Три стадии боли в женской лирике

Если бы меня спросили прямо и твердо: каким словом можно описать всю женскую поэзию в мире сквозь века и страны, то есть всегда и всюду? Я бы ответила прямо и твердо: боль. Трудно представить, чтобы в стихах поэтессы было больше аполлонического (светлого, солнечного, радостного), чем дионисийского (сумрачного, темного, демонического). Нет, безумие и неистовство боли – вот о чем мы кричим и говорим в каждой строке. Боль может быть тихой, может быть громоподобной, но она не кончается. В этом ее основное свойство. Если уж она пришла – она была вечно, будет вечно и погребет под собой, утащит в свои пучины. Неизбежно. Во всяком случае, я, как женщина и поэтесса, чувствую это именно так. Хотелось бы сразу уточнить: да, можно обижаться на слово «поэтесса», на то, что женскость поэзии, написанной женщинами, имеется в виду по умолчанию и уточняется вслух. Но женщины-поэты – и женщины и поэты. Вряд ли сам факт подлежит нивелированию. И вряд ли его можно опустить вовсе. Я бы обижалась, когда меня называют ведьмой, если б подспудно не думала о том же.

Откуда же боль в наших стихах? Расскажу на примере трех чудесных поэтесс разных эпох. Первая боль – боль любовного томления. И не потому что она – самая простая и неважная, а потому что повсеместная и понятная. Об этом писали, пели, говорили, казалось бы, всегда. Эрос – древнейшая неизбежность. Вторая боль – боль одиночества. Чувство, что изолирует и сковывает, отрезает от родных и друзей, огораживает и пленяет. Кем бы ни был сторож в эдакой тюрьме (боль физическая или душевная), итог один – изоляция и угасание. Когда-то у женщины было всего три пути в жизни: замужество, монастырь и роль приживалки в собственной семье. И последний выбор выбора не оставлял. Старые девы – позор для рода. Такую женщину сторонилось общество и о такой женщине со временем забывали и друзья и семья. Если, конечно, ее одиночество не начинало звучать громче чужого пренебрежения… Третья боль – боль отвержения. С течением времени становится все более и более очевидно: хуже почти добровольного отшельничества только отверженничество. И сила воли здесь не имеет никакого значения. Некоторые пути были не просто нехожены, но и вовсе запретны. Эта трагедия нелюбви любимых, родителей дополнялась нелюбовью всего мира. Что это если не стеклянный колпак, пыльный клош, накрывающий каждую из нас с рождения? Тебе нельзя выделяться, быть громкой и яркой. Тебе нельзя думать, говорить, петь, писать и драться. Бейся о пуленепробиваемые стенки своего купола. Зарабатывай бесполезные синяки. И постепенно – задыхайся под стеклом.

Сафо. Богу равным кажется

Греки, конечно, были люди демократичных взглядов, но не появись Сафо более двух с половиной тысяч лет назад на краю греческой вселенной в Митилене, а – где-нибудь в центральных полисах, мы ничего никогда не услышали бы о ее гениальных чувственных элегиях. Демократичные взгляды тогда касались преимущественно мужчин. С другой стороны – что нужно было сделать, чтобы укротить свободолюбивый дух Сафо Митиленской? И смерть не заткнула ей рот, хотя от поэзии лесбийской поэтессы мало что осталось: отрывки, отдельные строки (поэтому в сборниках Сафо часто публикуют совместно с ее современником и соотечественником Алкеем).

На Лесбосе одновременно с мужскими содружествами и собраниями существовали собрания женские, посвященные Артемиде и Афродите. Стоит ли задаваться вопросом, кому служила Сафо?

Это было далеко и давно. Никто не знает, кого любила поэтесса, кроме того, что она любила и сильно. Никто не скажет сейчас, была ли она замужем, имела ли детей, хотя некоторые летописи приписывают ей и ребенка и мужа и даже называют родителей (но источники эти кажутся скорее сатирическими высмеивающим, чем достоверным). Известно только, что она жила, любила, писала, обучала юных девушек искусствам перед замужеством, была изгнана на Сицилию в связи с политическими взглядами, любовь вышеназванного Алкея отвергла и, скорее всего, вернулась на Лесбос, где умерла в преклонных годах.

Мы не знаем биографии, фактами не располагаем. Остаются только чувства, выраженные поэтически. Какой-то высший вид лирики (без апелляции к рациональному). Если бы Сафо жила в прошлом веке, не стала бы она экспрессионистской?

