Есть разница в насиженных местах,

сараях, светофорах и котах,
не разглядеть подробностей

                                      впотьмах,

да ну и бог с ним.

Домой вернёшься,

сделав лишний круг,

летят в пути шлагбаумы на юг,

приедешь сам себе не друг

к себе же в гости.

( А. Тугов)

 

Так вольно бы писать, в ладах с собой,

о том, что прожито и пережито

и в общем-то прожёвано, не смыто,

по-пушкински, как ржавчина с корыта,

старухи, недовольною судьбой.

Но здесь, пожалуй, только волком вой.

«Берите мерку с сердца», ангел мой.

 

И Дом, и Человек – понятья единичны,

а всё другое, видимо, вторично.

Пора настала глубины иной,

сам воздух загустел к её приходу,

и в Доме стало душно в  непогоду

из-под гремучей  тучи грозовой,

нависшею над самой головой.

 

Беда забила мощно из щелей

и ширилась залить всё оптом, сразу,

под потухающим и равнодушным глазом,

и было некому предел поставить ей.

А как всё началось?  Приходится с конца,

коль пепел памяти ещё не смыт с лица

и, вероятно, в каждом дне пророс,

Коробя ненадёжной жизни ось.

 

Мать приходила плакать у окна,

часами оставалась здесь одна

и гладила одежду, вещи, стены…

(Ведь только здесь не может быть подмены),

но, чувствуя , что всё осталось прежним,

лишь без лица, сложившего причастье

к былым занятьям, заменявшим  счастье.

 

Дом изменился, замер и притих,

лишь паутинами печаль его струилась,

не видимая глазу божья милость,

и тенью прикрывала все предметы

дыханьем слабым, чувством недопетым.

Дом тоже жил, дышал, но выдохнуть не мог

той странной горечи скопившийся клубок.

 

И человек, и Дом по-своему дружили,

но не тянули друг из друга жилы.

Так изначально всё и повелось:

бывало в рост, а то и ведь ползком,

когда усталость пригибала плечи

и не было конца тревоге человечьей,

под  жизни  утомительный трезвон.

 

Катился быт, как влажный снежный ком,

то обрастая мелочью, то крупно,

то с тяжким грузом,  то порожняком,

то всей своей громадой совокупно.

Как давит человека суета,

её мы иногда не замечаем

под разговоры с пряником и чаем,

пока не пресеклась  последняя черта.

А ныне, день за днём считая как года,

поймёшь, что есть и настоящая беда,

а будущее вскользь - текучая вода.

 

Вот так и жили Дом и Человек,

не думая, не зная, не гадая,

вперёд не глядя, «бед» не замечая,

и так бы прожурчал их тихий век,

с обычной метой « лишний человек»,

латая быт привычного начала,

по-своему заботясь друг о друге,

но не навязчиво,  с душою, без натуги.

 

 

Так, вероятно, чуткие  супруги

 один с другим общаться могут молча

и видят далеко, когда темнеют очи:

на расстоянье вытянутых рук,

что вкупе составляло их досуг.

За верность им положено бы званье.

Какое? И придумать не могу.

Такое молчаливое признанье,

казалось, пожелаешь и врагу,

но только там, на дальнем берегу.

 

Дом иногда серчал и топал половицей:

- Тебе пора бы, друг, остепениться

а ты всё куришь, стоя, на бегу,

спасибо хоть тебя я берегу,

но и принудить, право, не могу,

чтобы к здоровью отнестись серьёзно-

заране знаю:  вряд ли то возможно.

Уж очень ты упрям,

точь-в-точь как твой папашка.

- Да что ты понимаешь, деревяшка?!

Дом замолкал обиженно и горько,

и хмурились глаза его и стёкла.

 

А Человек всё строил и писал

(он о здоровье посты сочинял).

Глаза его краснели от заботы,

а клавиши слипались,  словно соты.

Когда работы был сплошной завал,

он за делами часто засыпал.

Здоровья своего он не был истый  воин,

а потому болел и сквернословил.

 

И часто в ситуации такой

Дом, как умел, хотел создать покой.

Под нос совал ему то кружку с земляникой,

то горсточку цветов, обвитых повиликой…

-Ты мне мешаешь! Как ты бестолков!

