 года. Наконец, уже после смерти Плеханова Ленин, проявив великодушие победителя и вполне понятную заботу о правильном воспитании новых поколений коммунистов, дал очень высокую оценку Плеханову-философу, которая стала для его теоретического наследия своего рода “охранной грамотой”, защитившей первого русского марксиста от полного бесчестья и забвения» [45]. Подчеркнем, что период «делового сотрудничества» был начат подготовкой к проведению II-го съезда РСДРП, который, напомним, открылся в Брюсселе, но большей частью прошел в Лондоне, завершившись спровоцированным Лениным расколом и созданием им собственной фракции.«Уже в это время между Лениным и П<лехановым> обнаружились глубокие расхождения по мн<огим> вопросам рабочего движения. Однако на II съезде РСДРП П<леханов> выступал на стороне Ленина. Спустя нек<ото>рое время, отойдя от позиций, занимаемых на съезде, П<леханов> пошел на примирение с меньшевиками, а затем стал лидером меньшевизма» [46]. А вот как описывается начало взаимоотношений «полувоспитателя-полуантрепренера» и его подопечного в ЗЛ: «“Блещи, пока блещется”, – сказал он, после того незабвенного турнира в Лондоне, первого после войны, когда двадцатилетний русский игрок оказался победителем [47]. “Пока блещется, – лукаво повторил Валентинов, – а то ведь скоро конец вундеркиндству”. И это было очень важно для Валентинова. Лужиным он занимался только поскольку это был феномен – явление странное, несколько уродливое, но обаятельное, как кривые ноги таксы. За все время совместной жизни с Лужиным он безостановочно поощрял, развивал его дар, ни минуты не заботясь о Лужине-человеке, которого, казалось, не только Валентинов, но и сама жизнь проглядела. Он показывал его, как забавного монстра, богатым людям, приобретал через него выгодные знакомства, устраивал бесчисленные турниры <...>» (358 – 359). Выделенные нами в цитате слова поразительно перекликаются с наблюдениями П. Б. Струве, в нач. 1924 г. попытавшегося определить «личный психологический тип Ленина. Это была смесь палача с лукавцем. То, что в Ленине всегда отталкивало тех людей, которые когда-то были его единомышленниками в главном и основном, была именно эта ужасная смесь. Я уже написал однажды, что и Г. В. Плеханов, и В. И. Засулич, и М. И. Туган-Барановский, и пишущий эти строки, несмотря на все различие своих темпераментов и даже взглядов, испытывали некое общее глубочайшее органическое отталкивание от самой личности Ленина, от его палаческой жестокости и абсолютной неразборчивости в средствах борьбы» [48].

В свой черед, характеристика отношения уже Лужина к своему наставнику (см.: «К Валентинову он привязался сразу – еще в годы шахматных путешествий по России, а потом относился к нему так, как может сын относиться к беспечному, ускользающему, холодноватому отцу, которому никогда не скажешь, как его любишь. <...> Лужин, вспоминая <...>, с удивлением отмечал, что между ним и Валентиновым не прошло ни одного доброго человеческого слова. И все же, когда <...> Валентинов исчез, он почувствовал пустоту, отсутствие поддержки, а потом признал неизбежность случившегося, вздохнул, повернулся, задумался опять над шахматной доской» – 359 – 360) определенным образом корреспондируют с опубликованными 11 апр. 1924 г. «Правдой» (№ 82) воспоминаниями Н. К. Крупской об отношении Ленина к Плеханову: «<...> любил он людей страстно. Так любил он, например, Плеханова. Плеханов сыграл крупную роль в развитии Владимира Ильича, помог ему найти правильный революционный путь, и потому Плеханов был долгое время окружен для него ореолом, всякое самое незначительное расхождение с Плехановым он переживал крайне болезненно. <...> Личная привязанность к людям никогда не влияла на политическую позицию Владимира Ильича. Как он ни любил Плеханова или Мартова, он политически порвал с ними (политически порывая с человеком, он рвал с ним и лично, иначе не могло быть, когда вся жизнь была связана с политической борьбой), когда это нужно было для дела.

Но личная привязанность к людям делала для Владимира Ильича расколы неимоверно тяжелыми. <...> Если бы Владимир Ильич не был таким страстным в своих привязанностях человеком, не надорвался бы он так рано» [49].

Что касается текстуальных перекличек ЗЛ с опубликованным в 1926 г. очерком «Как Ленин играл в шахматы» [50], то первым делом в данной связи напомним: к шахматам Лужина приобщила тетя (на тот момент – фактически член семьи), произошло это в апреле (см. 327), на его первых гимназических пасхальных каникулах (см. 324, 327 – 329, 331 – 332). В изображаемую в ЗЛ пору дети обычно поступали вначале в приготовительный класс гимназии – чаще в 8-ми, реже в 9-тилетнем возрасте. Напомним также, что спустя некоторое время произошло знаменательное событие – юный Лужин уверенно, несколько раз подряд обыграл своего отца (см. 339 – 341), после чего тот сам подыскал сыну достойного, по его мнению, соперника – дачного доктора, который «действительно играл очень хорошо» (342), но тоже проиграл Лужину-младшему, и не раз (см. 341 – 342). А вот о чем вспоминал младший брат Ленина в 1926 г.: «Играть в шахматы Владимир Ильич начал лет восьми-девяти. Играл с отцом, который был первым его учителем <...> Пятнадцати лет Владимир Ильич стал обыгрывать отца. Помню, как Илья Николаевич <...>, войдя в столовую, сказал: “Володя, ты стал меня побивать в шахматы, тебе уже нужно познакомиться с NN и с ним играть” (помнится, некий Ильин, считавшийся лучшим игроком в Симбирске)» [51].

Далее у Д. И. Ульянова находим: «Зимой 1888 / 89 года Владимир Ильич много играл в шахматы и ходил в клуб <...> Однажды в то время Владимир Ильич попробовал свои силы, “не глядя на доску”. <...> Несмотря на все свои выкрутасы, я был разбит очень скоро в пух и прах» [52]. А вот как это воспоминание «отзывается» в судьбе набоковского Лужина: «Он играл в Петербурге, в Москве, в Нижнем <...> Он сражался на турнирах с лучшими русскими шахматистами, играл вслепую, часто играл один против человек двадцати любителей» (346 – 347). Налицо переосмысление Набоковым почерпнутой у брата вождя информации (об этом последнем) и «перевод» ее на язык художественных обобщений и гиперболизации.

Сразу после приведенной последней фразы Д. И. Ульянов спешил оговориться: «Вообще же Владимир Ильич не любил играть “не глядя”, и в дальнейшем я уже не помню таких партий. Следует, между прочим, сказать, что этот способ игры, несмотря на свою эффектность, чрезвычайно вреден, качество игры безусловно понижается, и в то же время требуется большое напряжение мозга» [53]. Оговорку эту Набоков опять-таки подхватывает и по-своему развивает: «Лужин действительно устал. Последнее время он играл много и беспорядочно, а особенно его утомила игра вслепую, довольно дорого оплачиваемое представление, которое он охотно давал. Он находил в этом глубокое наслаждение: не нужно было иметь дела со зримыми, слышимыми, осязаемыми фигурами, которые своей вычурной резьбой, деревянной своей вещественностью, всегда мешали ему, всегда ему казались грубой, земной оболочкой прелестных, незримых шахматных сил. Играя вслепую, он ощущал эти разнообразные силы в первоначальной их чистоте <...> Так он играл против пятнадцати, двадцати, тридцати противников, и, конечно, его утомляло количество досок, оттого что больше уходило времени на игру, но эта физическая усталость была ничто перед усталостью мысли – возмездием за напряжение и блаженство, связанное с самой игрой, которую он вел в неземном измерении, орудуя бесплотными величинами» (358).

