…ЗА РОЩЕЙ ТОПОЛИНОЙ
слова с полынным послевкусием —
давно созрели семена,
моё дурное захолустье -
придуманная мной страна,
на позолоченных дорогах -
перегоревшие года,
в золе гвоздей настолько много,
что заржавела и вода
снегов растаявших, на луже
слезится радугой мазут,
и мне коралловые бусы
из моря чёрного везут,
иду шагающею куклой,
медведя за руку держу,
на уличных рекламах буквы
в огни от звёзд перевожу.,
темно, нет в роще тополиной
ни захудалых фонарей,
ни птиц певучих, ни тропинок...
пивнушка и бурьян -за ней -
черта кривая переулков,
разбитых окон, дряхлых крыш,
дешёвых папирос окурков,
голодных стай огромных крыс,
уродливых велосипедов,
коленок сбитых до костей,
не приготовленных обедов
и неприкаянных детей.
У косорылого забора
на всё махнувшая скамья,
Песок под шляпой мухомора,
качель безногая, земля
с бурьяном выше небоскребов
и со следами от того,
как избавляясь от микробов,
в колодца высохшего дно
плевали мы с особым шиком -
протяжно цокнув языком,
И папка старый мотоцикл,
в зелёный вымазанный тон,
в начале улицы, на зависть
таким же нищим пацанам,
в худые рученьки "красависы",
как племенного жеребца,
вручал. И аромат бензина
ей был дороже всех духов,
горой - трущобная низина,
а папка — всех заглавней — бох
ТОТ КТО ЖИЛ ЗДЕСЬ
скороговоркой выплюнул июль
последний, тридцать первый, зуб молочный,
озябшим боком прижимались ночи,
от колких уворачиваясь пуль,
к друг другу, вытесняя напрочь день,
еще недавно солнечный и ясный,
ворочалась в младенческой коляске
в туманах нерождённая осень,
играла погремушками листков,
облизывала августа пустышки,
скупали, не жалея медяков,
в базарный день тетрадки, ручки, книжки...
рябина торопилась покраснеть,
а солнце позже встанет - раньше ляжет...
то там, то тут какая-нибудь ветвь
хной зелень постаревшую бодяжит,
изранен воздух махами крыла,
в закатах стали узнаваться льдинки,
с тоски намедни муха померла,
и под руку забытые пластинки
ушедшей кошкой возвратились вдруг,
но патефон свою иглу посеял...
всё холодней и горше капель стук
в мои неприспособленные сени,
в них ни двери, ни пола нет, ни стен,
исшоркан коврик и порог затоптан,
а тот, кто жил здесь, съехал насовсем,
забрав с собой лишь отраженье в окнах…
И ЛЮБОВЬ…
меня мама ругала, говорила:, что слишком
я подол задирала высоко, до трусишек,
говорила мне мама, не показывай много,
а я думала надо обнаженной пред богом,
а я думала люди крылья сняли, заснули,
но они просыпались, забывая на стуле
эти крылья, искали продолжения всуе
и ходили толпою, и топтались по травам,
шли они к водопою - приходили к канавам,
не права моя мама, я совсем не малышка,
я - больна, мне отраву в детских выдали книжках,
там и море горело, были синими зайцы,
и на черное белое говорили прозаики,
а поэты писали про то, и про это,
только зря называли их при этом поэтами.
мой поэт - это море, это горы и воздух,
ветер, треплющий шторы, и любовь... пусть и поздно,
это глаз твоих милых тоскование в вечность,
и с неведомой силой вверх летящие плечи
ОБЪЯВЛЕНИЯ НЕ ПРОДАЖИ
семь окон в доме моём,
в каждом - пурга, горстями
черпаем снег и ждём,
когда мы и снег растаем,
по стенам тени висят - ждут,
кого бы сожрать первым,
свет, скрученный в жгут,
передавил нервы
***
одиночество котом рыжим
мне об ноги - не бросай только,
стены метят тенью че-крыжат
счастья битого клочки молью,
а луна в окно моё - птицей,
распласталась (и не жаль перьев?),
ключевой прольются во-дицей
все пороги мои, все двери,
солнце утро чертыхнёт в голос,
мол, проспало я, ну, что ж делать,
соберёт в пучок огонь-вОлос
и раскрасит всё опять белым,
так что топай, не проси даже,
одиночество моё, мимо,
объявленьями не про-дажи
ветер балуется иг-риво
БЕЗГОЛОСЬЕ
и напросившись в гости, как с плаща
в дождливую погоду капли на пол,
расстреливает памяти праща
ушедшее, слезами взгляд залапан,
повысохли дешёвые венки
вины, в горстях неверия зажаты,
несущиеся наперегонки,
неловко спотыкаясь, - лица, даты...
ах, кабы, кабы... знать всё наперёд,
я всю пшеницу враз да на солому,
и без ограды двор и огород,
и многое, да всё бы по-другому...
но что ж теперь, горюй - не пережечь,
не перейти, не вынуть рук из пепла,
мне говорят, но так чужда их речь,
и я оглохла, и стена окрепла,
героев полуобморочных снов,
безликих, бестелесных полутени,
и поворот маячит, но не нов,
есть лестница, да сломаны ступени,
есть крылья, да замкнуты небеса,
и песня есть, но правит безголосье,
и ртутным шариком былая бирюза,
и горечью навзрыд рябины гроздья.
спроси меня, любой задай вопрос,
я промолчу, и нет в ответе толку,
я снова там, где первый мой покос,
точу косу, ищу в стогу иголку.
МЫ ВЫРОСЛИ
мне звёзды с неба, обжигая руки,
ресницы опаляя, мальчуган
хватал и падал ночи на поруки,
смеясь и плача от горячих ран,
к босым ногам моим слагая лилий
оторванные стебли от реки,
он не просил, чтобы его любили,
он на огонь летел, как мотыльки,
бездумно, бесшабашно, откровенно
молчал и даже в сторону мою
смотреть боялся, поцелуем первым
не губы, а ладоней тыльную
не кожу, а воздушную походку
запрятанного запаха ласкал,
и я во все глаза кричала - вот он!
...мы выросли из...
напрочь…
наповал.
ВАЛЬС
всё кружит и кружит, никак не устанет,
никто ей не нужен: ни дом, и ни стая,
ни солнце, ни ветер, ни доброе слово,
не греет - не светит, а что здесь такого?
а что здесь такого, что может случиться?
без крепкой основы смешно и безлице,
ни страсти, ни гнева, ни радости вдоха,
ни права, ни лева, и плохо - не плохо,
размытая серость, беззвучное небо,
разбитая верность в пробоинах света,
ни ветки, ни поля, ни моря, ни речки,
и воля - ни воля - и вечность не вечна,
всё кружит и кружит, куда ей деваться,
меж двух полукружий, двух душ имитаций.
СЕЗОН ДОЖДЕЙ
сезон дождей. уставшие зонты,
бесследные прогулки, лужи, лужи...
под тучей вечной шар земной застыл
и сам себя на месте кружит, кружит...
танцует (?) испугался (?) ищет что (?),
щенком промокшим под ноги бросаясь,
скулит чуть слышно и за край пальто
прохожих звёзд доверчиво хватает,
тугой ошейник, оборванка-цепь,
в глазах с дождём перемешались слёзы,
а на доске последних новостей
размытых букв чернильные заносы,
его подруга - рыжая была,
пока дожди не растрепали краски,
по краю неба - марсовы поля -
звёзд легионы маршируют в касках,
а помнишь, раньше, раньше, до того,
как в монументы превратились боги,
пацан с тебя снимает поводок.
и с криком: Шарик, - рядом! - краснощёкий
летит с востока через крайний юг
на запад, перепрыгивает север,
и друг за другом, и за кругом - круг...
он что-то знал... а ты - во что-то верил...
сезон дождей. ни мальчика, ни пут,
на цепь орбиты посадили Рэкса,
и бесконечности разношенные жмут,
и в вечности неимоверно тесно.
