* * *

Вот сижу, как старый пень,
у январского костра,
с головою набекрень,
уходить уже пора.

Собираться надо в путь,
говорю: спасибо, брат.
Говорит костёр: побудь,
или ты побыть не рад?

И глядит, глаза слезя,
жаром, воздухом сухим,
понимает, что нельзя,
знает, что горят стихи.

Дышат рёбра у огня,
багровеет тёплой тьмой
сердце прожитого дня,
не твоё ли, Боже мой?

Что ж, благодарю за дым
и огонь Твой на ветру,
если стану молодым,
приду бессмертный поутру.


* * *

и этот снег в свету невнятный,
принадлежащий только мне,
безмысленный и непонятный,
и говорящий в тишине,

глухие странные прогулки
и глухомани чудный блеск,
и переулки, и проулки,
влекущие в сосновый лес...

обычность трёхсотлетних сосен,
и воздуха, и бытия,
где ничего никто не просит,
где жизнь и смерть твоя - ничья...


* * *

Он всё же знал свою дорогу,
и шёл тихонько напролом,
и, подволакивая ногу,
как будто взмахивал крылом.

Всё это было очень грубо
и от искусства за версту,
дымились и трубили трубы,
и всё кренилось в простоту.

Но, выпростав себя из прозы,
он заглянул себе в висок,
и мир, как поросёнок розовый,
летел, смеясь, наискосок.