Такая долгая жизнь… (Часть вторая)

Такая долгая жизнь…  (Часть вторая)

 

Трудно передать словами отношение к матери и отцу их многочисленных учеников. И тут я вовсе не преувеличиваю, как это часто  случается  по-родственному. Это было какое-то благоговейное уважение, которое с годами, кажется, становилось  всё более значимым.

На автобусной станции, просто на улице, в магазине ко мне подходили порой совсем незнакомые люди, справлялись о здоровье родителей, передавали приветы, рассказывали какие-то истории из школьной жизни, как-то необыкновенно оживляясь и преображаясь при этом, удивляя меня своей детской непосредственностью. Я по- хорошему завидовала им: сама я мало что могла вспомнить из своей жизни в средней школе Юрьева-Польского.

Как-то , уже во время моего студенчества, преподавательница педагогики попросила нас написать об учителе, оставившем неизгладимый след в нашей памяти.  Я писала о своей матери .Наверное, педагогичке хотелось, чтобы мы написали о профессиональном мастерстве , каких-то особых приёмах обучения наших учителей. Но я писала не об этом, хотя мать следила за современным состоянием образования, старалась делать свои уроки методически разнообразными. Помнится, повсеместно практиковали тогда комментированное письмо, что-то ещё. Всё это было и на уроках матери, но запомнилось почему-то другое: как она читала Некрасова, Лермонтова, как заразительно, добродушно, не обидно, совсем по- детски, смеялась над какой-нибудь нелепицей очередного « грамотея», смеялась там, где другой на её месте стал бы сердиться или возмущаться.

Пронзительной болью за судьбы русского народа отзывались в нас строчки Некрасова, Тургенева, читаемые матерью как-то по-женски мягко и сострадательно.

Но глубоко и проникновенно « гремел» строчками лермонтовского «Бородина» отец:

« И молвил он, сверкнув очами:

Ребята! Не Москва ль

                                        за нами?

Умрёмте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!»

И тут уже не было места обычной детской застенчивости, деревенской диковатости: прочитать любимые строчки у доски, словно в бой, рвались все. Сжимались детские кулачки, а голосок звенел святым чувством  - постоять головой за Родину свою…»

Отец буквально зажигал сердца. Я слышала чтение многих артистов, замечательных  декламаторов: И. Смоктуновского, М.  Казакова, В. Ланового и др., но отец, по- моему , читал не хуже. Недаром же на фронте перед решающим сражением именно его всегда просили выступить перед солдатами.

А мальчишки в школе наперебой рвались исполнить любое поручение своего кумира, любое желание бывшего фронтовика.

И это был патриотизм самой высокой пробы, который не насаждался сверху бесчисленными и от частой повторяемости потерявшими свой высокий смысл мероприятиями, а переливался из одной души в другую, как драгоценный бродильный ток, одухотворяясь личной верой и личным примером, вызывая в детских сердцах ответное чувство сопричастности тем временам и тем людям.

И мать , и отец (я только сейчас это до конца понимаю)были людьми незаурядными, талантливыми, возможно, и не осознававшими этого.

Слушая восторженные рассказы их учеников, односельчан, я как бы со стороны смотрю на своих родителей и уже умудрённой зрелостью своей  воспринимаю слова Виктора Астафьева из « Последнего поклона» о его первых сельских учителях, как  «растворились они в памяти народа».

Да, очень верно подмечено великим писателем: могут забыться имена, какие-то факты жизни, но сам облик, деяния остаются.

Как-то в радиопередаче «Рассказы о театре» актёры Александр Калягин и Татьяна Доронина рассуждали о природе таланта. Прозвучала фраза, что талант - это душа, способность человека откликаться на все проявления жизни.  Такой вот особой душевной открытостью, поэтической окрылённостью обладали и мои родители, хотя по складу своего характера это были совсем не похожие друг на друга люди.

