Тривиальное чтиво, или Толстой как зеркало

«Человек есть дробь. Числитель, — это сравнительно с другими — достоинства человека; знаменатель — это оценка человеком самого себя. Увеличить своего числителя — свои достоинства, — не во власти человека, но всякий может уменьшить своего знаменателя — свое мнение о самом себе, и этим уменьшением приблизиться к совершенству». Лев Н.Толстой

В книге «Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников» есть воспоминания Горького за 1902 год, как в Крыму, возле имения Великого князя А.М.Романова встретились аж трое Романовых и, разговорившись, перекрыли (судя по всему, частную) дорогу, которая вела к их дворцам. А тут едут самолично Лев Николаевич. Великие князья его не видят и общаются самым наглым образом. Лев Николаевич «уставился на Романовых строгим, требующим взглядом». Впрочем, князья об этом не знали. А вот верховой конь, на требующий взгляд отреагировал, «помялся на месте и отошел немного в сторону, пропуская лошадь Толстого. Проехав минуты две молча, он сказал: Узнали, дураки. И еще через минуту: Лошадь поняла, что надо уступить дорогу Толстому». Это к разговору про знаменателя и приближение к совершенству.

...19 сентября 1858 года Лев Толстой записал в дневнике: «Решил, что надо любить и трудиться, и все». А 20 сентября признается: «Устал. Не любил и не трудился».

Русский язык! Это, конечно же, Толстой и прочее бла-бла-бла. «Пройдя калитку, Пьера обдало жаром». Уж не над Толстым ли издевался Чехов, когда написал: «Подъезжая к сией станции и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа». Впрочем, тысячи оболтусов спотыкались на этой конструкции.

О, да. Лев Толстой был властителем дум. Но ни разу не посетил ни одной толстовской коммуны, а к толстовцам относился с большим подозрением. В «Записках христианина» пишет: «Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют».

Про оргию у Льва Николаевича вырвалось по Фрейду: зело любил граф извращения. Про пиры тоже удачно: историк Н.Н.Черногубов говорит о празднике лицемерия в Ясной Поляне. Да и с записками, что названы христианскими, получилось симптоматично: в завещании Лев Николаевич объявил себя мусульманином.

Толстой пахал землю — но только перед фотокамерой. Толстой во всеуслышание хотел отказаться от собственности — не отказался. Хотел освободить крестьян — не освободил. Хорошо негодует этот писатель о роскоши и нищете. Натурально. Сам, будучи миллионером, копейкой никому не помог. В статье «О голоде», которая вышла почему-то в Лондоне, Толстой называл необходимой организацию бесплатных столовых, где могли бы накормить детей, стариков, больных. (А ведь именно такие столовые были созданы проклятым царем во время голода 1891 года). Надрывно взывает, мол, есть простое средство накормить народ: не объедать его. А тот же Черногубов рассказывает, что в Ясной Поляне «просителей принимают дурно, посылают им от барского стола объедки».

Его современники, купцы и предприниматели ежегодно выделяли по миллиону на больницы, на социальные нужды, а Лев Николаевич обличал пороки статьями из Лондона. За роман «Воскресение» Толстой получил 55 миллионов сегодняшних рублей, за «Войну и мир» — в полтора раза больше.

Крепостной вопрос (в очередной раз) был поднят Александром II в мае 1855 года. В конце 1856 года был учрежден комитет по крестьянскому делу. Программа правительства, изложенная в рескрипте императора в ноябре 1857 года, предусматривала уничтожение личной зависимости крестьян. Поскольку дворяне эту идею не одобряли, Лев Толстой закатал рукава. Любил писатель как крестьян, так и справедливость в целом. Поэтому решил показательно освободить своих крестьян от крепостного гнета. Потом он, разумеется, что? Передумал. «Жизнь помещика с рабством, насилием и т.п. все-таки хороша». Вот так. Полное собрание сочинений, 18 января, 1858 год. То есть, через два месяца после рескрипта императора. Видимо, Толстой был критиком самодержавия во всех его проявлениях. Но признание сие упраздняет праведные пузыри, ранее вышедшие из-под его пера. Хотя, можно и предположить: как обычно, не справился писатель с пунктуацией и семантикой. Хотел эдак мудро: «жизнь — с рабством ли, с насилием, — а все-таки хороша». Но он пишет «жизнь помещика», инверсии отпадают. И пишет он это, когда пытается — убеждены биографы, — освободить крепостных. Но после реформы 1861 года он к вопросу раскрепощения вернулся. И еще как.