После всего сказанного может возникнуть вопрос: ЗЛ – роман о Ленине? На нынешнем – начальном – этапе изучения данной проблемы ответ должен быть такой: и о нем тоже. Событиями трагической судьбы Ленина и чертами его личности Набоков подсветил и оживил вымышленную им самим историю о трагедии доктринерства как такового [54].

Вместе с тем несомненно, что именно ленинская судьба и ее осмысление (в том числе и эстетическое) современниками подсказали автору ЗЛ текстопорождающую идею – отождествление политической деятельности с шахматной игрой. Из числа актуальных в этом плане биографических источников первым следует назвать уже не раз упомянутый очерк Горького 1924 г. (в нем – среди всего прочего: «Азарт был свойством его натуры, но он не являлся корыстным азартом игрока, он обличал в Ленине ту исключительнуюбодрость духа, которая свойственна только человеку, непоколебимо верующему в свое призвание, человеку, который всесторонне и глубоко ощущает свою связь с миром и до конца понял свою роль в хаосе мира, – роль врага хаоса.

Он умел с одинаковым увлечением играть в шахматы, рассматривать “Историю костюма”, часами вести спор с товарищем <...>» [55]). В числе художественных претекстов прежде всего назовем, конечно, поэму В. В. Маяковского «Владимир Ильич Ленин» (1925) и конкретно следующие ее строки:

            «Скажем,

                        мне бильярд –

                                              отращиваю глаз,

            шахматы ему –

                                  они вождям

                                                    полезней.

            И от шахмат

                              перейдя

                                          к врагу натурой,

            в люди

                        выведя

                                  вчерашних пешек строй,

            становил

                        рабочей – человечьей диктатурой

            над тюремной

                                капиталовой турой» [56].

 

Однако непосредственный импульс для возникновения набоковского замысла дал, надо полагать, биографический очерк Д. И. Ульянова, конкретно же – следующее место в нем: «Летом 1886 года Владимир Ильич много сражался в шахматы со старшим братом, Александром. <...> Вспоминаю, между прочим, такой случай: они сосредоточенно сидели в этой комнате за шахматной доской, освещенной лампой, окно было открыто, но засечено проволочной сеткой. Мы, ребята, играли во дворе и в освещенное окно видели неподвижные и молчаливые фигуры шахматистов. Одна девочка, лет двенадцати, подбежала к окну и крикнула: “Сидят как каторжники за решеткой”... Братья быстро обернулись к окну и серьезно посмотрели вслед убегавшей проказнице. Настоящей железной решетки они еще не знали, но, должно быть, она уже чувствовалась ими как что-то неминуемое и совершенно неизбежное в те времена» [57].

Но одновременно востребованными в ЗЛ оказались и следующие утверждения Д. И. Ульянова: «При своей систематичности, настойчивости и по своим умственным силам он <Ленин> бы в несколько лет сделался крупнейшей шахматной величиной, это несомненно. Но Владимир Ильич всегда относился к шахматам только как к развлечению, к игре. <...> Во всяком случае, он никогда не пробовал изучать теорию шахмат систематически, что совершенно необходимо для каждого крупного игрока»; «После революции Владимир Ильич почти совершенно не играл в шахматы, говоря, что это слишком утомительно <…>» [58]. По сути, в ЗЛ представлена осуществленной усмотренная Набоковым в прошлом потенциальная возможность – полной реализация себя Владимиром Ильичем Ульяновым, ныне более известным как В. И. Ленин, в мире шахмат, на поприще спортивной (а отнюдь не политической) борьбы [*].

 

Примечания

 

* Предлагаемая статья подготовлена и написана при финансовой поддержке фонда Eesti Kultuurkapital (грант nr S01-07/0184L).

[1] Цит. по: Алданов М. Начало конца // Алданов М. Сочинения: В 6 кн. М., 1995. Кн. 4. С. 116, 303.

[2] Адамович Г. <Рец.> «Современные записки», книга 41 // Последние новости. Paris, 1930. 13 февр. № 3249. С 3.

[3] Набоков В. Собрание сочинений русского периода: В 5 т. СПб., 1999. Т. 2. С. 418 – 419. Далее все цитаты из романа и ссылки на него приводятся по этому изданию с указанием страницы в основном тексте в круглых скобках.

[4] См.: Бжезиньский З. Великая шахматная доска: <Господство Америки и его геостратегические перспективы>. М., 2005.

[5] См. о нем, напр.: <Мизиано К. Ф.> Турати... // Советская историческая энциклопедия / Гл. ред. Е. М. Жуков. М., 1973. Т. 14. Стб. 520.

[6] Там же.

[7] См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. 5 изд. М., 1960. Т. 10. С. 135.

[8] В этой связи см., напр., в регулярно читаемом автором ЗЛ берлинском «Руле»: «В Риме заседает великий совет фашистской партии под председательством Муссолини. Совет заслушал доклад генерального секретаря Турати о деятельности партии» (<Б. п.> Великий совет фашистов // Руль. 1928. 20 сент. № 2377. С. 3). Ср. в парижских «Последних новостях»: «По словам газ<еты> “Эдукационе Фашиста”, нынешний генер<альный> секретарь фашистской партии, Турати, намечается Муссолини в возможные преемники дуче. Турати – единственный человек, которому Муссолини вполне доверяет, считая его верным выразителем идеи и традиций фашизма» (<Б. п.> Вечерние известия: … Кто заменит Муссолини // Посл. нов. 1929. 26 окт. № 3139. С. 1).

[9] См. об этом, напр., в том же «Руле»: <Б. п.> Отставка Туратти <sic!> // Руль. 1930. 26 сент. № 2990. С. 1; <Б. п.> Перемена в фашистских верхах // Руль. 1930. 27 сент. № 2991. С. 1; здесь же – фото и подпись под ним: «Турати, ушедший в отставку секретарь фашистской партии, сделан членом верховного фашистского совета». Ср. в парижском «Возрождении»: «Увольнение Туратти <sic!> с поста секретаря фашистской партии и назначение на его место Джурати вызывают здесь <в Риме> страстные толки. Туратти являлся самой значительной, после Муссолини, фигурой среди фашистов. Его все считали наследником дуче» (<Б. п.> Уход Туратти // Возрождение. Paris, 1930. 27 сент. № 1943. С. 1). См. также фото Т. в «Иллюстрированной России» и текст под ним: «Долголетний секретарь фашистской партии ТУРАТТИ (налево) покинул свой пост вследствие разногласий с Муссолини. Его заменил Джиованни ДЖУРАТИ, который становится таким образом одним из властителей Италии» – <Б. п.> Люди, о которых говорили на истекшей неделе… // Иллюстрированная Россия. Париж, 1930. 11 окт. № 42 (283). С. 8.