Довольно ли их, скупых почти полностью утраченных строк, растворяющихся в пространстве и времени, перетертых в пыль? И разве не любопытно? Разве не хочется хотя бы раз сесть в амфитеатре, боясь краем тоги задеть соседа или соседку, чтобы не создавать неловкой ситуации, увидеть, услышать, как исполнитель сольных стихов берет в руки лиру, трогает струны и нараспев начинает читать «Богу равным кажется мне по счастью...»? И краснеть. Потому что, кто хотя бы раз не испытывал того, о чем поется? Сафо есть в списке девяти поэтов (канон древнегреческой мелики). Воды ее лирики не полноводны, метафоры не изящны, темы не изощрены, выбор слов не пышен и не изумителен. Но все вместе: и пафос, и тропика, и топика, и лирика – великолепны. Все это неизбывным образом создает ощущение страсти и томления, почти безумия и легкой печали (порою одновременно), любовной боли, просто потому что это не игра, это вырвавшаяся на свободу жизнь. Стихи Сафо – сама жизнь.

Эрос – бог любви и страсти. Эрос – понятие любви страстной и разрушительной, чувственной и непристойной. Эрос – это влечение к жизни и удовольствиям, которые она с собой несет. И невозможность их достижения. Именно поэтому фон для стихов Сафо соткан из полутонов. Для меня сафическая поэзия – и бутон, и расцветший сочный цветок. В Сафо нет изящества, но есть плоть. Я ничего не знаю о ней, но она жива и дышит.

Это было давно и далеко-далеко. Тогда женщины умели обвивать платья вокруг щиколоток, а из оливковой ветви разросся акрополь. Там цветут пышные глицинии, своими лианами, как и тысячи лет назад увивают дома горожан. И люди живут и любят.

Эмили Дикинсон. В боли – частичка пустоты

Перечитав в третий раз очередной сборник стихотворений Эмили Дикинсон (ей повезло издаваться при жизни настолько редко, оставить после смерти стихи в таком беспорядке, что теперь кто угодно как угодно тасует колоду ее лирики в том или ином «избранном», и это почти всегда удачно), поняла, почему это так увлекательно. Три вещи: смерть, боль и одиночество. Всю жизнь пишу о том же. Наверное не так круто... но все-таки.

Кому не хотелось подружиться со смертью? Сначала очеловечить ее, потом подружиться... Ведь все мы знаем, что с самого начала идем рядом, след в след с нею. Разве она бросает нас хоть на минуту? Разве не сопровождает, бережно и осторожно, всегда и всюду? И разве по факту она – уже не лучший наш друг? Иногда кажется, что смерть - вообще альтер эго каждого живущего. Так к чему страх? к чему накал страстей и драматизм? Смерть – и есть жизнь. В итоге не самая ли приятная ее часть? Или, во всяком случае, самая спокойная. (После принятия своей смертности, конечно).

Величанский статью о жизни и творчестве поэтессы назвал «Сиянье боли». Лучше и не скажешь. В боли самой есть частица пустоты. Беспамятна она. Кто вспомнит, было ли вообще хоть что-нибудь вне боли, когда уже чувствует ее? И будущего времени не существует. Боль бесконечна. И когда проходит, остается неизбывное ощущение, что вернется обязательно. Так что – да, в сиянье боли раздается громкий голос мастерства, таланта и гения Дикинсон. Она была несчастна, травмирована, одинока, и к концу жизни испытывала непрекращающиеся, в том числе, физические боли. И писала. Писала много на любом подвернувшемся клочке бумаги. Черпая вдохновение даже в самой боли. Что ж если я кем-то и восхищаюсь… Если кто-то и оказал на меня самое болезненное влияние… «Чем одарит меня смерть»… «Манящее новое мучение»… «Мне смерти нет, чтоб ей не дорожить»… «Память – темный подвал, что для собственной глубины могилой служит». Это все цитаты в вольных переводах из Дикинсон. Это слова человека, знающего все одиночество боли. Человека, почти добровольно запертого в комнате на втором этаже. «А выше – лишь чердак и крыша». Что есть боязнь жизни, как не боязнь новой боли?

