В ладонях гор качается Турин,

как чаша без вина, с отбитой кромкой,

нездешностью своей, напевной, ломкой,

со взглядом созерцающим един. 

Дрожат ресницы – журавлиный клин,

рекою По удержан, как постромкой,

и сердце стонет жалобой негромкой

раскаивающихся мессалин.

Они выходят прочь, сутуля спины,

все эти бесы, крассы, мессалины,

уносят в свет ночное бремя зла,

и для души, очищенной Турином,

нет больше места в сумраке зверином,

но и заря смертельно тяжела.