Интервью с Олегом Горшковым: «Вопрос, на который никак не удаётся найти ответа»

Олег Петрович Горшков родился в 1964 году в Ярославле, где поныне и проживает. В 1986 году окончил юридический факультет Ярославского Государственного университета, в котором после окончания учебы несколько лет занимался наукой и преподавательской деятельностью. С 1992 года занимается исключительно адвокатской практикой. Автор книг стихотворений – «Антивремя существованья» (2000), «Размытая архитектура» (2002), «Глагол одиночества» (2007), «Словарь тишины» (2013), «Парная флейта» (2020, книга стихов двух авторов Олега Горшкова и Евгения Коновалова), публикаций в литературных журналах, альманахах и антологиях, выходивших в России, Украине, США, Израиле. Лауреат второй Национальной поэтической премии «Поэт года» (2012). Финалист поэтического конкурса «Заблудившийся Трамвай» им. Гумилева 2004, 2008 и 2010 года, Международного литературного Волошинского конкурса 2009 и 2011 года. Лауреат поэтического фестиваля, проводившегося в рамках 67-го Всемирного конгресса международного ПЭН клуба (2000г.) и Международного Грушинского Интернет-конкурса 2015 года,  а также ряда других всероссийских и международных конкурсов. Редактор литературного журнала «Эмигрантская лира».

Страница автора https://poezia.ru/authors/oleggor

Олег, традиционный вопрос: страна до 90-х и после них – Ваши впечатления?

Ох, это необъятная, на самом деле, тема. Две разных страны и две разных эпохи. После 90-х наступила эпоха потребления. Причём резко, без какого-либо переходного периода. Она совершенно закономерно началась со стадии дикого капитализма в условиях растущих с неимоверной скоростью технологических возможностей и не менее стремительного превращения человеческого сообщества в джунгли. Подавляющее большинство моих соотечественников вынуждено было попросту бороться за выживание, а номенклатурная и криминальная шушера, завладев в связке друг с другом «заводами, газетами и пароходами», неистово потребляла, распределяя и перераспределяя административные и природные ресурсы, попутно братаясь между собой и отстреливая друг друга. Я, конечно, несколько упрощаю эту хаотичную и противоречивую систему социальных отношений, ибо в личной жизни людей происходило и немало хорошего, но в общем и целом всё было именно так. Так случилось, что профессия юриста позволила мне довольно неплохо узнать и почувствовать людей, представляющих новые «элиты», с очень близкого расстояния. Разумеется, это были очень разные люди по образованию, интеллекту, внутренней глубине, но всех их объединял их жизненный выбор, а значит, и неписаные законы, которым они неизбежно должны были подчиняться, чтобы сохранять и укреплять свой статус, а, зачастую, чтобы и выживать. Точно также, как те, что каждый божий день заботились о куске хлеба. Только новые хозяева жизни каждый день были озабочены тем, чтобы не получить срок или пулю. Тут ведь действует одно непреложное правило, присущее всякой обособленной социальной среде или сегменту – исправительной колонии, армии, бюрократии, олигархии – следуй неписаным законам или среда тебя отторгнет, изблюёт, уничтожит. Эта звериная стадия эпохи потребления во многом продолжается и по сей день. И всё же с течением времени всё с той же закономерностью баснословные криминальные капиталы легализуются, а переодевшиеся в буржуазные надушенные смокинги авторитеты начинают формировать более-менее устойчивый рынок, где на самом верху частный и государственный капитал сливаются самым диковинным образом, перераспределяясь по большей части без кровавых разборок и рейдерских захватов, но через крепко выстроенную вертикаль власти.

Может быть, мне и не стоило проговаривать все эти вещи, но в том социуме, который я описал выше, сутью и смыслом человеческой жизни является именно потребление, а главной ценностью – власть и статус, определяющие пределы возможного в этом потребительском угаре и потакании собственному эго. Оттого и самыми востребованными качествами человека стали прагматизм, цинизм, жестокость, отчужденность от окружающих людей, отсутствие привязанностей, ибо привязанности, чувства, сопереживание делают нас зависимыми и, следовательно, слабыми. Состоялась чудовищная, на мой взгляд, переоценка ценностей.

Вот и получается, что искусство, литература, поэзия гораздо менее востребованы в современном обществе, потому как искусство смягчает сердца, искусство, как выразился Лев Николаевич Толстой, «есть заражение чувствами других людей».

Возможно, в силу смыслов времени и нынешняя поэзия обретает чуждые ей смыслы, становится всё более отстраненной, бесчувственной, циничной.

Страна до 90-х – совсем иная эпоха, иные человеческие ценности (и это не про идеологию), иные скорости течения жизни, иной язык и характер общения. Вы скажете, что ностальгия нашего поколения по тому времени – это ностальгия по молодости. Соглашусь, но только отчасти. Думаю, что доля правды в моих словах всё же есть.

Если позволите, хотел бы очень коротко обратиться к своим воспоминаниям о той стране до 90-х, а, скорее даже, о стране моего детства:

«Времена эти действительно были особенными – чище, прозрачней, медлительней и добрей, чем все последующие. В этом утверждении нет ни грана благостной ностальгической чуши. Лишь констатация факта. В уютных маленьких дворах все знали друг друга. Как же легко дышалось в тех двориках. Улыбчивые хозяйки развешивали белье на веревках, натянутых между столбиками, и ни у кого не возникало даже намека на мысль, что его могут украсть, пока оно сушится. Мы гонялись на великах, не надевая шлемов, с утра до ночи играли в футбол, чижа (это что-то наподобие лапты), в ножички, пробочки, казаков-разбойников. И, конечно, в разные войнушки. А девчонки играли в легендарные «классики» и «резиночку», выходили на улицу с обручем и скакалкой. И, конечно, мы лазали по всем окрестным стройкам, где тебя не могли отыскать родители, потому что никакого телефона, как у нынешних детей, у тебя при себе не было. И компьютеров не было, и видеоигр не существовало в природе. Зато, у нас имелись настольный футбол и хоккей, игры-ходилки на больших картах с фишками. Кругосветное путешествие, например. И у нас были книги! Настоящие книги, которыми мы зачитывались в постели, под одеялом с карманным фонариком. О, что это были за времена. Окна были распахнуты, а двери во многих квартирах не закрывались до позднего вечера. Мы шли в гости без звонка (стационарными телефонами владели очень немногие) и предупреждения. Просто приходили и вместе играли, смотрели мультики, «Ералаши», каких-нибудь «Неуловимых», играли, разговаривали, спорили, дрались и готовы были отдать жизнь друг за друга. Мы были свободны и учились сами отвечать за свои поступки и проступки.  Дворовое братство тех лет чудесным образом заражало людей вирусом порядочности, вырабатывая иммунитет от подлости, зависти, стукачества. Спились, правда, многие, а многие уже ушли на тот свет, не выжили в новых временах. Но я всех их помню поименно».

Ваши стихи в основном тяготеют к поэзии И. Бродского. Почему именно он? Кого ещё Вы могли бы назвать, чьи строки так или иначе оставили след в Вашем творчестве?

Бродский, безусловно, совершенно отдельное явление в русской поэзии, в русской словесности. Мощное явление.

Но восприятие поэзии, ощущение близости, родственности, притяжения и сопряжения чьих-то стихов тому или иному знаковому явлению или имени – это вопрос, с одной стороны, наших собственных субъективных верований и тотемов, а, с другой стороны, некой сложившейся системы координат в нашем, опять же, глубоко личном понимании и чувствовании поэтики. И порой что-то в отдельном стихотворении или в нескольких текстах того или иного автора срабатывает как сигнал принадлежности к этому тотему или к этой системе. Конечно, я не имею в виду откровенных последователей, подражателей, эпигонов. Но в остальном здесь весьма зыбкая почва. Пожалуй, с поэзией Бродского мои тексты до сих пор никто не соотносил. В плане влияния на стилистику и даже просодию озвучивались другие имена. К счастью, их было немного, и это случалось не часто.

Впрочем, думаю, восприятие каждого читателя основывается на его внутренней правоте, и это остаётся только принимать, и, более того, радоваться ёмкости стихов, вызывающих столь разное восприятие.

Что же касается моих особенно любимых поэтов, которые, так или иначе, воздействовали на моё понимание поэзии, то в этом списке по умолчанию присутствует Пушкин. А ещё Боратынский, Тютчев, Маяковский, Мандельштам, Арсений Тарковский…

Вашу поэзию можно назвать интеллектуальной. Это осознанный выбор или так само получается?