Одиночество – это дыхание. Вдохи без выдохов. И в итоге – очередная паническая атака. Впрочем, от страха ты прячешься в темное сухое помещение... один. И разве кто-то нужен рядом в такие моменты? Бывает одиночество вообще... одиночество расширяющейся Вселенной, одиночество жизни и смерти. Особенно смерти. И если каждый из нас – свой собственный одинокий холодный космос, не пустой, как не может быть пуста бесконечность, значит, и наше одиночество – бесконечно. Что же в этом страшного? Неправильного? Пустого? Человек – это конечная бесконечность одиночества. И боль.

Сильвия Плат. Реанимация суицидника

Однажды ее осенило. Нет ничего более жестокого и злого в этом мире, чем возвращение к жизни того, кто выбрал умереть. Реанимация суицидника. На этот уход непросто решиться, нужно запредельное мужество, твердость и стойкость бойца. К черту все религиозные уничижительные мотивы. А как вам (например) самурайская этика? Так вот это издевательство не имеет конца. Вовремя найденного самоубийцу не просто возвращают в боль, страх, ужас невыносимости, но еще навешивают вину, пытаются исправить, привести в чувство, вылечить безумие, сделать правильным и насилуют, пока тот не сдастся. Разве каждый из нас не имеет полное право решать, что делать со своей, своей, жизнью, как и когда умереть? Но общество, это беззастенчивое злое и убогое хтоническое чудовище, считает, что нет – никто не имеет права на свои условия и желания. У общества есть только одно правило: живи как раб и сдохни как собака.

Ее убивали планомерно всю жизнь: сначала родители, потом многочисленные психиатры, затем ее любимый муж. Ее никто не сможет вернуть. Слава всем возможным богам. Ее не вернуть. И ее не заменить. Безумие ее свободы заразительно и прекрасно. Как вы сможете исправить это, господа врачи?

Брак двух сильнейших англоязычных поэтов второй половины XX века, Сильвии Плат и Теда Хьюза, можно назвать образцом токсичных отношений. Ни для кого в их круге общения не оставались секретом: Хьюз избивал Сильвию (из-за этого в 1961 году у нее случился выкидыш), издевался над ней, изменял все семь лет их брака. После расставания с мужем в 1962 году Сильвия пишет в письме к матери: «Жить отдельно от Теда просто замечательно, я больше не нахожусь в его тени». Это с одной стороны. С другой – депрессия, уже однажды диагностированная, вернулась. Представьте себе – постоянные скандалы с мужем, его безобразные измены, приводят в итоге к не менее безобразному разводу. Сильвия вынуждена переехать в неотапливаемую квартиру из уютного дома в пригороде. Нехватка денег. Голод. Страх за детей, одиночество и плохие отзывы на ее произведения. Меньше чем через год после развода Сильвия Плат покончила с собой, сунув голову в духовку.

В «Леди Лазарь» (не буду оригинальной – это мое любимое произведение Плат) мотивы саморазрушения стали практически навязчивыми. В нем упомянуты две попытки самоубийства (наглоталась таблеток в подвале дома в 10 лет, спровоцировала автоаварию в 20). В нем Плат представляет себя мертвой и восставшей из мертвых (почти разложившейся), представляет свою жизнь как наказание себе же за попытки самоубийства. Обращение «Герр Доктор» – это обращение к ее отцу, человеку властному и эмоционально отстраненному, а также – ко всем ее лечащим врачам, которые возвращали к жизни, хотя она хотела умереть. С другой стороны Сильвия Плат выставляет попытки самоубийства способами воскресить себя из мертвых, вырвать из депрессии. В финале лирическая героиня превращается в птицу Феникс, демонического ангела мести. Кому и за что мстит птичка?

И эта двоякость: христианское чувство вины, ненависть к себе (оттуда же), и в то же время гнев в сторону собственной несвободы (в том числе – несвободы выбора), на насилие по отношению к себе (отсюда мотивы мести и наказания) – во всем. Постоянные разрывающие чувства. Боль. От невозможности быть собой. От нелепой трехактной реанимации суицидника. Бесполезной. Потому что иногда просто не к кому возвращаться.

Некоторые из нас (те, чей голос может быть не понят в силу разных причин) проходят эти стадии с течением жизни. Мы влюбляемся. Остаемся одни. Становимся никому не нужны. И умираем в горечи социального поражения от безрассудной бессмысленности всего. И если смысла нет – сунь голову в духовку? Нет. Пока не написал своего шедевра. Наверное, так.