Пройдя с боями по бесконечным военным дорогам с Северного Кавказа, где он служил в армии, через всю Европу до Берлина, отец постоянно осмысливал и записывал свои впечатления, его очерки и стихи часто печатались во фронтовых газетах.  Ещё будучи студентом в Новгороде, он был зачислен в объединение начинающих поэтов. По окончании войны ему предложили остаться в Германии, руководить офицерским клубом и одновременно писать документальную повесть о боевом пути бригады .Обещали сразу же перевезти в Германию семью, обеспечить хорошей квартирой. Но он всей душой рвался в Россию. Эта тоска по родине звучала в каждой строчке его фронтовых писем, которых сохранилось  у нас множество. Весенние пейзажи с цветущими садами Германии только усиливали его тоску по Родине. И никакие здравые рассуждения о том, что жизнь в послевоенной разорённой России будет крайне трудной, не могли остановить его, надеявшегося на свою силу и молодость.

Такую же проникновенную любовь к природе,  родным просторам чувствовала и мать. Природа, как и русская песня, была для неё одухотворённой стихией, где вольно парила её душа, освобождаясь от всего будничного, случайного, мелкого, высветляя истинную суть назначения человека.

Так отчётливо, будто было это только вчера, вижу её , возвращающуюся из Иворовского сельсовета, куда часто ходила она по своим директорским делам, чтобы сократить путь, прямо через лес.

Остановилась у окон дома в нашем маленьком зелёном дворике  под цветущей черёмухой. В руках большой пакет из газеты, разговаривает с кем-то. Я вбегаю из дома, заглядываю в пакет. Она разворачивает газету, кладёт на траву и я вижу… желтовато- коричневые, бугристые, все в каких-то причудливых складках увесистые клубни с голубовато- сахарными короткими ножками. Я с удивлением рассматриваю эти не виданные мной раньше создания природы. А она, по-детски радуясь, говорит:

- Сморчки это. Иду, смотрю: греются на солнышке, целая стайка, а у меня с собой ничего нет. Хорошо хоть газета нашлась .Она счастливо улыбается, вся такая лёгкая , светлая, будто пропитанная солнцем, овеянная всеми весенними ароматами и ветерками тех перелесков, по которым она шла, словно сказочная Купава из Берендеева царства.

Мы стоим под моей любимой черёмухой, и она ласково осыпает нас своими лёгкими белыми лепестками. «Сыплет черёмуха снегом…»

Она и сейчас осыпает меня этим тихим снегом благодарной памяти о тех счастливых днях, невозвратимой поре детства, когда каждый день был насыщен удивлением и радостью, где всякое явление или событие освещалось тёплым светом присутствия мамы, её незримого участия.

 Я была очень поздним ребёнком в семье и  сполна  получила все те блага, которых не было у моих старших сестёр, испытавших голодное и страшное военное время. Когда мама была в отъездах по работе,  они, уже почти взрослые, заменяли мне мать: шили нехитрую одежду, читали вслух книжки, особенно я почему-то любила Гоголя, его « Вечера на хуторе близ Диканьки» и часто забавно говорила, обращаясь к сестре: «Почитай мне ГогОля».  Можно  даже сказать, что в детстве у меня было целых три мамы.

Вспоминается и наш школьный участок (лучше сказать сад), который возводили всем миром, когда отец уже пришёл с войны.

По обеим сторонам школы шли разъезженные тракторами и машинами дороги на колхозные фермы, которые в весеннюю распутицу или в затяжные дожди превращались в озёра жидкой грязи. Чтобы расширить школьный участок и благоустроить  территорию возле школы, решили закрыть одну из дорог. Пришлось даже выдержать небольшую « войну» с сельчанами, которые держались старой привычки, но вскоре поняли преимущество нововведения. Через некоторое время в саду возле школы, в центре села, цвело , зрело и плодоносило всё, что только было способно к этому: яблоневый и вишнёвый сад, около 100 кустов душистой чёрной смородины, всевозможные овощи и целое море цветов. Чётко размеченные дорожки вели в глубь сада. Здесь можно было гулять , как в парке.