Когда у меня что-то пишется, это не бывает результатом выбора, волеизъявления – писать или не писать, как написать, чем руководствоваться при написании. Это всегда сугубо стихийный процесс. И потом, что считать интеллектуальной поэзией? Стихи, которые рассчитаны исключительно на умственное, рациональное восприятие? Но поэзия, по моему глубокому убеждению, по природе своей иррациональна, и служит, прежде всего, пробуждению чувств и поиску красоты, гармонии даже в самых элегических своих проявлениях. Другое дело, что в этом стихийном потоке рождения образов и смыслов смыслы для меня неотделимы от переживания, от проживания той метафизической реальности, в которой ты пребываешь. Но в этой реальности неизбежно присутствует и всё то, что накоплено опытом человека, его знаниями, его интересами и привязанностями. И что-то из накопленного сердцем и умом порой самым странным образом высвечивается в этой особенной реальности. Так возникает контекст, исторический и культурологический фон, особенности поэтического тезауруса, лексики, словоупотребления. В общем, если отвечать конкретно, то да, так оно само получается, так расставляются слова, так складываются связи между ними, а ты просто записываешь. Прислушиваешься и записываешь.

Вы редко пишете новые произведения и не зависите ни от каких модных поэтических трендов. Что предшествует появлению нового стихотворения? Насколько оно стихийно?

Отчасти я уже ответил на этот вопрос. Да, действительно, в последние годы новые стихи случаются очень редко, потому как написание каждого стихотворения становится всё более обусловленным ощущением едва ли не экзистенциальной необходимости. И такое ощущение случается, как можно усмотреть из списка моих новых текстов, два-три раза в год, а то и реже. И, как правило, оно, какими бы впечатлениями, переживаниями, воспоминаниями ни были спровоцированы, обрушивается внезапно, застает врасплох. И происходит своего рода перемещение из одной реальности в другую, совершенно иную реальность, иное пространство, сотканное из более тонких материй, чем известные физике и прочим отраслям естествознания. Я бы даже сравнил это ощущение с тем, что ощущают, по их собственным воспоминаниям, люди, пережившие клиническую смерть – отделение от телесной оболочки, пребывание человеческого «я» в ином бытовании, измерении, иной непостижимой онтологической реальности с её застывшими и движущимися сущностями, ощущением света и тьмы, блаженства и боли. Нечто подобное происходит и при написании стихотворения, когда собственное «я» становится претворенным, чутким, проницающим в непостижимые сущности и материи. И главное, оно словно бы отделяется от прежнего собственного «я» и прежней реальности, тяготящей всегда неотложными рутинными заботами. И в этом смысле, если позволите, написание стихотворения и есть клиническая смерть человека земного и его переход в состояние человека поэтического, в реальность, которую также не хочется покидать. Но, увы, приходится. Так что, когда я говорю об экзистенциальной необходимости написать новый текст, это не такое уж преувеличение. Разумеется, просто сесть и зарифмовать что-то по случаю, наверное, не составит труда, но мне представляется такое занятие совершенно бессмысленным.  

Занятие юриспруденцией, насколько оно соприкасается с творчеством, и не мешает ли одно другому?

Занятие юриспруденцией никак не соприкасается и не сопрягается с поэзией. Можно даже сказать, что это две чуждые друг другу, противоположные стихии. В юриспруденции важнее всего логика, способность выявить все причинно-следственные связи между обстоятельствами дела, установить все значимые факты, собрать доказательства, проверить на относимость и допустимость, дать им сухую правовую оценку и нормативное обоснование. И эмоции, переживания, чувства в правоприменительной практике не имеют ровно никакого значения. Только закон. Согласитесь, что всё это очень далеко от поэзии. Но так уж получилось, что юриспруденция изначально влекла меня почти с той же силой, что и поэзия. Ну, и мой хлеб насущный – это, увы, не писание стихов, а юридическая практика.

И хотя большинство людей, знакомых с моими стихами, удивляются, как могут сочетаться в одном человеке правовед и стихотворец, сам я давно свыкся с вполне мирным сосуществованием двух столь несовместимых стихий в себе. Тем более, если принять во внимание всё то, что я чуть раньше сказал по поводу перемещений из одной реальности в другую.

Ваши тексты очень насыщены: максимально спрессованные смыслы, кавалькады образов. Такие стихи невозможно читать подряд, каждому необходимо уделить продолжительное время, чтобы уловить все оттенки.

Тема неуловимости жизни (по А. Карпенко) – расскажите о ней?