[10] В этой связи ср. в романе М. Алданова «Самоубийство» (опубл. в 1956 – 57 гг.): «До начала мировой войны он <Муссолини> оставался революционером и крайним антимилитаристом. <...> Но уже давно чувствовал, что может защищать какие угодно политические взгляды. <...> Впрочем, об этом он думал мало. Только радостно осознавал, что его переполняет воля к борьбе, все равно к какой. Победа должна прийти, – просто не могла не прийти. Нужен был только благоприятный случай.

Этот случай, наконец, создался. Летом 1914 года.

Он ушел из социалистической газеты “Аванти”, или его заставили оттуда уйти. Теперь и колебаний больше быть не могло. Если б социалисты и одержали победу, она ему обещала немногое: главарями оказались бы все эти ничтожные Турати, Модильяни, Тревесы, давно занимавшие в партии огромное положение: они его терпеть не могли и в лучшем случае бросили бы ему какую-нибудь обглоданную кость. Не это ему было нужно» (Цит. по: Алданов М.А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1991. Т. 6. С. 369).

[11] В этой связи ср. в др. месте в романе – изображение поведения первого в жизни Лужина шахматиста-профессионала: «Старик называл королеву ферзем, туру – ладьей и, сделав смертельный для противника ход, сразу брал его назад, и, словно вскрывая механизм дорогого инструмента, показывал, как противник должен был сыграть, чтобы предотвратить беду» (334).

[12] В этой связи см.: Ленин В. И. ПСС. 5-е изд. М., 1961. Т. 18 (см.: Именной указатель); Плеханов Г. В. Избранные философские произведения: В 3 т. М., 1957. Т. 3. С. 283, 306.

[13] <Б. п.> Валентинов // БСЭ. 3-е изд. / Гл. ред. А. М. Прохоров. М., 1971. Т. 4. С. 254 – 255. См. о нем также: Шмаглит Р. Г. Русская эмиграция за полтора столетия: Биогр. справочник. М., 2005. С. 66.

[14] См., напр.: Кузнецов М. И. Плеханов... // Советская историческая энциклопедия. М., 1968. Т. 11. Стб. 213.

[15] В этой связи см. примечания О. В. Сконечной к приведенным местам романа: 711.

[16] Тютюкин С. В. Георгий Валентинович Плеханов // Россия на рубеже веков: Истор. портреты. М., 1991. С. 242. См. там же далее: «Стоит отметить, что и сама площадь перед Казанским собором в 1923 году была названа именем Плеханова и носила его до конца Великой Отечественной войны. В том же 1923 году в честь Георгия Валентиновича были названы одна из прилегающих к собору улиц и мост, а через год на площади был поставлен первый временный памятник великому революционеру (вскоре он был демонтирован и затем в новом варианте установлен перед зданием Ленинградского технологического института).

События, связанные с Казанской демонстрацией, подробно описаны Г. В. Плехановым в воспоминаниях “Русский рабочий в революционном движении” <…> Казанская демонстрация и речь Плеханова получили большой общественный резонанс. Текст речи распространялся в виде революционных прокламаций, а также был опубликован <…> в издававшемся за рубежом журнале “Вперед”. <…> Значение Казанской демонстрации состояло не только в том, что это была первая революционная демонстрация в России, но и в том, что народники впервые попытались здесь перейти от узкой кружковой пропаганды к революционной агитации в более широких слоях рабочих. И знаменательно, что эта попытка была связана с именем Плеханова. <…> Участие в Казанской демонстрации круто изменило жизнь Плеханова. Ему пришлось перейти на нелегальное положение и <…> выехать за границу» (Там же. С. 243 – 244).

[17] Ср.: «П<леханов> был первым рус<cким> марксистом, видным теоретиком, блестящим популяризатором и смелым защитником научного социализма. <...> П<леханов> стремился творчески применить осн<овные> положения марксизма к росс<ийской> действительности. Осенью 1883 он опубл<иковал> книгу “Социализм и политическая борьба” <...> Первым в России П<леханов> рассмотрел вопросы о характере предстоящей в России революции, об историч<еской> миссии пролетариата в рус<cком> революц<ионном> движении, выдвинул перед рус<скими> революционерами задачу образования рабочей социалистич<еской> партии. <…> В 1884 – 88 П<леханов> опубликовал <…> два проекта программы рус<ской> с<оциал>-д<емократии>» (Кузнецов М. И.Плеханов… Стб. 213 – 214).

[18] В этой связи см. суждение современного историка: «Можно услышать и мнение о том, что Плеханов был слишком “послушным” учеником Маркса, безоговорочно принявшим для России ту схему общественного развития, которая отражала реалии Западной Европы. Наверное, во всем этом есть доля истины, как и в суждении о том, что Плеханову при всем его могучем интеллекте все же не хватало того орлиного полета, который был характерен для мысли Маркса» (Тютюкин С. В. Георгий Валентинович Плеханов. С. 280).

[19] Кузнецов М. И.Плеханов… Стб. 218.

[20] Ср. у современного исследователя: «В октябре 1883 года вышла <...> брошюра Плеханова “Социализм и политическая борьба”, отпечатанная <...> группой “Освобождение труда” в Женеве <...> Эпиграфом к своей работе Плеханов взял слова из “Коммунистического манифеста” Маркса и Энгельса: “Всякая классовая борьба есть борьба политическая” <...> Принципиально важное значение имел тот факт, что уже в первой крупной марксистской работе Плеханова было четко сформулировано кардинальное положение научного социализма о диктатуре пролетариата, задачей которой, по мысли автора, являлось бы не только разрушение политического господства эксплуататорских классов, но также устранение анархии производства и “сознательная организация всех функций социально-политической жизни”. В конце концов, писал Плеханов, достигший политического господства революционный класс только тогда сможет сохранить за собой это господство и будет в относительной безопасности от ударов реакции, когда он направит против нее могучее орудие государственной власти» (Тютюкин С.В.Указ. соч. С. 267 – 268). В этой связи см. здесь же: «Общественный резонанс, который вызвала первая крупная марксистская работа Плеханова, был огромен. <...> В России брошюра “Социализм и политическая борьба” вызвала бурные споры, но все сходились на том, что она произвела сильное впечатление. <...> Хорошо известно, какую высокую оценку “Социализму и политической борьбе” дал Ленин, назвавший ее первым “символом веры” русского социал-демократизма» (Там же. С. 270).

[21] Там же. С. 239. Ср. во вполне доступном Набокову очерке А. В. Луначарского: «Те, которым доводилось видеть живого Плеханова, конечно, сохранили представление о доминирующей, на мой взгляд, черте его наружности, или, вернее, его головы. Над красивым, несколько барским, нижним этажом, высилось самое замечательное в наружности Плеханова: глаза и лоб. Глаза у Плеханова были необычайно красивы прежде всего. Большие, темные, выразительные, они сверкали каким-то необыкновенным огнем. Я редко когда после того видел такие светящиеся глаза. <…> Эти умные, пристальные, исполненные интенсивной жизненности глаза <…>» – Луначарский А. Ленин и Плеханов // Прожектор. М., 1928. № 23 (141). 3 июня. С. 7 (здесь же – 2 фото Г. В. Плеханова).

