Я съел большую виноградину с картины,
старинной, в трещинках, какого-то голландца,
где гроздья были словно в паутине,
но замечательно живого глянца.

И эта ягода с повадкою жемчужной,
своей судьбой счастливая вполне,
моим поддавшись пальцам ненатужно,
во тьме холста с семьёй осталась дружной
и наяву в свету досталась мне.

Вкус оказался в ней предсмертно терпкий,
и виноградин никаких других отныне
душа окаменелая не терпит;

всё бредит, будто Дионис в пустыне,
с последней амфорой всесветный виночерпий,
пока лицом не упадёт в песок и не остынет...