Школа держала связь со станцией юннатов в областном Владимире, и каждый год на участке появлялись новые сорта овощей и цветов. Особенно радовали всех своей разнообразной окраской и формой георгины и астры.

Отец, регулярно печатавший  свои басни в местной газете» За коммунизм», по этому поводу написал стихотворение « Сад при школе». Оно не сохранилось, но суть его состояла в том, что учитель, когда-то ведущий в бой солдат, вместе со своими учениками наступает  на бесхозяйственность, борется за пользу и красоту, превращая заброшенный пустырь в цветущий сад.

В школе существовал своего рода ритуал: весной все старшие ученики отправлялись в лес . Каждый имел своё задание, связанное с благоустройством участка. Мы, девочки, например, выбирали ровные и гибкие ореховые прутья, мальчишки их аккуратно срезали, потом несли целые пучки таких прутьев в школу и там же, в школьном саду , тщательно очищали их от коры. С помощью этих сверкающих белизной и свежестью прутьев, сгибая и по- разному их группируя, делали ажурное, красивое по тем временам обрамление клумб.

Каждую весну отец вместе с двумя- тремя наиболее ловкими мальчишками подрезал кроны лип, росших аллеей возле длинного школьного забора.

Мне и теперь порой снится по ночам наш школьный сад - одно из лучших воспоминаний детства и юности.

Тогда, в послевоенные годы ,распространилась в сёлах целая « садовая  эпидемия». Председатели колхозов, чуткие к красоте и пользе (в колхозе им. Дзержинского это был Александр Иванович Кобешев), выделяли лучшие участки земли под сады. Они даже и сейчас, неухоженные, заросшие сорной травой, с обломанными и покорёженными  людьми и скотом сучьями, всё- таки радуют глаз своей красотой, особенно в пору цветения.

Тогда это был какой-то единый порыв, когда люди, уставшие от разрухи, страданий и крови войны, стремились заполнить свою душу красотой, разводя сады на своей земле и в своём сердце.

Неужели всё то , чем жили мои родители, вообще их поколение, что составляло предмет их любви, гордости и любования, уйдёт в небытие или, в ином случае, удостоится снисходительной усмешки тех, кто знает « настоящую правду жизни» и кто увидит в этих записках очередной лирический бред; то,  что они, люди с жестянкой вместо души, полупрезрительно называют «философией», забывая или не имея понятия о том, что настоящая философия так же, как и поэзия,- это душа всех наук и искусств и их цель- познание высшей реальности.

Конечно,  тому, кто, « распластавшись кожей», скользит по поверхности жизни, её глубинная правда,  в конце концов приводящая к прозрению, к сдиранию шор с подслеповатых глаз, ни к чему: слишком тяжела ноша этой правды. Но прозревать, если хочется жить, придётся. Уж очень тесным становится наш мир, слишком жестко и напористо привык он решать свои проблемы.

А уходящее от нас поколение своей жизнью проверило эти рецепты спасения и чувствует, какое предстоит нам противоборство.

«Пришёл завоёвывать – первым делом плюнь на нашу икону. Растли наших детей, перекодируй наш миф. Хохочи до колик и истерик. Мы подождём,  пока  ты смертельно подавишься смехом. Мы тебя спасём, мы умеем».

Но разве кто нуждается в этом спасении?

Ps (2023г.) Но сейчас уверена: нуждаются и очень- очень многие. Недаром говорят, что история повторяется.

 

Письмо матери

 

Незнанье дороже, ах, мама, мама:

что сталось с нами, с твоей семьёй?

Тот всадник-время летит упрямо,

ломая вёрсты, по удалой.

 

А  я-то - смешная универсалка:

романсы пела - и все дела…

С любовью к жизни под ветхой дранкой

я целую вечность в себе проспала.

 

Бурлеск прошлой жизни - восторга всплески,

по-птичьи пёстрые наши дела,

каникулы звёзд, в ночи Данилевский.

О. как же я сладко тогда спала!

 

Очнёшься- уж утро сквозит в окошко.

Скользя спросонья, откроешь  дверь:

ещё луна - ночей неотложка –

стоит на страже, и соловей…

 

Уже проснулся, тревожит трелью,

вплетает голос в привычный лад.

Мычанье стада, туман над елью,

и жалобный плач молодых ягнят.

 

Овеет ветер твоим дыханьем,

мила и с изнанки своя страна.

Как же проникнуть в её изгнанье?

Щебетом птичьим? Да сплошь война.

 

С теперешних гнёзд то слышней, то тише

пружин этой жизни тягучий скрип.

«Телега жизни» как будто дышит,

но голос мой навсегда охрип.

 

Плутишка смысл прошуршал и скрылся.

Годится лишь в подмастерья он.

Припудрил носик, росой умылся-

догнать не думай -  лишь вздох вдогон.

 

Что остаётся? В тени былое.

Спрячешь  глаза , и прошлое смыто.

Мама, тревожно твоё мало́е:

мой  сюр-прогноз под крылом Магритта.

 

Мастер пытал дух узнаванья:

любимые лица прикрывал тканью,

таков его тайный опыт познанья-

высветить истину рук касаньем.

 

Зрячие руки точнее глаза:

на ощупь чувствуешь злые стены.

В сердце живёт эта боль-проказа,

бродит в крови, раздувает вены.

 

Мама, бывает такая струнность:

вижу тебя как песню: седые пряди

перебираешь и смотришь в  юность,

черты наших лиц вышиваешь гладью.

 

Не замечаешь ни пятнышек, ни морщинок,

глаз, потускневших в немой разлуке.

Мыслями ловишь родной суглинок –

не удержать – ослабели руки.

 

А я ведь знала тебя Купавой,

и свет в глазах – васильковый всполох.

Не шла - плыла по гудящим травам

в развал сиреней, в медовый воздух.

 

Теперь всегда твой букет наивный

искрами брызжет в печи былого…

Помнишь ли поле и путь наш длинный

в отчие дали от сердца к слову?

 

За чертой

 

Здесь мало что изменилось с тех пор,

с тех пор, как мы хоронили маму –

всё тот же спелёнатый лесом простор

за этой границей, чертой упрямой.

И каждый раз, утишая боль,

ты должен столкнуться с известным кодом,

озвучить свой родовой пароль,

чтоб, как невольник, брести по водам…

Здесь наша жизнь отступает в тень,

до ветхих рёбер видна натура,

метёшь  из души всякую дребедень,

а пуля-дура совсем не дура.

 

Мы шли, и небо колыхалось в глазах,

мы шли обратно, глотая небо,

его широкий тяжёлый взмах

сопровождал нас и гнал по следу.

А сын снимал облаков провал,

почему-то небо - не наши лица,

мне так и запомнился тот финал,

куда улетают безвестной птицей.

Сначала кружат, стреножа боль,

но подлетать ближе уже не смеют.

О, этот жалкий родной контроль:

только издалека теплом веять.

 

Здесь чем-то нездешним томила даль,

и облако стыло в закате вислом.

Я видела всех, облако-дирижабль,

начинённое смутным, горячим смыслом.

Казалось, взорвётся синяя  смаль

чьим-то приказом, невольным жестом,

обрушится зыбкий небес хрусталь

Над этим не столь отдалённым местом.

 

Мы стоим внизу горсткой травы,

готовы к любому концу? зачину?

Мы смотрим вверх, не подняв головы,

но облако-знак проплывает мимо…

Вера Тугова, 2023

Сертификат Поэзия.ру: серия 2017 № 173290 от 16.02.2023

0 | 5 | 540 | 18.12.2024. 16:01:45

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []