На малой сцене (Черновики)

Глава первая. ПРИБАЛТИЙСКИЕ КАНИКУЛЫ.

 

Как тон найти для этой малой сцены,

какие подходящие слова

озвучить, чтобы не было подмены,

чтоб после не болела голова?

Лепилась осень в окна канифолью,

горячих клёнов лапой огневой

мела по стёклам, силилась невольно

в девичий храм ввести порядок свой.

 

Там, за окном, наш дворик бушевал

последним жаром осени влюблённой,

и ворохи с деревьев оголённых

листвы калёной стлал на пьедестал,

где Лебедев-Полянский, наш герой,

стоял по пояс в ступе огневой.

Казалось, что вот- вот он взмоет в небо,

всем чувствам нашим ветреным в потребу,

и улетит в небесные врата …

Дорога, к счастью, всё ещё пуста.

 

Но в тихом, усыплённом книжном зале,

Флоберу мы поклоны отдавали

и плакали с несчастной Бовари,

испачкав пальцы в собственной крови.

О, боже мой! Где годы те мои?

Флобер, Тургенев за руку вели

под вздох и шорохи придуманной любви.

 

Прибалтика. Озёра. Лёгкий бриз.

Воспоминаний звучный парадиз.

А доктор, то ль Флобер, то ль пародист,

лечил мои запущенные гланды,

плескал мне в горло горький свой настой,

не прозревая истины простой.

А я в то время изучала фалды его халата.

В общем мешковато,

небрежно как-то всё смотрелось в нём,

не полыхая мужества огнём.

Он обдавал меня  балтийскою волной

холодных глаз. Корректный и немой.

Бесстрастно звякало железо инструментов,

не замечая чувственных моментов.

 

И всё-таки наш доктор, Валдис Плис,

в судьбе моей надолго так завис.

Сама не знаю как и почему:

есть чувства, недоступные уму,

в них что-то платоническое вроде,

но вместе с тем так далеко уводят.

Моей судьбы невольный режиссёр,

он пребывает там и до сих пор.

 

Его мы узнавали по шагам,

когда, сутулясь, шёл по коридору,

смущал он нас, как фавн волнует дору,

всё вопреки и слухам, и словам.

Его штиблеты пряжками звенели,

надеты наскоро, держались еле- еле,

и эти пряжки звучные штиблет

в нас отзывались дробью кастаньет.

Рассеянность его пьянила лишь вниманье,

добавив в образ нотки обаянья.

Чурался он скопления людей,

с всегдашней погружённостью своей

в какие-то свои неведомые мысли,

рассудочный  герой провидческого Пристли.

Он не заботился о важности манер,

короче, был не светский кавалер.

Жил без жены и, кажется, без дома,

нелепый, но отчаянно знакомый

и близкий, даже в странностях своих,

фантазии мои переплетая в стих.

 

Глава вторая. АТМОСФЕРНАЯ.

 

Наш импозантный старый особняк

и в профиль, и в анфас  ужасный был добряк.

Казалось, приготовлен был нарочно

для наших бдений, страстных и бессрочных.

"Служенье муз  не терпит суеты",

но здесь являлись все её черты.

Все были влюблены иль тайно или явно,

и часто блажь кончалась так  бесславно:

без блеска внешнего и внутреннего шарма,

так что, ослепнув, мог иной субъект

к виску подставить… нет, не пистолет,

хотя бы лишь охотничье ружьё,

существованье оборвав своё

нелепо так и не познавши брода,

картинно иль назло прыгнУв

в глубинны воды.

И это был достойнейший пример,

что классика не знает полумер.

 

Здесь незабвенный Веничка гулял

и надписи небрежно оставлял,

звучавшие как свадебный хорал.

А в основном подруг бесценных имя,

навек запечатлев, терзался уж другими.

Здесь вагнеровский лебедь - Лоэнгрин

себя не ощущал отшельником чужим.

Офелия! О нимфа! Помяни…

Доныне слышится и в наши злые дни.

А Венички шальная голова,

казалось, здесь оставила права

на волю выпустить весь пар своей души,

в остатке сохранив лишь голыши:

нелепый чемоданчик с барахлом,

прижатый к сердцу, битому бухлом.

Москва и Петушки соединили

итоги жизни да седые были,

две ипостаси жизни молодой,

некстати  тут волшебный твой гобой.

Здесь ад и рай с присловьем: Бог с тобой!

А что и как, зачем и почему -

не легче оттого ни сердцу, ни уму.

 

Глава третья. КОРИДОРНЫЙ ПЕРЕПОЛОХ.

 

Вот общежитья тесная семья,

явилась кстати ты подъять свои права.

Здесь умиленья, страсти, столкновенья

не требуют ни слов, ни объяснений.

Спонтанно возникают, исчезают,

и только дым то сеется, то тает.