[22] Кузнецов М. И.Плеханов… Стб. 215.

[23] См. о нем: Незабытые могилы: Российское зарубежье. Некрологи 1917 – 2001: В 6 т. / Сост. В. Н. Чуваков. М., 2005. Т. 6. С. 300; Серков А. И. Русское масонство, 1731 – 2000: Энцикл. словарь. М., 2001. С. 714 – 715.

[24] См. об этом, напр., в воспоминаниях ближайшего друга набоковской семьи И. В. Гессена: «Совсем иначе обстояли дела в <…> Союзе русских журналистов и писателей в Германии <…> почтивше<м> меня избранием в председатели. Уже в 1930 году, когда избрание Я. Л. Рубинштейна преемником Гулькевича по делам беженцев при Лиге Наций вызвало злобную травлю в некоторых эмигрантских газетах и протестующие резолюции разных обществ, когда и в еврейской интеллигентской среде (в гитлеровском Берлине <…>), стали раздаваться осуждающие Рубинштейна голоса, <…> возникли у меня сомнения, следовало ли <…> этим председательством давать лишний толчок бурно пробужденному громом революции антисемитизму» (Гессен И. В. Годы изгнания: Жизненный отчет. Paris, <1979>. C. 69).

[25] Все же отошлем для примера к личности Шахно Гиршевича (Александра Григорьевича) Абрамсона – присяжного поверенного, депутата от Ковенской губ. во 2-й Государственной Думе (см. о нем: Еврейская энциклопедия. СПб.: Изд. Об-ва для научных еврейских изд. и Изд-ва Брокгауз-Ефрон, <б.д.>. Т. 1. С. 159).

Вспомним в этой же связи и Рафаила Абрамовича Абрамóвича (Рейна; 1880 – 1963), деятеля еврейского и российского социалистического движения, публициста, ставшего в 1917 г. одним из лидеров меньшевиков и членом ВЦИК. В конце 1920 г. он оказался в эмиграции в Берлине, где в 1921 г. вместе Ю. Мартовым основал известный меньшевистский орган «Социалистический вестник», редактором которого оставался почти до самой смерти. В 1923 – 29 гг. Абрамович был членом исполкома Социалистического интернационала; в 1939 г. перебрался в Париж, в 1940 г. – в Нью-Йорк (подробнее о нем см., напр.: Краткая еврейская энциклопедия. Иерусалим, 1976. Т. 1. Стб. 11; в этой же связи см., напр., в берлинском «Руле»: <Б. п.> В Берлине: … Скандал на докладе Абрамовича // Руль. 1928. 31 окт. № 2412. С. 5).

Следует, наконец, вспомнить и еще одного видного социалиста (трудовика), также оказавшегося после Октября в Берлине, – Л. М. Брамсона, о котором в том же «Руле» писалось: «Леонтий Мойсеевич Брамсон, постоянно живший в Петербурге, принадлежит к числу наиболее популярных русско-еврейских общественных деятелей. Общественной деятельности Л. М. Брамсон отдался тотчас же по окончании московского университета, был избран депутатом в 1-ую Государственную Думу, где примкнул к трудовой партии, в которой оставался и после потери политических прав в результате выборгского процесса <напомним – того самого, от которого пострадал и отец автора ЗЛ! – А. Д.>. После революции на Брамсона было возложено составление закона о политическом равноправии всех народностей, каковое поручение им и было выполнено. Опубликованный Временным правительством закон 22-го марта 1917 года представляет в значительной мере результат работы Брамсона. В настоящее время Л. М. Брамсон, оставаясь “бесподданным нансеновцем”, стоит во главе ОРТ’а, проявляя и на этом посту всегда свойственную ему энергичную и неутомимую деятельность» (<Б. п.> 60-летие Л. М. Брамсона // Руль. 1929. 1 мая. № 2562. С. 3).

[26] Ср. с переводом А. А. Долинина: «<…> пьяные немцы принимают <…> за некоего Пульвермахера, чья фамилия в переводе с немецкого означает “пороховщик” <…>» (Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина: Работы о Набокове. СПб., 2004. С. 54, прим. 11).

[27] Картавость – деталь явно автобиографическая, но не только, – в этой связи см. след. утверждение Набокова из его телеинтервью Бернару Пиво для программы «Апострофы» (V.1975): «Подобно большинству Набоковых и <…> тому же Ленину, например, я говорил на родном языке с едва уловимой картавостью, которой нет у москвичей» (Цит. по: Набоков о Набокове и прочем: Интервью. Рецензии. Эссе. М., <2002>. С. 395).

[28] Как известно, Ленины вели свое родословие с XVII в., когда первому из них за заслуги в завоевании Сибири было даровано дворянство, фамилия и поместье в Вологодской губ. В конце XIX в. представитель этого рода либеральный деятель Сергей Николаевич Ленин отдал В. И. Ульянову паспорт отца – статского советника Николая Егоровича Ленина (см. об этом: Штейн М. Г. Ульяновы и Ленины: Тайны родословной и псевдонима. СПб., 1997. С. 176 – 230; Огинов В. Т. Владимир Ленин. Выбор пути: Биография. М., 2005. С. 380 – 381).

[29] В этой связи приведем одно из весьма немногочисленных высказываний Набокова, непосредственно касающихся Ленина, относящееся к 1919 г.: «Мысленно возвращаясь к своей университетской жизни, Набоков с удивлением вспоминал, как много он говорил тогда о политике. 28 ноября – через шесть недель после приезда в Кембридж – он даже участвовал в обсуждении резолюции дискуссионного клуба “Мэгной и Стамп” “Об одобрении политики союзников в России”. Владимир, естественно, спорил с противниками интервенции:

Мистер Набокофф выступал, исходя из личного знания большевизма, который он назвал отвратительной болезнью. Ленин – сумасшедший, остальные – негодяи. <...> “И это была моя первая и последняя политическая речь”» (Бойд Б. Владимир Набоков: Русские годы. Биография. <М., 2001>. C. 201). Ср. выделенную нами фразу хотя бы с вопросом, заданным будущей тещей Лужина своей дочери сразу после того, как тот попал в клинику: «Что же это от него <без шахмат> останется, – одно голое сумасшествие!» (401).

[30] См. соответственно: L. T. Lenin… // The Encyclopædia Britannica. The Thirteenth Ed. London, <1926>. Vol. II. P. 697 – 701. В этой связи см. также след. извещение в «Последних новостях»: «Работы по выпуску нового, 14-го издания “Британской энциклопедии” закончены <…> Все статьи написаны, по возможности, лицами наиболее авторитетными в данной области.

Так, статья <…> о Ленине – Троцким <…>» (<Б. п.> Британская Энциклопедия // Посл. нов. 1929. 1 нояб. № 3145. С. 3).

[31] Цит. по: Горький М. Книга о русских людях. М., 2000. С. 424.

[32] Там же. С. 414; 424. В этой связи см., однако, в романе М. Алданова «Самоубийство», опубл. в 1956 – 57 гг. – изображение Ленина в 1903 г.: «<…> коренастый лысеющий человек с высоким лбом, с рыжеватыми усами и бородкой <…> Глаза у него были чуть косые и странные. Он был всю жизнь окружен ненаблюдательными, ничего не замечавшими людьми, и ни одного хорошего описания его наружности они не оставили; впрочем, чуть ли не самое плохое из всех оставил его друг Максим Горький» (Цит. по: Алданов М. А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1991. Т. 6. С. 5). Ср. у него же – в опубл. в 1932 – 34 гг. в «Современных записках» романе «Пещера»: «<…> небольшой, сутуловатый, лысый, рыжеватый, со злыми, умными и хитрыми глазами» (Цит. по: Алданов М. А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 4. С. 218).

[33] Цит. по: Троцкий Л. Ленин: Очерк // Троцкий Л. Портреты революционеров. <М.,> 1991. С. 32. Весьма примечательно, что финал данного очерка в равной мере актуален и для финала набоковского романа: «Работа <Ленина> для партии прекратилась, а вскоре прекратилась и жизнь» (Там же). Ср. в др. месте и по др. поводу: «По словам Троцкого, выздоравливающий <после ранения> Ленин “с жадностью слушал про фронт и вздыхал с удовлетворением, почти блаженно”: “Партия, игра выиграна, раз сумели навести порядок в армии <…>» (Майсурян А. Другой Ленин. М., 2006. С. 297).

[34] Темирязев Б. <Анненков Ю. П.> Домик на 5-ой Рождественской // Современные записки. Париж, 1928. № 37. С. 202 – 203. В рецензии «“Современные записки”. XXXVII» в берлинском «Руле» за 30 янв. 1929 г. Набоков особо отметил: «Рассказ Темирязева ярок и отчетлив <…>» (Цит. по: Набоков В. Собр. соч. русского периода: В 5 т. СПб., 1999. Т. 2. С. 670).

[35] В этом же «физиогномическом» ряду – след. соположение протагониста ЗЛ с Наполеоном: «<лужинский> тяжелый профиль (профиль обрюзгшего Наполеона)» (404). Ленинская ипостась в Лужине «высвечивается» здесь посредством актуализации распространенной исторической аналогии: Наполеон – узурпатор Великой Французской революции, Ленин – революции Февральской (соответственно Сталин – узурпатор наследия Октября).

[36] См., напр., в ЗЛ: «Ему стало дурно ночью, в берлинской гостинице <...>: сердцебиение, и странные мысли, и такое чувство, будто мозг одеревенел и покрыт лаком» (362); ср.: «Как покажет <...> вскрытие, мозг Ленина был поврежден болезнью в такой степени, что для многих специалистов было удивительно, как он мог даже элементарно общаться. Наркомздрав Семашко утверждал, что склероз сосудов был столь сильным, что при вскрытии по ним стучали металлическим пинцетом, как по камню. Стенки многих сосудов настолько утолщились и сосуды настолько заросли, что не пропускали <...> даже волоса. Это был глубоко больной человек, который продолжал жить лишь благодаря беспрецедентному вниманию врачей и <...> окружения» (Волкогонов Д. Ленин: Политич. портрет. В 2 кн. М., 1994. Кн. 2. С. 356). Довольно целостное представление о ходе ленинской болезни автор ЗЛ мог почерпнуть (помимо весьма осведомленных в этом вопросе меньшевистских кругов «русского Берлина») все у того же Троцкого, – см. в его уже упомянутом очерке 1926 г.: «Переутомление, вызванное непомерной напряженностью работы в течение многих лет, подорвало здоровье Ленина. Склероз поражает кровеносные сосуды головного мозга. В начале 1922 года врачи запрещают ему повседневную работу <по политическому руководству государством>. В июне-августе болезнь Ленина развивается, наступает утеря речи. В начале октября здоровье улучшается настолько, что Ленин вновь возвращается к работе, но уже ненадолго. <...>

16 декабря наступает паралич правой руки и ноги. Однако в январе-феврале Ленин диктует еще ряд статей, имеющих большую важность для политики партии: о борьбе с бюрократизмом в советском и партийном аппарате, о значении кооперации для постепенного вовлечения крестьян в социалистическое хозяйство и, наконец, о политике в отношении национальностей, которые угнетались царизмом.

Болезнь прогрессировала. Снова наступила потеря речи. Работа для партии прекратилась, а вскоре прекратилась и жизнь. <...> Похороны его явились беспримерной манифестацией любви и скорби миллионов» (Троцкий Л. Ленин: Очерк // Троцкий Л. Портреты революционеров. <М.,> 1991. С. 32; то же: L. T. Lenin… // The Encyclopædia Britannica. The Thirteenth Ed. London, <1926>. Vol. II. P. 701. Ср. в изданной тогда же в Берлине и наверняка известной Набокову кн.: Шульгин В. В. Три столицы: Путешествие в красную Россию. <Берлин:> Медный всадник, <1927>. С. 269).

Кстати, с временной утратой в 1922 г. Лениным речи и – особенно! – с последующим ее новообретением с помощью и под руководством Н. К. Крупской явно перекликается история освоения идущим на поправку, но все еще бессловесным Лужиным пишущей машинки (см. 421 – 422 и др.), причем также совершаемого под руководством жены (ее образ очевидно синтезировал черты биографий и характеров Крупской и ленинской возлюбленной И. Арманд).

[37] В этой связи еще раз напомним, что, впадая после декабрьского 1922 г. удара (паралича) в детство, Ленин на некоторое время утратил речь, а заодно и умение писать. Позже с помощью Крупской он вновь начал учиться делать и то и другое. В ЗЛ этому соответствуют старания невесты Лужина приохотить его – во время пребывания в клинике – к чтению (а по выходу из нее – к машинописи). Начали они с тех немногих книг, что понравились ему в детстве (см.: «<...> мысль его <Лужина> возвращалась снова и снова к области его детства. То, что он вспоминал, невозможно было выразить в словах, – просто не было взрослых слов для его детских впечатлений <...>» – 405). О новых же читательских предпочтениях Лужина сообщается: «Из других книг ему понравилась“Анна Каренина” – особенно страницы о земских выборах и обед, заказанный Облонским. <...> Зато стихи (например, томик Рильке, который она <лужинская невеста> купила по совету приказчика) приводили его в состояние тяжелого недоумения и печали. Соответственно с этим профессор запретил давать Лужину читать Достоевского, который, по словам профессора, производит гнетущее действие на психику современного человеа, ибо, как в страшном зеркале, – – –