Этот мужчина имел в собственности 160 км² земли — и, если по 3 га на семью, то 5000 семей, или порядка 50.000 крепостных могли быть осчастливлены прогрессивным графом. После указа о раскрепощении факт раскрепощения стал банальностью, поэтому прогрессивный граф пообещал крестьянам раздать свое имущество. Опять не случилось. Освобождение крестьян по-толстовски выглядело ну совсем оригинально: в течение 30 лет крепостные должны выплачивать Л.Н.Толстому ежедневно по 5 коров (в рублевом эквиваленте) — и свободны. Правда, через 30 лет, в 1892 году, этот оригинальный мужчина сделал финт ушами, и собственниками имения оказались жена и сын. То есть, порывы души у Толстого самые прогрессивные, но юридические положения (проклятое самодержавие) он нарушать не может. Сравним: Прокофий Демидов, сын уральского горнозаводчика, задолго — за сто лет — до театральных призывов всероссийского кривляки выделил полтора миллиона золотом на обучение крестьян. Толстовцы, конечно, упрекали Льва Николаевича за двойные стандарты, но — пошли они в задницу, толстовцы. Несмотря на такую позицию даже особо прогрессивных дворян, площадь крестьянских земель с 1877 до 1905 года увеличилась на 25%. На долю крестьян приходилось: 90% посевных площадей, рогатого скота — 94%, свиней — 95%, овец — 94%. Даже 94% всероссийских лошадей принадлежали крестьянам. И рассказы «про соху» странноваты: суммарная стоимость крестьянских сельхозмашин и орудий на 1905 год — 70 миллионов рублей.

В общем, Первая русская революция прошла без крестьянского участия: крестьянам списывались все задолженности по выплате за пахотные земли. А вот площадь дворянских земель к 1905 году на 28% сократилась. И никто не взглянул на революцию под таким углом. Толстой топал босой пяткой и требовал освободить узников из Петропавловки. А двери камер в казематах держались нарочито открытыми.

Жанр литературных размышлений предполагает стояние с головой чуть-чуть набок, многозначительный вдох, смотрение по диагонали вдаль. Потом, с закрытыми глазами, нахмуренным лбом и пальцами на переносице, словно поправляя пенсне, полагается цитата эдак в пол, эдак не для посторонних — «вначале было слово, и слово было у Бога, и слово было — Бог». Художник вслушивается в слова Бога, внемлет, художник — добровольная жертва и узник, — записывает. Он слышит музыку, которой не в силах сопротивляться. Музыка букв, музыка слов, музыка фраз, объединяющая, наполняющая энергией бла-бла-бла. Женские образы в произведении Льва Николаевича, по-новому зазвучавшие, пронизанные любовью, красотой и состраданием автора бла-бла-бла. Лев Николаевич был непревзойденным мастером этих образов, его лиризм завораживал как современников, так завораживает и нас сегодняшних. В образе Анне Карениной Льву Николаевичу удалось, как никому...

Читатели с такой бла-бла-бла покорно соглашаются, хотя лиризм этих образов нас сегодняшних вовсе не завораживает. И собственно Анна Каренина. Поначалу была она «с низким лбом, коротким, почти вздернутым носом и слишком толстая». Судя по черновикам, симпатий-состраданий она у Толстого не вызывала. Рабочих названий было как минимум три. «Молодец-баба» — прекрасное название, чем-то не устроившее автора. И начало, согласно требованиям к первой фразе, интриговало невероятно: «В Москве была выставка скота». Впрочем, и окончательную версию «Анны» Салтыков-Щедрин назвал коровьим романом.