В том и дело, что рассказать об этом возможно, наверное, только в стихах. Да и посредством стихов вполне выразить ощущение неуловимости жизни, равно как всю подлинность и полноту других внутренних ощущений вряд ли получится. Сами стихи это ведь не трансляция из нашего внутреннего мира о происходящих в нём событиях. Это перевод с языка непосредственно проживаемых или пережитых приключений духа на некую универсальную структурированную систему знаков, которая, при всей своей сложности и богатстве, не способна достоверно передать уникальность чувств, эмоций, состояний, испытываемых каждым человеком. Вербальный язык обеспечивает возможность коммуникации, распознавания и понимания составляющих его знаков. В этом состоит его универсальный характер. Язык чувств просто звучит в нас. Он уникален и непроницаем извне. Собственно, именно на этом языке и пишется сама жизнь, ибо полнота жизни, на мой взгляд, заключается именно в богатстве впечатлений, побуждающих чувствовать, сопереживать, удивляться, в их насыщенности, глубине, в их свойстве запечатлеваться в памяти, в сознании. Но, видимо, так задумано творцом и природой человека, что наши самые яркие, самые упоительные чувства, как правило, уподоблены мгновенью. Они, как вспышки, как рассыпающийся и тающий салют в ночном небе. Было и нет. Да и было ли? И эти мгновенья не остановишь, не запасёшь их впрок, не достанешь из загашника по случаю, как монетку, отложенную на чёрный день. Вот и получается, что жизнь, в сущности, неуловима.

Боюсь, что после всего сказанного меня могут принять за одного из убежденных последователей солипсизма. Но, уверяю вас, что объективную реальность я вовсе не отрицаю. Просто каждому она дана в индивидуальных ощущениях, уникальных, как отпечатки пальцев или сетчатка глаза каждого человека. Вот и наше интервью каждый, кто его прочтёт, воспримет по-своему, соизмеряя со своими уникальными ощущениями.    

Человеческое сердце для Вас «почва, ждущая садовника». Кто этот садовник?

Если бы я знал… Будучи человеком православным и, более того, человеком, имевшим некоторый опыт соприкосновения со, скажем так, трансцендентными материями (если бы это произошло не со мной, не поверил бы), могу сказать, что есть такой Садовник! И я всегда Его жду. Но всё дело в том, что во мне столько греховности, что, может быть, только после исповеди и святого причастия во мне бывает ощущение некоторого преображения почвы. Очень хрупкое. А дальше почва, увы, опять быстро захламляется, и сад становится заброшенным, как и прежде. И тогда время от времени на помощь приходят другие садовники – люди, которыми ты дорожишь, которых любишь. А ещё музыка, книги, поэзия…

...там, конечно, иная война приключится,
и почувствуешь холод колючий в ключицах,
и нельзя проиграть будет эту войну,
как нельзя победить в ней, добравшись до дна
тишины, неизвестной тоски, снегопада
и внезапного бога… нельзя и не надо…
и мерещатся – бог, снегопад, тишина…

Как Вы считаете, в какой фазе войны за человечность находится современное общество?

Наверное, я не буду слишком оригинальным, если скажу, что всё в той же фазе, в какой война за человечность находилась изначально. Если, конечно, допустить, что она вообще начиналась. У меня есть большое подозрение, что история ничему не учит и не способна научить человечество, а сам человек по сути своей недалеко ушёл от человека античных времён. И что, вообще, есть цивилизация? В чём заключается её эволюция? Так ли уж хороши расширяющиеся возможности современного общества в воздействии на природу, информационное пространство, социальное устройство? Не порождают ли эти новые возможности всё более совершенные средства для тотального контроля над личностью человека, его частной жизнью, для манипулирования его сознанием? Изменилось ли целеполагание тайных и явных элит, управляющих этими возможностями? Стал ли человек более духовным? Лично для меня все эти вопросы носят риторический характер.

И в контексте сказанного выше мне вспомнились строки из другого стихотворения:

«Оглянешься, солдатик, стает век,
ещё быстрей мелькнёт тысячелетье.
Но, видимо, монтекки с капулетти
бессмертны. Значит, недочеловек,
сидящий в человеке, нерушим,
и он войной насытиться не может.
Какая там внутри него таможня
дает добро: юродствуй и греши?
Какая ископаемая тьма
прикармливает в нём гремучий улей
химер, ползучих гадов и горгулий?
Чума на оба дома. Вновь – чума».

Какое место в Вашем мироощущении занимает одиночество?

Может быть, по стихам этого и не скажешь, но я максимально открытый человек для общения. Так получается, что мне достаточно легко, что называется, «вписаться» в практически любой круг людей, незнакомую компанию, установить доверительные отношения с человеком, которого видишь в первый раз. Это, на самом деле, так. И мне каким-то непостижимым образом удаётся сохранить до настоящего времени практически все дружбы, привязанности, отношения, которые возникли в школе, университете, во время службы в армии, в период преподавания на кафедре уголовного права и процесса, юридической практики. Все потери случаются, в основном, в связи с уходом моих друзей и товарищей в мир иной. Не знаю, в чём тут секрет, но возможно всё дело в том, что мне действительно интересны люди. Многие из нас в гордыне своей заняты исключительно собой и занятны исключительно сами для себя. Интерес к другому человек и даже сопереживание ему зачастую лишь имитируются, исходя, опять же, из практических соображений. Ну, или потому что так принято. И вроде бы современному обществу таких вот симулякров отношений вполне достаточно. Но для меня, как для мальчишки, открывающего по книжке Жюля Верна неизведанный таинственный остров, по-настоящему интересен всякий человек, который тоже остров, только более таинственный, удивительный и неповторимый. Допускаю, что в таком вот восприятии людей, самой жизни есть изрядная толика инфантилизма, наивности, идеализма, и, разумеется, всё это также категорически несовместимо с типичным представлением о мироощущении адвоката, но, знаете, когда твой интерес к другой личности настоящий, подлинный, это в большинстве своём оборачивается не менее подлинным интересом к тебе. И тогда происходит чудо взаимопонимания. И в этом смысле мне никогда не бывает одиноко. При этом ощущение одиночества во мне непреходяще и неизбывно. Глубинное ощущение. Это как скрытый сквозной лейтмотив, звучащий в самой сердцевине сонаты, исполняемой твоим внутренним оркестром. Думаю, звучание этого оркестра знакомо любому человеку, испытывающему потребность прислушаться к себе самому, понять причины неутолимости нашей жажды в такой близости, таком понимании, таком чувствовании друг друга, которое позволило мы двум оркестрам совершенно растворить их музыку друг в друге. Но это, увы, невозможно. И чем дольше опыт попыток преодоления одиночества, тем это чувство всё сильней, всё надсадней. Но из этой неутолимости, из бездны взыскания человека и стремления преодолеть одиночество и происходят, по-моему, величайшие произведения искусства.

Ваши стихи это разговор с самим собой, с неизвестным читателем, с Богом или всё вместе?

Прежде всего, это внутренняя необходимость выговориться, нечто, властно управляющее разумом в стремлении запечатлеть происходящее с тобой. Может быть, это прозвучит пафосно, но вот это состояние пробуждения и побуждения к написанию стихов я бы назвал вожделением духа. Из какой бы боли или радости ни происходил сей позыв. Видимо, это ближе к разговору с самим собой, но не вполне и не только. Во всём этом процессе, в его, скажем так, онтогенезе гораздо меньше осознанного, чем стихийного. Здесь больше от какого-то самогипноза. Но вот насколько он само?..

Знаю только, что на разговор с Богом я даже не осмеливаюсь нацелиться, а неизвестный читатель меня не интересует уже в силу своей неизвестности. Вот как читатель, я разговариваю с автором, проникаюсь или не проникаюсь его словом. Но это уже другая история.  

Вот-вот… а на стекле всё тает блик,
и свет всё льется – зыбкий и неверный…

Эти строки датированы 2006 годом. Изменилась ли с тех пор песня осенней дудочки?..

О, в контексте тех давних строк совсем не изменилась. И дудочка всё такая же завиральница. При всей неизбывности одиночества существует и неизбывное взыскание жизни, и, если немного перефразировать Милана Кундеру, неизъяснимая радость бытия. Всё то, что будоражит и «химию», и сознание человека. Не так давно после закончившегося уже в седьмом часу вечера судебного заседания я вышел на улицу вместе со своим коллегой. Казалось, что уже наступила ночь, светились жёлтые шары фонарей, разливая жидкий призрачный свет, и был волшебный снегопад, медлительное круженье огромных снежных хлопьев в жёлтых разливах света. Я замер и просто молча вбирал в себя это волшебство. Мой коллега был несколько ошарашен внезапно прервавшимся  профессиональным разговором, который мы вели до этого. А мне потом подумалось, а когда он в последний раз вглядывался в небеса, в течение реки, вслушивался в шёпот листвы в осеннем сквере, шум дождя за окном, щебетание птиц… И чувствовал ли он что-то при этом?

Та песня осенней дудочки тоже ведь рождена из желания прислушаться к тишине, её дыханью, её шёпотам и оговоркам. Она всё ещё со мной.  

Вы являетесь редактором литературного журнала. Поделитесь Вашими впечатлениями от современной поэзии? Какие тенденции в ней Вы могли бы выделить?

К сожалению, загруженность не позволила мне продолжать редактировать раздел «Метрополия» в журнале «Эмигрантская лира», и мне пришлось передать свои полномочия замечательному поэту Дмитрию Легезе.

Сразу признаюсь, что тенденции, тренды, жанры, формы, метрика, какая-либо референтная направленность никогда не влияли на мой выбор. Единственном мерилом являлось присутствие поэзии в стихах. Думается, что, как и во все времена, по-настоящему сильных поэтов очень немного.

Но я очень рад, что за время редакторства в журнале мне удалось опубликовать таких поэтов, как Сергей Гандлевский, Сергей Шестаков, Юрий Рудис, Олеся Николаева, Владимир Антропов, Светлана Кекова, Лада Пузыревская, Евгений Рейн, Мария Маркова, Михаил Дынкин, Вероника Долина, Татьяна Бориневич, Вера Кузьмина, Дмитрий Коломенский, Евгений Коновалов, Анна Мамаенко и многих-многих других прекрасных авторов.

Безусловно, современному стихотворному контенту присуща всё растущая вольность –  и во всяческих формальных выкрутасах, и в отсутствии внутренних ограничений в словоупотреблении.

Да и то, что раньше называлось поэтическим андеграундом, как, скажем, тексты рэперов, стали для колоссального количества людей единственной известной им ипостасью поэзии. Выросли поколения, которые досконально знают творчество Мирона Яновича Федорова (Oxxxymiron), но совершенно незнакомы с поэзией Лермонтова, Блока, Ахматовой, Пастернака…    

От многих наших коллег доводилось слышать о Вашем безупречном поэтическом вкусе, позволяющем без труда отделять поэтические зёрна от плевел. Поделитесь с нашими читателями секретом: как Вы это делаете?

Вот на этот вопрос я вряд ли смогу ответить, ибо судить о собственном поэтическом вкусе решительно не могу. Знаю только, что есть люди, которые полагают, что поэтический вкус у меня отсутствует напрочь. Но все мы судим о стихах в меру своей погружённости в тонкие материи искусства, в меру своих потребностей в насыщении разума и сердца шедеврами искусства, проверенной временем классикой и какими-то совсем новыми явлениями в литературе, живописи, музыке, философии, публицистике. В конце концов, если законы диалектики нам не врут, то количество рано или поздно всегда переходит в некое новое качество. Хотя, боюсь, что в основе нашей чуткости лежит, нечто, заключенное в самой природе человека.

Жизнь врасплох, мгновенность человека, восходящая поступь Бога, необходимость замедления жизни... Как Вы могли бы сформулировать главный вопрос, на который отвечает Ваше творчество?

Ох, скорее в моих текстах гораздо больше вопросов, чем ответов. И если какие-то стихотворения вызывают у читателя желание поразмышлять о чём-то, соизмерить что-то со своими собственными мыслями, надеждами, чувствами, с накопленным опытом переживаний, то это для меня очень дорого, по-настоящему ценно. Причем, даже если такой вот внутренний резонанс случается по поводу озвученных иллюзий, а то и заблуждений.

Нет, сформулировать главный вопрос я не в силах. Поиски путей к Творцу, поиск гармонии, подробности тишины, нескончаемое кочевье – всё не то, и всё не так. Возможно, это всего лишь один, обращённый к самому себе вопрос – кто ты? Вопрос, на который никак не удаётся найти ответа.

Ваши стихи исполнены печали. Что приносит Вам радость?

Благополучие и здоровье родных и любимых людей, общение с друзьями, мгновенья ощущения красоты и гармонии в живой природе, её подробностях, в произведениях искусства, в творческом человеке, являющим свой дар. Путешествия всегда приносят много радости и впечатлений, бесконечное множество открытий и ярких переживаний. Благодарен Господу, что так много удалось постранствовать по миру, по родной стране. Люблю спорт. Люблю хороший коньяк, вкушаемый с дорогим тебе собеседником. Люблю жизнь во всей полноте её проявлений. И даже стихи, исполненные печали – это тоже радость, если говорить о кухне их приготовления или таинстве происхождения. И печаль, и радость.

В 2015-м Вы опубликовали стихотворение, посвящённое памяти Грегори Лемаршаля, которое написали в французском городке Сонназ, где жил и был похоронен маленький принц, любимец Франции. Расскажите об истории появления этого стихотворения. Как поклонник Грегори, участвуете ли Вы в российском волонтёрском движении по борьбе с муковисцидозом в рамках международной Ассоциации, которая носит имя, голос и образ Лемаршаля?

Само стихотворение появилось после очередного визита в этот райский уголок в Южных Альпах и посещения места захоронения Грегори. Так сложилось, что история моей семьи и семьи Лемаршалей оказались связанными, и для меня Грег, его судьба – это нечто глубоко личное, дорогое, изменившее меня самого и моё восприятие жизни. Никогда не мог помыслить, что человек действительно способен излучать такой жизнеутверждающий свет, несмотря на всё более разрушительное и мучительное действие неизлечимого генетического заболевания. И при этом обладать уникальным, воистину ангельским голосом, в то время когда лёгкие практически сожраны муковисцидозом, когда неимоверно трудно просто говорить, просто дышать.

Да, по мере возможностей стараюсь участвовать. И не только в российском движении. С родителями Грегори, Пьером и Лоранс, мы на связи.  

На Поэзия.ру Вы ведёте авторскую страницу с 2007 года, и одно время были редактором портала. С чем связано прекращение Вашего редакторства? Ваши впечатления от сайта в прошлом и настоящем.

Вот это да! Неужели 15 лет прошло? Если мне не изменяет память, прекращение редакторства было связано с обновлением самого портала, сменой главного редактора, некоторыми изменениями в самой редакционной политике при всей общей преемственности тех принципов и задач, которые всегда были присущи Поэзия.ру. Из того состава редколлегии, в которой мне посчастливилось работать, сегодня, по-моему, остался только Игорь Крюков. Но, в любом случае, это была несколько иная история, нежели уход из редакции «Эмигрантской Лиры».

Что же до впечатлений, то полагаю, что и тогда, и сейчас Поэзия.ру была и остается одним из самых значимых поэтических ресурсов интернета, публикующих избранных авторов практически всех существующих поэтических жанров, создающих для них весьма удобную и комфортную среду для самовыражения и общения. Среди авторов портала немало поэтов, которых я читаю и почитаю. К сожалению, последние годы у меня нет такой возможности для присутствия и коммуникации, какая имелась раньше. Но я до сих пор с радостью публикую здесь свои новые тексты, и этим всё сказано.

Как Вы думаете, смогут ли снова собрать мир из цитат нынешнего века поэзии?

О, если и можно собрать единый цельный и многообразный мир, то только из поэтических цитат. Думаю, и в нашем веке таких необходимых для сборки мироздания элементов вполне достаточно. И несущих конструкций, и отдельных кирпичиков. В этом отношении я неисправимый оптимист.

Что сейчас звучит на любимой Вашей волне?

На моём «Радио Тишины», в сущности, сейчас сменяют друг друга две музыки. Первая это пушкинское «Дар напрасный, дар случайный». Страшное стихотворение, вызывающее ужас в кончиках пальцев. Там и Творец носитель враждебной власти, и томление тоской беспросветно и безвыходно.

Но звучит и другая музыка. Звучит музыка, которой исполнен ответ святителя Московского Филарета на строки Пушкина. Помните – «Не напрасно, не случайно/Жизнь от Бога нам дана»? И как отзвучие, исповедь Александра Сергеевича: «В часы забав или праздной скуки»…

И вся моя жизнь во власти этих двух музык.

                 * * *

Там, где призрачно, там, где тонко,

всё не рвется никак во мне.

Взгляд украденного ребенка

у предутренней тьмы в окне.

Память вновь размотает пряжу –

что ни прядь, то вопрос, вопрос:

«Чьих ты будешь небес, пропажа?

Где слепящих своих стрекоз

обронила в кромешной пляске,

в разорённой какой стране»?

И мурашками холод спасский,

как от исповеди, по спине.

Ветер голосом бесноватым

воет реквием, роя тьму.

«Двоюродивым будешь братом,

Амадеус!», - шепчу ему.

Дел заплечных небесный Мастер

стылой вечности точит сталь.

Жизнь – мгновенная проба насмерть,

но без права начать с листа,

чтобы жаждой своей пытаться

вновь наполнить пустой стакан,

чтоб опять и опять сквозь пальцы

белый свет утекал в туман.

Зыбко, призрачно, тонко, топко…

Только, что это? – там, в окне,

просветлевшем в мгновенье ока,

ослепительный сыплет снег.

                                    ***

Закрываешь глаза, чтоб о чем-то с собой помолчать.
В глубине тишины, за румяною корочкой речи,
правды всё солоней, всё насущнее и безупречней,
их бессловный язык не нуждается ни в толмачах,
ни в пустых златоустах, бряцающих в душную медь.
Закрываешь глаза, чтобы там, за изнанкою зренья,
вспять глядящий зрачок различил очертанья сирени,
треволненье ветвей и безлицую девочку-смерть.