Дом удалялся без излишних слов.

 

Он пылью обрастал, а Человек щетиной,

но брился  иногда и пыль стирал,

и в зеркало смотрел без сожаленья,

вступая в одиночества астрал.

Так в печке догоравшие поленья,

ещё хранят последний свой угар.

И все насельники, прозревшие, без пыли,

дивились искренне: куда года уплыли?

А Человек, предчувствуя финал,

вслед пожеланиям упорно замолкал.

 

Всё роковое издали страшит,

а наяву всё буднично и просто:

дожив до середины без погоста,

он, начиная новый день в заботах,

в средине комнаты

вдруг вздрогнул и поплыл,

взмахнув руками,

Будто бы в полёте,

и рухнул на пол сразу, вниз лицом,

без мыслей в голове и без отваги,

рассыпав веером досадные бумаги.

 

Он, падая, сбил с этажерной стойки

коллажи жизни, образы- наколки,

весь свой парадный жизненный девиз:

познания любви, удачи стойкой

и к дню рожденья маленький сюрприз.

Все эти нэцкэ с дутыми щеками,

пушистый кот с медалькой на груди-

всё будущее было позади,

как это символическое « царство»,

образовавши странный полукруг

 вкруг головы, познавшей свой недуг:

бессонниц, размышлений над судьбой,

капризы прежней жизни молодой,

измены и фальшивые признанья,

разбитые надежды, ожиданья-

все раритеты жизни непростой,

впадающей в стремительный покой.

 

Сидели неподвижно мать, отец,

струной напрягшись около дитяти,

отчаянно, «как выстрел из ружья»,

(обэриуты вспомнились некстати).

Бессмысленно смотрели на мужчину,

им близкого и чуждого теперь ,

ища глазами здесь какую-то причину.

 А что им оставалось, кроме «верь»,

 напрасного труда слепого узнаванья

родного сына   в облике ином:

укутанного в хладе кружевном,

в костюме новом, будто жестяном,

в неловко жмущих, жёстких башмаках,

с иронией застывшей на губах.

 

Прощанье кончилось.

Положено ему в последний раз

переступить порог родного дома

в гробу громоздком с биркой" высший класс".

 Чужие люди молча заходили,

о чём-то шепотом друг с другом говорили.

Слова шуршали- ветхая солома.

 

 А Дом хотел  и плакать, и кричать,

чужих людей он вытолкал бы в шею…

Но Дом есть Дом - он плакать не умеет,

ему положено тепло лишь сохранять.

Он только помнил руки Человека,

шершавые от глины и земли,

как с тщанием кирпич за кирпичом

друг подгонял, ровнял углы кривые,

и, словно врач, простукивал подвал.

Как будто жить здесь собирался на века,

 хоть жизнь свою ценил не выше пятака.

 

Однажды он растроганно сказал:

- Мой Дом - ребёнок мой,

мой странный идеал.

И каждая мельчайшая деталь

жила здесь полноправно и уместно,

им не было на полках этих тесно,

и Дом их, безусловно, понимал.

Препятствуя уходу Человека,

Дом хитрости изыскивал свои

в отчаянном признании любви.

тот Человек не просто друг-

спаситель был ему,

подъяв из праха бывшего калеку.

Забытого  он к жизни воскресил,

а  для себя  не стало больше сил.

Дом маялся, противился  как мог:

Ступени подпилил и разломал порог.

Наивный мой, мой простодушный Бог!

 

Но парни те, что гроб несли,

слегка одолевали все подвохи.

О, эти парни, удаль наших дней,

они сильнее были и смелей,

к тому же преизрядные пройдохи.

И здесь теперь, средь загнанных людей,

упоены собой, значеньем дела были:

- Да, много молодых ужо зарыли…

И к смерти относились без затей:

по-дружески они общались с ней.

А Дом стоял,

не мёртвый, не живой,

 с белеющей под снегом

головой.

 

Огни горят в нас часто и легко,

но солнце непомерно высоко,

и ты стремился выиграть в очко,

не спутав правил.

Но в месте, где ты

больше не искал,

лежит дорога поперёк зеркал

и горсти золотистого песка,

что ты оставил.

( А. Тугов)