Толстовские дневники, выпущенные зачем-то в огромных объемах, читать странно, иногда интересно. Открыв без цели, без цели можно прочесть: «Глупо вел себя. Зачем-то против воли пил». Можно еще открыть наугад, прочесть: «Встал в 5, гулял, признаюсь, с ужасно эротическими мыслями. Читал первыя стихотворения Пушкина». «Я — эманципатор!!!!». (Почему-то с четырьмя восклицательными знаками). «Чудный день. Бабы в саду и на копани. Я угорелый...». «Ходил по станице. Видел Пакуньку и два раза в замешательстве сказал ей: табаку не держишь?» «После обеда Лукашка объявил, что в сумерки будет девка. Я имел глупость дать ей обещанный золотой и ему 2 рубля серебром, несмотря на то, что она оказалась отвратительная старуха». «Читал Гоголя, играл, поспорил с Машей за обедом о пошлости, потом ездил с сладострастными целями верхом — безуспешно». «Джеджанов звал меня; у него бабы. Какой-то офицер говорил, что он знает, какия я штуки хочу показать дамам, и предполагал только, принимая в соображение свой малый рост, что, несмотря на то, что у него в меньших размерах, он такия же может показать». «Приходила за паспортом Марья. Я чувствую, что я удержался от ... только от стыда и от того что у нея на лице прыщи». «Я пил водку и лгал». «Ужинал у Дюсо и в бордель». «Обедал дома; читал и проспал два часа; потом еще читал и пошел ходить по станице с дурными замыслами. Энергия ослабевает, страсть увеличивается». «Не мог удержаться, подал знак чему-то розовому, которое в отдалении казалось мне очень хорошим, и отворил сзади дверь. Она пришла. Я ее видеть не могу». «Встал в 7, поехал купаться и на Грумант. Похоть ужасная». «Поссорился с Тургеневым и у меня девка». «Вечером ездил верхом — наткнулся на хорошенькую бабу и сконфузился». «Ездил в Червленную, напился, спал с женщиной... Вчера тоже хотел. Хорошо, что она не дала».

«Правила: 1) быть, чем есть: а) по способностям литератором в) по рождению — аристократом». «Пробыл целый день один дома и вечером была солдатка». «Провожал Валерьяна и Машу и вчера ночевал с девкой». «С 10 до 11 читать, до 12 ходить, до 14 писать, до 16 читать». «Лень ужасная, прикрывающаяся безпокойством о ранках (которыя кажется пройдут), целый день ничего не делал, безхарактерность в том, чтобы подойти — или нет, к Гагману. И безпорядочность в смотрении ранок — итого три». «Здоровье все нехорошо. Мысль о том, что я почти impotent, мучает меня». «Каково! В целый день ни в чем не могу упрекнуть себя». «Заснул, мечтая о славе, о женщинах; но я не виноват — я не мог». «Тяготился одиночеством, праздностью и отсутствием женщин. Приехал Сережа. Много говорили легко и хорошо. Сестра Булгакова милая женщина, но я не сойдусь с ней. У Сухотина пахнет моей одной истинной любовью».

В общем, пишет невменяемый homo erectus о сексуальной тяге к Колошиной, Молоствовой, Оболенской, Арсеньевой, Тютчевой, Свербеевой, Щербатовой, Чичериной, Олсуфьевой, Ребиндер, сестрам Львовым.

Пишет о любви к Саше Мусину-Пушкину: «Любил не дружбою, а был влюблен». Строго говоря, «Детство» Толстого попадает под статью: «И я почувствовал к нему непреодолимое влечение... все мечты мои во сне и наяву были о нем». Дневники тем более: «В мужчин я очень часто влюблялся, первой любовью были два Пушкина, потом Сабуров, потом Зыбин и Дьяков, Оболенский, Блосфельд, Иславин, еще Готье и многие другие». О Готье: «Меня кидало в жар, когда он входил в комнату». Ну ладно, записал — забыть боялся. Так ведь все это и опубликовали зачем-то. И томов таковых девяносто. Даже девяносто один.

Вот поздний том. Что в томе том? Ага. А вот это кое-что: «Никто не желает блага другому. Это ложь и источник всего зла. Если он говорит, что желает чего-нибудь для блага общего, поищи, зачем ему этого хочется, и поймешь». Что ж, по крайней мере, искренне.

«Ровно две недели был в дороге. Поразительнаго случилось со мной только мятель. Вел же я себя довольно хорошо. Ошибки мои были: 1) Слабость с проезжающими. 2) Ложь. 3) Трусость. 4) Разсердился два раза».

«Начал делать несвойственную годам гимнастику и повалил на себя шкаф. То-то дурень». Это 24 октября 1910 года. А 10 ноября, в день милиции, Толстой ушел из дому, якобы искать истину. А причина-то проста — шкафа боялся.

Интересно, с чего начинаются эти глубокие писания. Так, 1847 год. 17 марта юноша пишет: «Я получил гонорею <...> и это пустое обстоятельство дало мне толчок...». Умница, отличный эпиграф. А ведь главным литературным трудом Лев Николаевич считал именно эти дневники — нескончаемую свалку из мелких противных глупостей. Для ехидного ума пищи много, но ни малейших признаков литератора. Ни одной интересной фразы. Впрочем, впрочем: «Толстый немец без галстука, рассказывает, как он моет спину. Он ужасен. За одно здоровье его убить можно». Тонко.

Кстати, о непротивлении злу насилием. «Прибил Давыденку». Это 3 сентября 1854 года, это гуманист о мордобое, учиненном рядовому еще в Дунайской армии. Ой, 15 июня 1855 года снова о мордобое: «Раздражительность, дрался на ученьи». Наш гуманист уже командует взводом. Наверное, жесткий командир должен жестко поступать в жестких обстоятельствах.

4 сентября 1855 г. Толстой пишет о битве в письме Т.А.Ергольской: «Я присутствовал при этом и даже принял некоторое участие, как доброволец. <...> Я плакал, когда увидел город объятым пламенем и французские знамена на наших бастионах». Возможно так и было, жесткий командир плакал, но вот определенно героическим словом «доброволец» Толстой все же заменил негероическое слово «зевака». И очевидцы описывают все как-то иначе. Из свидетельств Глебова следует, что Толстой непосредственного участия в сражении 27 августа не принимал, а лишь наблюдал со стороны. Отсутствие Толстого в расположении своей части было замечено и вызвало гнев генерала Шейдемана, от которого полтора года назад — когда Шейдеман был батарейным командиром в Дунайской армии — Толстой уже получил строгий выговор. Из воспоминаний Одаховского следует, что, когда Толстой явился, генерал на него орал, Толстой же отвечал: «Я, ваше превосходительство, переправлялся через реку... Думал, затоплять ли орудия». Кстати, врал, не переправлялся.

П.Н.Глебов дает конкретную оценку и конкретно Толстому: «Граф Толстой, поручик артиллерийский; он командует двумя горными орудиями, но сам таскается везде, где ему заблагорассудится; <...> видно, что Толстой порывается понюхать пороха, но только налетом, партизаном, устраняя от себя трудности и лишения, сопряженные с войною. <...> Говорят про него также, будто он, от нечего делать, и песенки пописывает и будто бы на 4-е августа песенка его сочинения».

Да, песенка была. В ней поручик Толстой выдал, не скупясь, оскорбительных характеристик погибшим 4 августа генералам Н.А.Реаду («Туда умного не надо, ты пошли туда Реада»), П.А.Вревскому («Барон Вревский генерал… подшофе»), П.В.Веймарну («Веймарн плакал, умолял...»).

Автор бессмертных строк «гладко было на бумаге, да забыли про овраги», запомнился и строевым офицерам. В.Ф.Лугинин описывает эпизод, когда заходит он с донесением в палатку Толстого, а там «хором поют толстовскую солдатскую песню про четвертое августа, а сам Толстой, тоже пьяный, дирижирует и запевает, присочиняя новые, совершенно непечатные куплеты».

Граф Лев Николаевич Толстой, героически пройдя три военные кампании, уходит в отставку с повышением: старший егерь.

И ведь что удумал, этот егерь в отставке. Удумал переделать Евангелие. Крепкий орешек, атеист от бога. Но в своем «Кратком изложении Евангелия» Толстой повторяет «Библию Джефферсона». Даже толстовское новаторство отрицания чудес Христовых оказывается плагиатом. А с трудами Джефферсона Толстой был знаком. Хоть и неуч. Цитаты оного прямолинейно включены в книги «Круг чтения», «На каждый день», «Путь жизни».

Почему пустопорожние фразы так популярны, что значит «право на жизнь»? Что значит «люди рождаются свободными»? Свободными от чего, от кого? Все рождаются невероятно зависимыми. Младенец ничего не может — только ссаться и кричать. Какая тут свобода? Может, под «равенством» следует понимать, что люди сотворены равными в политических правах? Ну и какие политические права были у Адама с Евой? А «право на стремление к счастью»? Трепачи хреновы. Успех манифеста Джефферсона и гениальность Толстого обусловлены тем, что над смыслом никто не задумывается.

А педагог, педагог, Мадрид твою мать! Имея иные взгляды на образование, Лев Николаевич забрал сыновей из школы, пару лет оные болтались, как Дидро в проруби. Со скрипом окончив гимназию, детки столкнулись с очередным приступом кретинизма: папенька отказался предоставить для поступления в университет формальную «подписку о благонадежности» сыновей. Его же в университет-то не приняли. Вернее, приняли, как внука губернатора, но со второго курса выгнали. Пусть и сыновья почувствуют, каково оно. Когда же сын Лев Левыч встал на литературную стезю, папенька и тут нагадил. Некоторые работы Льва Толстого Младшего имели положительную реакцию критиков, но из-за отрицательной оценки папеньки испуганные издательства отказались от публикаций. Папеньку раздражало, что сынишка спорит с истинами, изреченными могучим ртом Льва Старшего. На кого рот поднял, какие доктрины, говнюк, критиковать посмел — фундаментальные! Политические и религиозные. Неожиданно для себя Лев Толстой обнаружил, что теперь Львов Толстых два. И как так получилось? А она нужна, эта путаница?

Первые рассказы («Севастопольские») сюжетно связаны с Крымской войной и литературно качественные. Что удивляет. Впрочем, природа этой литературной качественности всплывает, если почитать – опять же – дневники: рассказы были отредактированы.

13 октября 1854 года русский отряд выдвинулся к Балаклаве. Редуты турок были захвачены, турецкие солдаты кто погиб, кто бежал. Пушки — что считалось и кошмаром, и позором — достались русским. Затем русские гусары ударили по лагерю англичан, рубка, англичане отступили, но почему-то победу в схватке приписали себе. Попытка английской кавалерии отбить злополучные пушки была. Этот эпизод был описан в сообщении Вильяма Рассела, военного корреспондента, описан художественно. Статья, опубликованная в газете The Times, воспевает невероятную доблесть английской армии. Впрочем, статья убедила массы, но не английский парламент: парламент провел расследование этой атаки и выводы были досадные. Французский генерал Боске вообще назвал эту атаку безумием. Погибли элитные части англичан — юноши из самых известных аристократических родов Англии. До сих пор 13 октября для многих семей Англии является днем скорби. Теннисон написал героическое стихотворение «Атака легкой бригады», а что написал Лев Толстой, хотя бы в дневничке? Он пересказывает байки, думает думу о журнале, не доволен действием командования, о событиях 13 октября — ни слова. Единственная запись в дневнике того периода: «Видел французских и англицких пленных, но не успел разговориться с ними. Один вид и походка этих людей почему-то внушили в меня грустное убеждение, что они гораздо выше стоят нашего войска». Чуть позже: «Я часа два провел, болтая с ранеными французами и англичанами. Каждый солдат горд своим положением и ценит себя...» И тут же, через запятую: «В Симферополе я проиграл последние деньги в карты, а теперь живу с батареей в татарской деревне, испытывая неудобства жизни». И вообще, русские офицеры у Толстого в "Севастопольских рассказах" руководимы «побуждениями лжи, тщеславия и легкомыслия».

Не смотря на вид и походку англичан, восхитивших Толстого, от русской зимы они оправиться не смогли. Замерзали в своей летней одежде, от холеры поумирало командование. В январе у англичан, занимавших половину фронта под Севастополем, оставалось всего восемь тысяч, один батальон вышел на смотр в составе нескольких человек. В начале 1855 года в английском парламенте была выявлена катастрофа со снабжением. Выявлена и разоблачена. Англичане, для которых превыше чести ничего нет, оказались очень склонными к банальному воровству. Весной Наполеон III был готов заключить мир, но на него давили генералы: французская армия должна получить хоть какие-то дивиденды.

Не имея сил в решающем сражении, англичане просят о помощи французов. На картине Ораса Верне «Крымская война. Взятие Малахова кургана французскими войсками 8 сентября 1855» изображены французские офицеры, водружающие флаг над горой трупов своих солдат. Изображен даже турок, но нет англичан — эти элементарно слиняли во время боя. На этом война для них и закончилась. Вообще-то войны не ведутся за взятие горы. И хотя французы водрузили свой флаг на горе, военная операция пошла в актив русским. О чем говорит и соотношение потерь — 1:4. Локальные задачи ставятся разные. Да, флаг на горе можно трактовать, как великую победу — это на здоровье. Позиции на Малаховом кургане были русскими оставлены, но Севастополь вовсе не пал. А для англичан то была финальная точка. Лорд Кардиган плюнул на все, сказался больным и отчалил, покашливая, в туманный Альбион.

Англия свалила из региона, историки единодушно одобрили ее вступление в войну, но единодушно и раскритиковали командование за неспособность добиться решительного успеха. В ходе войны, которая почему-то называется Крымской (в Крыму было задействовано 10% русской армии), территориальные потери/приобретения турецкой и русской сторон были равными, по условиям Парижского договора все вернули на свои места. На Балтике англичане ничего не смогли сделать, в Белом море англичане ничего не смогли сделать и даже в Петропавловске английский десант ничего не смог сделать. Противник везде получил пендюлей и отвалил. Никаких репараций и контрибуций. Хотя французы мечтали. С чего Крымская война считается проигранной? Может, боевые потери удручают? Российская армия потеряла 143 тысячи, армия альянса — 223 тысячи. Разница в 36%.

Почему в Крыму воевало только 10% русской армии? Так основных действий ждали на других направлениях: Австрия, Пруссия, Швеция потирали потные ладошки, но, правильно оценив результаты, успокоились. Где тут проигрыш? Откуда он взялся? Просто у англичан был Теннисон и «The Times», а у русских Герцен с Толстым.

Накануне Крымской войны Герцен создал издательство и вел откровенную пропаганду. Результат ее до сих пор теплится в школьных учебниках.

Лев Толстой в период решающей битвы переживает в дневнике, что неделю ничего не писал: «Проиграл 1500 рублей чистыми. Севастополь отдан, я был там в самое мое рожденье. <...>. Должен Розену 300 рублей, лгал ему».

«Севастополь отдан» — это про французский флаг на горе. А еще через две недели вышел его рассказ в «Современнике», отредактированный Некрасовым. (Иногда в литературе Толстого встречается достойный уровень, но – как результат редактуры.) Сам же Левушка по этому поводу клокотал невероятно и хотел жестоко отомстить, бросить писательство. Передумал: «Желаю, впрочем, чтобы всегда Россия имела таких нравственных писателей. <...> Моя цель — литературная слава. Добро, которое я могу сделать своими сочиненьями. Завтра еду в Королес и прошусь в отставку...»

Жаль. Дворянин, пройдя три военные кампании, закончил службу в 28 лет, не приподнявшись в звании ни на сантиметр. В качестве компенсации ему дали «Анну четвертой степени» — значок, который даже на мундире не носят, привинчивают к рукоятке сабли. А ведь какими идеями фонтанировал. Война, размышлял мыслитель, должна быть честной. И на армию противника в 50 тысяч надлежит выставлять 50 тысяч своих. А на 100 тысяч — соответственно 100. Какая-то логика в этом есть. Однако, в «Севастопольских рассказах» Толстой иронизирует над русскими офицерами, плохо говорящими по-французски. Согласно той же логике, надо бы, Лев Николаевич, иронизировать и над французскими офицерами, плохо говорящими по-русски. Судя по описаниям, сражения в Крымской войне он видел издалека. Но военную службу Толстой свернул. Рано свернул, много пользы мог принести.