Слух - истина в незрелых головах,

то шумное - порой лишь только прах,

но с домыслом догадливым витает

и лишние вкрапленья добавляет.

Легенд тут сложено, ах, чёрт бы их побрал.

А что без них? Вседневности  аврал?

Поэтому другого нет пути,

как с вымыслами под руку идти,

когда весь мир, и мёртвый, и живой,

кипит любовью, вовсе не земной.

Но проза жизни почитает нюх,

пока не клюнул жареный петух.

Комсорги, как могли, сознанье усыпляли,

добавив в пищу зёрнышки морали.

Евгений, курса нашего сверхточный метроном,

здесь задавал и идеал, и тон,

в жену свою без памяти влюблён.

От этой сногсшибательной любви

все наши девочки с ума себя свели.

Ведь надобно ж обожествлять кого-то,

а яркая любовь не только чья-то квота.

Тем более, что классика - душа

любовью не сорит, живёт и без гроша.

А в общем просто всё, и наш комсорг

исправно исполнял положенный свой долг.

Пока… а впрочем и причина неясна:

супружеская жизнь неспешна и темна.

Но ближе к делу: девичьи мечты

я напевала, стоя у плиты.

И вдруг в проёме кухонной двери

(отставьте прочь  предчувствия свои),

сверкнув глазами, он стоит, Евгений,

подобно грозовой нежданной тени.

Бессмысленно взглянув в мою стряпню,

он повернулся, кажется, к окну.

Но я, свои пожитки подхватив,

недобрый уловила здесь мотив,

скользнув авроры легче в коридор.

Ах, если бы то был обычный вор?!

Я б поделилась с ним вот этой жалкой пиццей,

которая в руках дрожала птицей.

И раньше замечала я давно,

что в гости зачастил наш мимино.

Привычкой стало взглядом провожать…

Тут торкнуло: ведь надо бы бежать.

Но он, схватив меня в охапку,

под лестницу увлёк, где пыль была и тряпки.

Тут поневоле вспомнишь сон Татьяны,

тот жуткий сон, пророческий и странный.

Своим желаньем дерзким опьянён,

Евгений путь мне преграждал со всех сторон,

безумно сея искры поцелуев…

О нет, не Александр то был Адуев.

Халатик мой свалился с детских плеч,

и поцелуев хлынула картечь.

Я закричала, вырвалась из рук.

О боже! Одолел его недуг.

На крик мой из дверей, что были ближе,

девчонки навострили быстро лыжи.

Комсорг наш, с именем высоким - Феодора,

всё поняла без  страхов и  повторов.

Была сия по силам ей задача:

сюжетец уловить из слов моих и плача,

невежу вразумить без лишних глаз впридачу.

А я с очами, павшими от слёз,

стрелой неслась по гулкому простору

бетонной ниши, ставшей коридором.

Куда? Зачем? Но распахнувши дверь

спасительную, страхом изнывая,

уже не мыслила ни ада и ни рая.

Лишь только бы покой.

Забыться и уснуть, укрывшись с головой,

ни слышать, ни дышать уже не смея,

в ничтожестве своём тихонько тлея.

Спустя каких-то странных полчаса

(поднимутся тут дыбом волоса),

раздался в дверь негромкий твёрдый стук,

то снова был отчаянный супруг.

Желал он встречи  объясненья ради.

Всё ясно и без слов : к чему пустое ладить?

Я не могла б  взглянуть ему в лицо:

как звать его теперь? Ужели подлецом?

Подружка вызвалась с ним говорить по делу,

возможно, пристыдить его хотела.

Мне было безразлично: что и как,

мой разум помутился и размяк.

Отборный мат послышался за дверью:

какие там ещё сюрпризы и потери?

Дверь распахнулась, и подружка плача

в лицо мне брань бросала, словно мячик:

- Ты, только ты в интрижке виновата…

Ведь я к нему с любовью, словно к брату…

В тебе всё зло! Кокетка, - прямо я скажу,

и дружба мне с тобой как зеркало ежу.

Но что, что все они в тебе нашли?

Подумаешь, цветок… нетронутый …  В пыли.

А может,  клад какой в тебе зарыт?

И заревела… Горестно, навзрыд.

Вот так, мой друг, бывает часто с нами:

солит нас поровну внезапное цунами.

 

Глава четвёртая.  ВЫПУСКНОЙ  ВЕЧЕР

 

И вот пора расстаться настаёт.

Шумливый, беспокойный наш народ

в каком-то странном непонятном чине

уж видится теперь, к тому же есть причина.

Да ведь какая! Бал и выпускной,

где каждый свой и будто бы иной.

И прошлое рябит с вершины отдаленья

черновиками, детским умиленьем.

 

Декан наш Засьма, матушка Тереза,

обнимет сразу всех и взглядом трезвым

предскажет наш futurus  без прикрас:

- Держитесь, лапоньки, и ваш наступит час.

