Великая радость, в конце перелета,
Скала для орла, а для уток – болото.

Усталые птицы на кочки присели.
Добрались до места – гуляй новоселье.
Но после беспечной утиной пирушки
На них затаили обиду лягушки.
Оно и понятно – кому же охота
Делить с кем попало родное болото.
Обида – обидой, но надо мириться,
Лягушка слаба, чтобы ссориться с птицей,
А с миром, глядишь, и обида прошла бы,
Но все изменило вмешательство жабы,
Которая, часто гостила в болоте,
Являясь кому-то двоюродной тетей.
Поживши повсюду и лиха хлебнувши,
Она молодежи проквакала уши
О том, что за годы скитаний успела
Увидеть, узнать и едва уцелела,
Когда пребывала на службе в науке.
Лягушки, как Богу молились старухе.
И нравилось ей поклонение это:
Судила, рядила, давала советы.

Когда прилетели незваные гости,
Премудрая жаба раздулась от злости,
И чтобы поставить в сомнениях точку,
Она забралась на высокую кочку,
Проквакала: «Хватит толочь воду в ступе,
Мы уткам болото свое не уступим.
Здесь наша икра, головастиков стаи…
Мы верность храним, за моря не летаем,
А этим – без разницы, где поселиться,
Явились, раскрякались – важные птицы,
Да хоть бы и цапли – важнее видали.
Меня электричеством люди пытали,
Лекарством травили, со скальпелем лезли…
А я все живу! И пугать бесполезно!
И вам глупых уток бояться не надо.
Не будет им здесь, на болоте, пощады!
Я знаю, что нету числа их порокам.
Их грязные тайны открою сорокам».

Позвали сорок, угостили и скоро
Болота и реки, леса и озера
До дна содрогнулись, настолько был жуток
Сорочий рассказ о «невинности» уток.

Позоря высокое звание птицы
Они заселили людские больницы,
И в каждой палате, под каждою койкой
Расселись, чужих не стесняясь нисколько.
В них гадят бессовестно круглые сутки,
Им в души плюют, но больничные утки
Привыкли, смирились и вместо протеста
Молчат, зацепившись за теплое место.
Посуда для сбора людского помета.
Забыв, что они рождены для полета,
Сидят, догнивают, мочою пропахши.
Со званием птицы и духом – параши.

Еще существуют газетные утки.
Оторвы циничней любой проститутки,
Порхают крикливы и бесцеремонны,
Поправши людские и птичьи законы.
Порочны насквозь и до перышка лживы,
Способные ради малейшей наживы
Испачкать дерьмом, опозорить публично,
Врага или друга – почти безразлично –
Кого, за какие грехи погубили.
Им лишь бы платили, платили, платили…
И, плюс ко всему, получить наслажденье
Следя за чужим неуклюжим паденьем.

Редчайшие стервы, но хуже – иные –
Нет уток опаснее, чем подсадные.
Такие – наивны на вид и невинны,
Их черной души с расстоянья не видно,
Старательно спрятав свое вероломство,
Они ненавязчиво манят в знакомство.
Влюбленные селезни рвутся навстречу,
А их вместо ласки встречают картечью
Стрелки. Вот такие кровавые шутки
Себе позволяют коварные утки.

Сороки летали, сороки трещали
Еще кое-что рассказать обещали
Тупым тугодумам, коль этого мало.
Но всем и такого с избытком хватало.

«Они опорочили чистое небо», –
Хрипели орлы, задыхаясь от гнева.
«Да как они к нам приземлиться посмели?» –
Шипели в траве возмущенные змеи.
И лисы кривились, и морщились волки:
«Понятно, откуда у нас кривотолки,
Интриги и склоки. Обидно, что сразу
Не поняли мы, кто разносит заразу».
А челядь лесная и прочая мелочь,
Которая вечно и пискнуть не смела,
Попряталась в норы, от страха дрожала,
Иль в панику кинулась, как от пожара.
И случаи были, иных насекомых,
Неделю родня выводила из комы.

Само по себе появилось решенье, –
Немедленно уток с болота в три шеи.

Нагрянули скопом, нешуточной тучей.
Пускай улетают – чем дальше, тем лучше.

И уткам настала пора удивляться,
Узнав, почему их соседи бранятся.
Пытались от мнимой родни откреститься,
Внушить, что больничные утки – не птицы.
Газетные – тоже. А те, подсадные,
Они вообще муляжи надувные.
И вся их вина, что какая-то жаба
Капризная, вздорная, страшная баба,
Себя, возомнивши болотной царицей,
Не может с обидой на жизнь примириться.

Но лучше бы утки об этом молчали.
На них зарычали, на них закричали,
Захлопали крыльями в бешеном раже –
Стихийной толпе ничего не докажешь.
Она не захочет дослушать ответы.
Особенно если уже подогреты
Обиды и страхи у старых и юных,
Искусно затронуты слабые струны…

И проклятой стае, покуда не поздно,
Пришлось оставлять недовитые гнезда.