“Ах, господин Лужин не задумывается над книгой, – весело сказала она. А стихи он плохо понимает из-за рифм, рифмы ему в тягость”» (2, 407 – 408). Очевидно, что в приведенном отрывке иронически обыграно известное (и зафиксированное уже в 1-ой – 1924 г. – редакции горьковского очерка: «Какой матерый человечище!») пристрастие вождя к творчеству и личности Л. Н. Толстого (вспомним хотя бы его ст. «Лев Толстой как зеркало русской революции»); в том же ироническом ключе отразились здесь и ленинское – а равно и всех большевиков – неприятие Достоевского (в этой связи см. заявленную И. В. Гессеном в конце 1920-х убежденность в том, что «отношение к революции определяется тем или другим ответом на знаменитый вопрос, поставленным Иваном Карамазовым брату Алеше: “Согласился бы ты возвести здание судьбы человеческой на неоправданной крови?” И что переступить так дерзко и уверенно через этот роковой для человечества вопрос Ленину помогла его мозговая болезнь» – Гессен И. В.Годы изгнания: Жизненный отчет. Paris, <1979>. С. 71), а также ленинская – опять же широко известная – невосприимчивость к «новому искусству» и прежде всего – к авангардной поэзии, – в этой связи см. хотя бы опубликованные «Ленинградской правдой» 21 янв. 1927 г. (№ 17) воспоминания Н. К. Крупской «Что нравилось Ильичу из художественной литературы» и среди всего прочего – след.: «Новое искусство казалось Ильичу чужим, непонятным. Однажды нас позвали в Кремле на концерт <...> Ильича провели в первые ряды. Артистка Гзовская декламировала Маяковского: “Наш бог – бег, сердце – наш барабан” – и наступала прямо на Ильича, а он сидел, немного растерянный от неожиданности, недоумевающий, и облегченно вздохнул, когда Гзовскую сменил какой-то артист, читавший “Злоумышленника” Чехова» (Цит. по: Воспоминания о В. И. Ленине: В 5 т. Изд. 3-е. М., 1984. Т. 1: Воспоминания родных. С. 602). См. там же в др. месте: «Последние месяцы жизни Ильича. По его указанию я читала ему беллетристику, к вечеру обычно. Читала Щедрина, читала “Мои университеты” Горького. Кроме того, любил он слушать стихи, особенно Демьяна Бедного. Но нравились ему больше не сатирические стихи Демьяна, а пафосные» (Там же. С. 603).

[38] См., напр.: «Стройна, отчетлива и богата приключениями была подлинная жизнь, шахматная жизнь, и с гордостью Лужин замечал, как легко ему в этой жизни властвовать, как все в ней слушается его воли и покорно его замыслам» (386).

[39] В этой связи прежде всего см. оценку волевых способностей Ленина в уже не раз привлекаемом очерке Горького (1924):«Лично для меня Ленин не только изумительно совершенное воплощение воли, устремленной к цели, которую до него никто из людей не решался практически поставить перед собою <...>»; «Человек изумительно сильной воли, Ленин был во всем остальном типичным русским интеллигентом» (Цит. по: Горький М. Книга о русских людях. М., 2000. С. 412; 413). Ср. в 1924-м же году у набоковского доброго знакомого и покровителя П. Б. Струве: «<…> скудный и плоский ум <Ленина> был наделен огромной и гибкой волей, не только безоглядной, но и совершенно б е с с т ы ж е й. Всякой сильной воле присущ более или менее значительный гипнотизм, некая степень неотвратимой заразительности. Воля Ленина была заразительна и она, вместе с его “революционным содержанием”, соединившись с волнами разбуженной и разнузданной темной исторической стихии, привела к торжеству коммунистической революции» (Струве П. Подлинный смысл и необходимый конец большевицкого коммунизма: По поводу смерти Ленина // Русская мысль. Прага; Берлин, 1923 – 1924. № 9 – 12. С. 313). Ср. в «Трех столицах» В. Шульгина (1927): «На что уже Ленин был странная голова, в которой воля неистово превышала мозги <...>» (Шульгин В. В. Три столицы: Путешествие в красную Россию. С. 285). Ср. у М. Алданова – в романе «Бегство» (опубл. в 1930-31 гг. в «Совр. записках») Браун заявляет: «<...> у черносотенцев не было, кажется, вождя, равного Ленину по практическому уму и силе воли» (Цит. по: Алданов М. А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1991. Т. 3. С. 313). Ср., наконец, у совр. исследователя: «<...> власть для Ленина как личности была высшим смыслом его существования, способом реализации своих убеждений, хотя он не был тщеславным человеком. <...> Его фанатичная убежденность, непреклонная воля, политическая энергия, безапелляционность выводов и решений производили большое впечатление на окружающих» (Волкогонов Д. Ленин: Политич. портрет. В 2 кн. М., 1994. Кн. 2. С. 330).

[40] См.: Ульянов Д. Как Ленин играл в шахматы // Прожектор. 1926. № 3 (15 февр.). С. 19 – 21 (то же см.: Ульянов Д. И. Шахматы // Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. Изд. 3-е. М., 1984. Т. 1: Воспоминания родных. С. 98 – 102).

[41] Слоним М. Прошлое и настоящее фашизма. Окончание // Воля России. Прага, 1923. 15 февр. № 3. С. 46; 49. В этой же связи см. также: Зиборди Д. Фашизм на ущербе// Воля России. 1925. № 2. С. 139 – 50; № 3. С. 77 – 87; Зиборди Д. Судьбы фашизма// Воля России. 1925. № 9 / 10. С. 182 – 192, а также, напр., целый цикл статей о Муссолини и фашизме, опубликованных И. А. Ильиным (под псевд. Ивер) в декабре 1925 – июне 1926 гг. в парижском «Возрождении» (среди них: Ивер <Ильин И. А.>. Письма о фашизме: 3. Борьба с масонами // Возр. 1925. 13 дек. № 194; Его же. Письма о фашизме: 4. Биография Муссолини // Возр. 1926. 10 янв. № 22; Письма о фашизме: 5. Личность Муссолини // Возр. 1926. 17 янв. № 229; Письма о фашизме: 8. Муссолини<->социалист // Возр. 1926. 16 марта. № 287; Письма о фашизме: 9. Вопрос качества // Возр. 1926. 12 июля. № 375. – Сведения из кн.: Ильин И. А. Собр. соч.: Дневник. Письма. Документы. (1903-1938). М., 1999. С. 508 – 509. В коммент. Ю. Т. Лисицы). В этой же связи см. также статьи в ругулярно читаемых автором ЗЛ «Современных записках» и «Руле»: Бицилли П. М.Фашизм и душа Италии // Совр. зап. 1927. № 33. С. 313 – 336; Изгоев А. С. Уроки фашизма // Руль. 1928. 13 мая. № 2268. С. 5.

См. особо в близкой к ЗЛ по времени написания кн. Шульгина: «Мне кажется, что обеим сторонам, обоим человеческим союзам, ныне вступившим в роковую борьбу, т.е. коммунизму и фашизму, или, точнее сказать, Ленинизму и Муссолинизму, полезно знать правду друг о друге.

Я – русский фашист. Основателем русского фашизма я считаю Столыпина <…>. Правда, покойный премьер <…> сам не подозревал, что он фашист. Но тем не менее он был предтечей Муссолини.

Фашизм, как и коммунизм, имеет свои тактические приемы и свои идеологические задачи. В отношении тактики коммунизм и фашизм два родных брата. <…> Столыпин сделал “ставку на сильных”. То есть он хотел опереться на энергичное, передовое, инициативное меньшинство. Это же сделал Ленин, опершись на партию коммунистов. Так же поступил Муссолини, создав свои связки, звенья по образцу коммунистических ячеек»; «Действительно, в эмиграции весьма распространен взгляд, что нынешняя Россия есть страна еврейского фашизма. Мое собственное убеждение, что это именно так, ничуть не поколебалось, а скорее утвердилось после личного ознакомления с Советской Россией» (Шульгин В. В. Три столицы: Путешествие в красную Россию. <Берлин:> Медный всадник, <1927>. С. 421; 429. Ср.: Там же. С. 70 – 71, 186 – 189, 224 – 225, 364, 423 – 425 и др.). Ср., наконец, в «Самоубийстве» весьма осведомленного в данном вопросе М. Алданова: «В России произошел октябрьский переворот.

Чувства у Муссолини были смешанные. Вернуться к прежним взглядам было невозможно. Через много лет его вдова, в своей книге “Моя жизнь с Бенито”, писала, что когда-то в Швейцарии ее муж посещал Ленина, – он сам ей об этом рассказывал. Быть может, привирал и в рассказах жене, – уж очень это было эффектно: два бедных мало известных эмигранта беседуют в убогой комнатке, это Муссолини и Ленин, – сюжет для глубоких размышлений и для исторической картины. Как бы то ни было, и позднее Дуче чрезвычайно почитал вождя большевиков <…> Тем не менее он не знал, с какой стороны обойти большевиков. Иногда обходил как будто справа и, как какой-нибудь либерал, писал: “В России Ленина есть только одна власть: его власть. Есть только одна свобода: его свобода. Есть только одно мнение: его мнение. Есть только один закон: его закон”. Мог писать это только с мучительной завистью. “Ничего, придет и мое время”. Но иногда обходил Ленина и слева и доказывал, что никакого социализма в России нет, что большевики обыкновенная реакционная партия. Внимательно за ними следил, учился и многому научился. По существу же был с Лениным не согласен: очень трудно построить социалистическое общество, слишком могущественные силы против него ополчатся, можно найти и более легкий путь к неограниченной власти. Надо привлечь богатых людей, ни в каком случае не теряя бедных» (Алданов М. А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1991. Т. 6. С. 370).

[42] В этой связи прежде всего см.: Ленин В. И. ПСС. Изд. 5-е. М., 1964. Т. 44. С. 422 – 423; М., 1964. Т. 45. С. 293; М., 1965. Т. 54. 310 и мн. др.

[43] См. об этом, напр., след.: «Ленин спешил. Он хотел что-то еще сделать, что-то поправить, что-то сказать. Больной в состоянии связно говорить и приступает к диктовке материалов, которые в истории известны как “Последние письма и статьи В. И. Ленина” (23 декабря 1922 г. – 2 марта 1923 г.).

Днем 23 декабря он продиктовал дежурному секретарю <...> “Письмо к съезду”.

Первая фраза потрясающа: “Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе...”

<...> До начала марта Ленин продиктовал несколько писем и статей о законодательных функциях Госплана, по национальному вопросу, о кооперации, особенностях революции, рабоче-крестьянсой инспекции. В 1929 году <...> Н. И. Бухарин сделал доклад “Политическое завещание Ленина”, в котором <...> назвал последние работы вождя “перспективным планом всей нашей коммунистической работы”. <...> Нельзя отрицать политического и практического значения последних диктовок Ленина, особенно по национальному вопросу и о кооперации. Останется непреходящей его идея о значении “союза социалистических республик” и роль кооперации. В этих вопросах Ленин поднялся до изменения “всей точки зрения нашей на социализм”. Однако многие верные положения явно обесцениваются старым политическим мотивом: все это необходимо осуществлять, ибо “весь мир уже переходит теперь к такому движению, которое должно породить всемирную социалистическую революцию”» (Волкогонов Д. Ленин: Политич. портрет. В 2 кн. М., 1994. Кн. 2. С. 234 – 337).

[44] Кроме того, ср. с финалом ЗЛ след. заключение Д. Волкогонова, касающееся самых последних лет жизни Ленина: «Документы чрезвычайно примечательны и свидетельствуют, что идея самоубийства в мыслях Ленина была устойчивой, даже навязчивой» (Там же. С. 347).

[45] Тютюкин С. В. Георгий Валентинович Плеханов // Россия на рубеже веков: Истор. портреты. М., 1991. С. 233 – 234.

[46] Кузнецов М. И.Плеханов... // Советская историческая энциклопедия. М., 1968. Т. 11. Стб. 214.

[47] В этой связи см. в «Самоубийстве» М. Алданова: «Он <Ленин> бросил журнал и вернулся к своему плану действий на съезде <на II съезде РСДРП в Брюсселе и Лондоне>. Обдумывал, как шахматист, разные комбинации» (Цит. по: Алданов М. А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1991. Т. 6. С. 17).

[48] Струве П. Подлинный смысл и необходимый конец большевицкого коммунизма: По поводу смерти Ленина // Рус. мысль. Прага; Берлин, 1923 – 1924. Кн. IX – XII. С. 314. В данной связи необходимо отметить, что как раз в пору вынашивания замысла и написания ЗЛ русские эмигранты в Берлине активно обсуждали вопрос взаимоотношений Плеханова и Ленина:«<...> чествование Плеханова тоже вызвало жестокую склоку среди революционеров. Последователи покойного видели главную заслугу в его борьбе с большевиками <...> Тогда эсеры <...> разыскали несколько цитат, не оставляющих сомнения, что Плеханов был одним из учителей Ленина. На это последовал ответ, что “существует два Плеханова или разные Плехановы”, что так оно и быть должно, потому что покойный был “богатой, даровитой и уже по этому одному меняющейся духовно фигурой”, которая готова была поступиться любым демократическим принципом ради “успеха революции”» (Гессен И. В.Годы изгнания: Жизненный отчет. С. 175).

[49] Цит. по: Крупская Н. К. О Владимире Ильиче // Воспоминания о В. И. Ленине: В 5 т. Изд. 3-е. М., 1984. Т. 1. С. 591 – 592. Ср. в уже упомянутом нами выше (прим. 21) очерке первого советского наркома просвещения: Луначарский А. Ленин и Плеханов // Прожектор. М., 1928. № 23 (141). 3 июня. С. 5 – 7.

[50] Напомним: «Прожектор», в котором появились воспоминания младшего Ульянова, – советский иллюстр. лит.-худож. и сатирич. журн. («огоньковского» типа и формата), изд. в Москве в 1923 – 35 гг. при газ. «Правда». «Журнал публиковал политич. обозрения, очерки о строительстве нового быта, новости иск-ва, науки, техники. В те годы “П.” был единственным в СССР многокрасочным журналом. Осн. журнальными формами стали в “П.” хроника, фотография, очерк, дневник сов. и междунар. жизни, короткий рассказ, фельетон, стихи, карикатура. Здесь сотрудничали крупные мастера плаката и графики, развивавшие традиции рус. лубка и сатирич. окон РОСТА <…> Большое место в журнале занимал заруб. очерк (<…> А. Габор о Германии, И. Эренбург о Франции и др.), а также сатирич. фельетон, неразрывно связанный с публицистикой <…> В сер. 20-х гг. все большее место в журнале занимает рассказ (М. Зощенко, М. Шолохов, Л. Рейснер, И. Бабель и др.), появляются стихи В. Маяковского, М. Светлова, В. Луговского, Э. Багрицкого и др. В отличие от др. “тонких” журналов “П.” имел хорошо поставленный критич. отдел (статьи А. Воронского, А. Лежнева, Г. Якубовского и др.)» (Белая Г.А. «Прожектор» // КЛЭ: В 9 т. М., 1971. Т. 6. Стб. 30 – 31; см. также: Белая Г. А., Скороходов Г. А. Журналы «Красная нива», «Прожектор», «Огонек» // Очерки истории русской советской журналистики: 1917 – 1932 / Отв. ред. А. Г. Дементьев. М., 1966. С. 441 – 448, 451 – 452, 457, 460 – 462). В 1923 – 27 гг. выходил под ред. Н. И. Бухарина и А. К. Воронского; в 1926 г. выходил раз в две недели, в этот год здесь печатались М. Горький, Вс. Иванов, В. Инбер, С. Подъячев, П. Романов, М. Шолохов, М. Шагинян, Ал. Толстой и др.

Внимание Набокова «Прожектор» уже в 1923 г. мог привлечь своей «шахматной» страницей, редактируемой Ф. И. Дуз-Хотимирским (см.: Прожектор. 1923. № 5. 20 апр. С. 31; 1923. № 6. 1 мая. С. 32), где публиковались задачи и этюды, а также новости с шахматных турниров, проходивших в Москве, Карлсбаде и Копенгагене.

[51] Цит. по: Ульянов Д. И. Шахматы // Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. Изд. 3-е. М., 1984. Т. 1. С. 97 – 98.

[52] Там же. С. 99.

[53] Там же.

[54] Весьма вероятно, что к такому художественному решению Набокова-Сирина подвигло знакомство со след. фрагментом в мемуарах его отца – речь о событиях весны 1917 г.: «В газетах того времени нашло себе отражение то странное и неожиданное впечатление, которое произвел приезд Ленина и его первые выступления. Даже Стеклов-Нахамкес нашел нужным заявить, что Ленин, по-видимому, потерял контакт с русской действительностью. “Правда” не сразу сумела подняться до уровня своего идейного вождя. В Исполнит<ельном> Комитете первоначальное смущение скоро перешло в определенную враждебность. Но колоссальную настойчивость и самоуверенность Ленина нельзя было, конечно, победить так просто. <…> По своим воспоминаниям, мне приходится констатировать, что Вр<еменное> Правительство с изумительной пассивностью относилось к этой гибельной работе. О Ленине почти никогда не говорили. Помню, Керенский уже в Апреле, через некоторое время после приезда Ленина, как-то сказал, что он хочет побывать у Ленина и побеседовать с ним, и в ответ на недоуменные вопросы пояснил, что “ведь он живет в совершенно изолированной атмосфере, он ничего не знает, видит все чрез очки своего фанатизма, около него нет никого, кто бы хоть сколько-нибудь помог ему ориентироваться в том, что происходит”. Визит, сколько мне известно, не состоялся. Не знаю, отклонил ли его Ленин, или Керенский сам отказался от своего намерения» (Набоков В. Большевистский переворот // Архив русской революции. <Берлин, 1921>. Вып. I. С. 76).

[55] Цит. по: Горький М. Книга о русских людях. М., 2000. С. 423 – 424.

[56] Цит. по: Маяковский В. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1957. Т. 6. С. 239 – 240.

[57] Цит. по: Воспоминания о В.И. Ленине: В 5 т. М., 1984. Т. 1. С. 98 – 99.

[58] Там же. С. 100 – 101; 102. См. принципиально амбивалентный (не без иронии) отголосок последней фразы в ЗЛ: «Дар сына <т.е. Лужина-младшего> по-настоящему развился только после войны, когда он из вундеркинда превратился в маэстро» (349).

В свете всего вышесказанного отметим еще ряд публикаций в «Прожекторе», очевидно привлекших внимание автора ЗЛ и в той или иной мере эксплицированных в романе. Это прежде всего 3 рисунка В. Козлинского, опубликованные в 1927 г. под общим заглавием «Шахматы и жизнь», – см.: Прожектор. М., 1927. № 7 (101). С. 29. На верхнем рисунке изображена шахматная доска с лежащими на ней черным и белым королями и черной королевой; на нижнем слева – бегущая (вправо) под красными знаменами вооруженная толпа, на правом нижнем – голова Николая II (с короной) за решеткой. Подпись под верхним рисунком гласит: «В ШАХМАТАХ. – Когда у короля нет хода, – партия кончается»; под нижними: «В ЖИЗНИ. – Когда у короля нет хода, – партия оживает».

Также это весь 2-й номер «Прожектора» за 1924 г. (от 31 янв.), который был целиком «посвящен памяти великого вождя и учителя Владимира Ильича Ленина» (С. <1>) и содержал (впрочем, как и предшествующие номера за 1923 г.) множество ленинских фото самых разных периодов и обильную фактографию.

Это также подборка сделанных в разные годы фотографий Б. Муссолини, получившая примечательное название «Кривая одного социалиста» (см.: Прожектор. 1923. № 12. 31 июля. С. <7>).

Это, наконец, статья Л. Дейча, посвященная памяти «Казанской демонстрации», – см.: Дейч Л. Забытая жертва (К 50-летию 1-ой политической демонстрации) // Прожектор. 1926. № 23 (93). 15 дек. С. 7 – 8, – снабженная фото (с подписью: «Площадь у Казанского собора, где произошла первая политическая демонстрация русских рабочих» – С. 7) и содержащая, среди всего прочего, такие утверждения: «Наиболее ярким проявлением этого стремления <рабочих «вести свою собственную линию, идти своим, независимым от крестьянской массы путем»> была приобретшая полвека тому назад громкую известность и имевшая крупные последствия демонстрация на Казанской площади 6 (19) декабря 1876 года.

<…> Из среды собравшихся выдвинули вперед молодого студента, уже тогда известного в кружках, как выдающегося оратора, прося его произнести речь. То был Георгий Валентинович Плеханов» (Там же. С. 7).

В свою очередь, в последующей эволюции творчества Сирина-Набокова важную роль вполне могла сыграть опубликованная в «Прожекторе» же ст.: Стеклов Ю.  Николай Гаврилович Чернышевский. (К столетию со дня рождения) // Прожектор. 1928. № 30 (148). 22 июля. С. <10> – 12 (ср.: Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина: Работы о Набокове. СПб., 2004. С. 105 – 106).

 

[*] Выражаю традиционную благодарность Д. Б. Азиатцеву (С.-Петербург) за его неиссякаемую щедрость – интеллектуального и библиографического свойства; сердечно благодарю также проф. Е. Осташевского (Нью-Йорк – Флоренция) за ценные наблюдения и замечания, высказанные им при ознакомлении с черновым вариантом настоящей статьи.

Александр Данилевский

 

Альманах «Тредиаковский». 26.06.2010.