Ненасытная птица, что пряталась в детской руке,
пьёт скудеющий свет, и с продрогших ветвей лепестками
осыпается небо, и булькает тьма под мостками,
а бычок всё идёт по качнувшейся шаткой доске.
Хрупко, ветрено, больно… и сколько ещё небесам
осыпаться вослед выходящим из вечного боя?
И спохватишься жить, доверяясь молчащим с тобою
богу и муравью. Но никак не словам, не словам…

                          ***

Здесь праздник всё же был, но вышел вон
не узнанный никем – мир то и дело
бряцал в кимвалы с верой оголтелой,
и самозванцев чествовал... а он,
не требуя ни власти, ни хвалы,
присаживался в сквере на скамейку
к чудным волхвам в ушанках из цигейки,
но, будучи с похмелья, и волхвы
его не признавали. Наугад
он дальше брёл, он обращался снегом
и воздухом, насвистывал на беглом
синичьем языке, пока ягнят
своих молчащих, свой елейный хлеб
мир пожирал под медный гул кимвала,
и утро всё никак не наставало,
и тьма ползла в пустующий вертеп.

За вещностью, за тонкой плёнкой сфер,
в тех ойкуменах, что за гранью зренья,
мешая запах снега и сирени,
всё ворожил усталый парфюмер
над колбами времён, но, видно, дух,
им сотворённый, выветрился где-то –
ни тишины, ни праздника, ни света,
одни слова, что вновь бормочешь вслух.
Но здесь, в столпотворенье голосов,
не вспомнит даже колокол набатный
все без вести пропавшие когда-то
потешные полки озябших слов…
А тьма ползла, и так из века в век.
Но ветер треплет белые страницы,
и спящему младенцу в яслях снится
снег, пахнущий сиренью, тихий снег…

Исход

Не успеет петух в пустоту прокричать под утро…

Только ты не помнишь, когда это всё случится –
то ли будет война подлый путь свой торить по трупам,
то ли будет весна потакать оголтелым птицам,
или снег снизойдёт, как приходят по чью-то душу.  
Нет, не вспыхнут слова на стене приговором свыше
посреди кутежа, не порвёт в лоскуты затишье
обезумевший колокол – гулкий, надсадный, ушлый.
Даже пёс во дворе не зайдется истошным воем.
Ты всего лишь почуешь, что трижды успел отречься
от всего, что тобой лелеялось, как святое,
от подобия бога, от веры своей скворечьей.

Не успеет петух… что ж, вполне заурядный случай.
Может, это и к лучшему. Что за потеря, право? –
птичья вера какая-то, лепет чудной про травы,
муравьёв и сверчков, водомерок и рыб летучих,
про родство с тишиной, населенной, хотя и зыбкой,
ну, и прочую чушь. В общем, даже не вера – ересь.
Но ты чуешь исход – все сверчки зачехлили скрипки,
и к чужим берегам чудо-рыбы летят на нерест.
И насколько хватает глаз в бесконечном поле,
в небеса уходящем, к воздушным вратам ковчега –
золотая пыльца. Эмиграция человека
из себя самого происходит почти без боли,
порождая чудовищ. Ты знаешь об этом, ёрник.
Человек это дом, но твоих домочадцев детства
не останется вовсе, лишь старый запойный Йорик,
обезьянкой шарманщика будет в тебе вертеться.

Кто ты нынче и что ты – рыбак без сетей и лодки,
полководец без армии или отец без сына,
или просто блаженный без Господа? Всё едино.
Не успеет петух вырвать крик из лужёной глотки…

Летейское

Так и живёшь. Бог знает, чем живёшь –
своей тщетой, своим насущным вздором,
всё более горчащим, разговорным
наречьем ветра. Призрачный чертеж
читаешь на воде – круги, круги,
и чувствуешь, как спуртом водомерки
сотрясена вселенная, как меркнет
качнувшееся солнце у реки.
Замрешь и дышишь хлынувшим в лицо,
пыльцу в себя вбирающим потоком,
вновь пропадаешь в памятливом, топком,
кромешном небе. Временным жильцом,
вселённым во вселенную, взахлеб
и вскользь живешь, вкушая свет с горчинкой,
чтоб кануть безымянною песчинкой
в летейский ил. Откуда же озноб
несбыточного счастья в позвонках –
внезапный, нестерпимый? Нет ответа.
Живешь, заговорённый речью ветра
на терпких тарабарских языках
и всем перекликающимся с ней,
подробным, поименным, благодарным
звучаньем сфер, их шелестом гончарным.  
Круги, круги… Всё глубже и ясней,
всё пристальней пытливый небосвод.
И шепчет ветер: время торопиться.
Но жизнь ещё мерещится, и птица
ещё летит над мглой летейских вод.