Но в девках вековать? Ой, боже упаси!

Скорее замуж, господи, еси…

 

Всё было по-домашнему и просто:

без выверенных слов, положенных по ГОСТу,

без красноречьем смазанных речей,

с которыми брести бы до погоста

и упиваться важностью своей.

 

Тогда объятий, взглядов череда

нахлынули, как вешняя вода

и расцветили тёплыми тонами

то сокровенное, что зрело между нами.

Ведь раньше было как-то недосуг

те истины принять из милых рук.

Казалось, и не место, и не время

для сантиментов, лишних откровений.

 

Признания в любви я помню до сих пор,

как будто и сейчас несу свой приговор.

Нет, не смертельный, будущего знак,

тот, что пророчил ближний зодиак

наставников,  служителей, фамилий-

всех, кто любил, кого и мы любили,

и "славной девушке" открыли свой секрет

на будущие десять, двадцать лет?

Возможно, что на все те долгие года,

в которых  только кровь, не мутная вода.

Слова всё те же, что звучат и впредь:

-Как было радостно на Вас всегда смотреть.

А мне неловко от таких признаний,

лишь плакать хочется без всяких оснований.

Профессор милый мой, ведь я совсем не гений,

убавьте градус ваших восхищений.

Хвалили Вы меня, наверно, чересчур:

настало время сделать перекур.

 

Отбросив прочь сомнения свои

о доблестях, о славе, о любви,

хотим вам долг отдать как верные солдаты,

как  рядовые армии крылатой,

разбросанной по всей большой  стране:

мы в вашем стане будто на войне.

Когда- нибудь, в каком-то энном годе

на вас равняться будут по погоде

душ молодых, всегда открытых чести,

где только Человек собою красит место,

и никогда совсем наоборот,

как утверждает ветреный народ.

Мир повернётся к вам не без труда,

и наша общая закончится страда.

 

Глава пятая. НА ВОКЗАЛЕ. МАТРЁШКА.

 

Этот час прощания был краток,

он скупился на слова и жесты,

из его пролистанных тетрадок

выплывало солнце общим местом.

 

Я стояла в окруженье сумок,

связок книг и прочей мелкой тары,

оставляя прошлому рисунок,

одинокой радости подарок.

 

Рядом люди в спешке муравьиной

бились на испытанном причале,

видела их лица я и спины,

их давно освоенные дали.

 

Это одинокое стоянье

(не добавить бодрости и цели)

вылилось в пустое ожиданье,

в крен души и прочие качели.

 

Подошёл он тихо, машинально,

не запомнить слов произнесённых,

как во сне всё было: очень странно,

лишь в глазах мелькнул усталый продых.

 

Помолчавши, он сказал негромко:

 - На прощанье, можно ль, поцелую?

Посмотрела искоса, в сторонку:

- Разве помнишь ты меня?... Такую…

 

Губ моих теперь едва коснулся,

будто ветерок промчался  лёгкий.

День  привстал, обмяк, перевернулся,

отошёл на цыпочках в сторонку.

 

Он молчал, мы слов не находили.

Что толкались рядом, были грубы.

Произнёс в раздумье: " Жили-были…

Мягкие твои запомнил губы."

 

- Подари мне что-нибудь, не знаю…

Может, мелочь, чтобы помнить что ли?

Я тот случай часто вспоминаю…

Словно бес попутал поневоле.

 

Я поспешно кинулась к поклаже,

выхватила то, что рядом было,

и  матрёшка в лаковом корсаже

нас обоих, кажется, смутила.

 

Но глаза её с восторгом глупым

так сияли радостью свиданья,

и ресницы до бровей загнутых

удивлённо стыли в ожиданье.

 

Усмехнулся тихо  мой Евгений,

положил в карман лесное чудо

и ушёл походкой поколенья,

не лишённой зрелости и блуда.

 

ЭПИЛОГ

 

Так мы и расстались в новой жизни,

взрослостью дышавшей непонятной,

и зачин невольной этой тризны

посветил нам в облаке возвратном.

В забытье на Север он помчался

голубые строить жизни планы,

и в обкомах где-то затерялся

след его, и зыбкий, и туманный.

А страна желала инноваций

и трубила эхом благочинным,

побуждая новых папарацци

брать улов, пока идёт путина.

Я же, как положено Татьяне,

вновь к цветам вернулась и к романам,

в глушь лесов, которые без няни,

в настроенье, не присущем дамам.

Чтобы здесь, в соломенной той нише,

голос ветра иногда услышать,

позабыться в деловом дурмане,

не считая прошлого изъяны.

Вера Тугова, 2024

Сертификат Поэзия.ру: серия 2017 № 182003 от 10.04.2024

0 | 5 | 231 | 17.11.2024. 16:23:51

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []