МИФОЛОГЕМЫ НОВОГО ВРЕМЕНИ

W

КОДИРОВКА ПРОСТРАНСТВА И ПОЭТИЧЕСКИЕ МИФОЛОГЕМЫ
(попытка пробурчать…)

Когда приходит время всяческих полемик о значении поэзии, о её назначении, о её магии, мистике, первичности в праве сказать до того, как за осмысление возьмется тугодумная проза, всегда возникает искушение проговаривать о поэзии более чем сказано когда-либо прежде.
Критики и "непоэты" готовы утверждать, что едва не всякий может так или иначе рифмовать, глаголить… Но вот глаголом жечь сердца, а тем более не жечь, а проводить сакральную мистерию в постидеологическом, посттоталитарном пространстве они, увы, не могут.
Многие годы в украинском русскоязычии исправно рифмовалось и кодировалось открывшееся пространство крайне примитивненько, тупо, но эклектично. Называлось это на простом поэтическом жаргоне – «выссаться у каждого телеграфного столба». Так-то оно было на практике, когда рифмы сыпались пригоршнями без оглядки на некие внутренние фильтры, которые в первые годы распада имперского совка были как-то не в моде. Но вскоре подобная мода возникла, поскольку срочно и бестолково мастерилась некая постсовковая реальность, для которой возникли очень знакомые и легко узнаваемые схемы опеки всяческих поэтических клубов вчерашненьких неформалов.
Подобненькие клубы повсеместно стали наскоро укреплять и подсаживать в них стареющих фискалов, вчерашних гебистов, досрочно вышедших на пенсию – всяческих «белых» и «черных» полковников, и тогда неформалы окончательно разбрелись по углам, протестуя против нового официоза и тогда же, именно тогда эти немногие стали по-новому относится к собственному поэтическому творчеству, мифологизируя его.
У каждого хорошего поэта возникли свои собственные мифологемы. Уточним, у хороших поэтов они возникли, а у всяких прочих возникли подвиги составлять некие мифологемные сборники. Так возникли люди, чьи поэтические наклонности и превратности времени перемен превратили их творчество в явно выраженные яркие мифологические мазки на поэтическом холсте прошлого десятилетия. Стало ясно, что поэзия стремится вновь обрести нечто магическое через актуализацию собственно больших и маленьких личностных масок, сказок, ритуальных раскрасок словами и знаками препинания. Там, где последние отсутствовали напрочь – предполагались всяческие знаки придыхания.
Проходило и это. И раскраски шли на «ура». Ибо создать собственное мифологическое пространство, переведенное через фильтры души было труднее, чем имитировать подобные ареалы некого духовного присутствия. Тут уж плелись маленькие и даже микроскопические мифологемки в однострочьях, одностишьях, в некой более вычурной кружевной эклектике, на которые теперь всем было начхать. Старые ценители отошли к оценке классиков, эксгебисты перестали передвигать ноги в места скопления поэтических дарований, правда остались еще некие пауки, цепляющиеся за прошлое, но им не откажешь ни в настоящем таланте, ни в умении приспособится к новому времени, где каждый поэт, который не пишет в тупую слоганы и тексты шлягеров-однодневок все-таки еще поэт, и поэтому моя первая реплика, а я ее закругляю относится к тому, что пережив время мифологем, поэзия вновь стала обретать новую чувственность, оставив всё прочее фэнам для обсасывания, осмысления и иронической критики. Выплеснулась с глубин духовных и низверглась в пучину житейскую целая поэтическая Атлантида, но ее привычно в нашей стране промолчали, что, собственно, так уж не ново.

W

Во что играли родители?
Они искали вредителей.
(Во всю "игрались" родители, –
так много было вредителей!)

Чего боялись родители? –
Что им припишут: ВРЕДИТЕЛИ!
Кем стали внуки "вредителей"?
Был путь прямым – в расхитители.

Но вот беда, – разворовано,
все то, что было так здорово
записано в КОНСТИТУЦИИ, –
НАРОДНОЕ… – Проституция!

Но не дождаться родителям,
чтоб наши души похитили…

W

Мелос смерти пропоют немые,
эндорфины вырвутся в У Вей
у дороги дальней, беспричинной,
не гнусавя траурных речей.
Проходя, приходим в ту же Вечность,
в мир, куда прошли веков века, –
унося с собою человечность
и рождая новые меха
из которых время молодое
выхлебает свежее вино…
Мы уйдем, и что нам – пала ТРОЯ?! –
мы уйдем решительными, но –
сущности, телесные останки
бренные – оставив на Земле.
Встретимся на звездном полустанке –
плазмою в сверхъядерном котле.
И из нас опять, почти задаром
высекут недавнее: ДАЕШЬ!
И родятся те, кому сансара
предначертит новой жизни дрожь!

W

Королева дискотеки
мочит устриц на обед.
Легендарные ацтеки
ткут ей на ночь пышный плед.
Даки вычурные фраки
примеряют тут и там,
ирокезы-забияки
бьют отчаянно в там-там.
Королева дискотеки
всласть танцует между тем.
Остывают в мире треки
данс-круженья без проблем.
Нет проблем! Танцуют все
на контрольной полосе.

W

У стариков в глазах борозды,
а, говорят, там жили звёзды.
Танцуют звёзды чёрный блюз –
не убежать от прошлых уз.
Дым Атлантиды, – дань векам –
известны мудрым старикам.
Почтут не их, прочтут не те,
как гибли сказки в суете.
Что Боги? Ясно: чур, не мы!
За всё ответят старики.
Почуяв партии финал,
старик угрюмо умолкал...
Из камышей в Эдемский сад.
– Старик! – Молчок. Дорога в Ад.

W

Беда, когда большую сказку
ухватит маленький герой.
Он тут же выстружит салазки
и не отправится домой.
А будет юзом, перекатом,
переполосицею лет
хандрить весомо и горбато
и утверждать, что сказки нет.
Он счастьем сон перелохматит, –
бездумный маленький герой.
И в царедворца сытом платье
пробьётся в будни сам не свой.
И перед буднями чумной,
он к сказке выставит конвой.

W

Спарринг. Выставка эмоций,
переборки наших душ.
Не хватает в мире лоций, –
сублимаций сломан луч.
Перекошен, перекрашен.
передавлен сотни раз.
Перемазан, перегажен,
будто утренний мираж.
Матерщинистые реи
вместо светлого луча.
Жизнь нашлёпала по шее?
Подвывай под ча-ча-ча!
Спарринг, выслуга мечты,
блюз, элегия, кранты!

W

Столоваться с птичьей расой,
жить на бреющем полёте,
нависать над миром массой,
налегке, не в самолёте.
Говорить с собачьей расой
на исконном языке.
Пить из кружки не для кваса,
век сидеть на поводке.
Всё знакомо, да не ново.
Всё картинно. Не списать.
Вмиг отрыв с аэродрома –
зависать, так зависать.
Ведь не канула надежда
жить парящим псом, как прежде.

W

В монетарных передрягах
утонул двадцатый век.
Пересортица, бодяга –
время нищих и калек.
Подле лестницы на небо
перебежчики. Пора!
Нажевались вдоволь хлеба,
прочь без пуха и пера!
Разномастные мартышки,
мартышата, мартыши
не желают лет облыжки
прозябать да на шиши.
Зуд всемирного убоя –
на ступеньки встала Троя.

W

Уносит Кукольник игрушки.
Сыграли, милые, своё.
Пустые тушки-раскладушки,
плечо, прибившее хламьё.
Наброшен плащ. Захват у шеи.
Упал на плечи паланкин.
Вчерашний занавес от швеи,
не шившей дамам пелерин.
Плащ театрального покроя.
Под ним прикрылся кич кулис.
Ему равно, что пала Троя,
что плачи вздорные актрис.
Уносит Кукольник хламьё.
Реликт. Истории жнивьё.

W

Стреляют истин арбалеты
в потусторонние слова,
в феминистические Леты,
взрыхляя правды острова.
На островах души облыжки
и обестыженные сны,
во лжи пропитанные книжки,
и в ложь измазанные дни.
И бестолковая услада
с горчинкой яда на двоих,
и лет изъеденных прохлада,
и оборвавший повесть стих.
На дне истории земной
стреляет в истины конвой.

W

Эмаль расколотого лета,
эмаль разрушенного дня
стреляет в вечность арбалетом,
а, значит, собственно в меня.
Миф элитарен, легендарен.
Легенды юз – тяжелый груз.
Статист и алчен, и коварен.
Он – итальянец, грек и друз.
Он интриган. Он лжец и комик.
Он разночтивый трус и мот.
Он злых историй вечный хроник.
Он безобразный обормот.
Он расколол эмали сна,
в котором нежилась весна.

W

Чудинка не подвластна чуду,
как пересудам чудаки.
Эмаль лица – души причуду
с себя сбивают дураки.
Они сбежали понарошку
за полгороховой версты.
Их увозили в неотложке,
схлебавших чудо яко щи.
И опостыла им удача
под вечным знаменем забот.
Души лоскут своей на сдачу
они сорвали в недород.
Воротит их от прошлых дней
среди знамён пустых затей.

W

Я в Город шёл своей удачи.
Я верил в то, что есть Мечта.
Я жил как мог, не смел иначе,
привычно, с белого листа.
О, да! Мне многое сулили
мои обыденные сны.
Но мимо сказки проходили
за полгороховой версты.
Я уставал на перепутье
уже без выстраданных слов.
Меня, враги, не обессудьте, –
я бросил сказочный улов.
За полгороховой версты,
где в кровь души сбил постолы.

W

Я не боюсь угроз. К чему?
И без угроз я не живу.
Мне тесно жить, мне глупо ныть,
о том, что счастья рвётся нить.
Такого разного... Изволь.
Над ним вскипает алкоголь.
Под ним ста плакальщиц аврал,
но их-то, впрочем, я не звал.
Угрозы жмутся неглиже
в былые истины уже.
Их скорбный прах протух и сник.
Я не ребёнок, я – старик.
А старику дана печать
печаль от счастья отличать.

W

Окрыски прошлых позолот
сифонят с утренних болот,
тогда как вечером они
тиранят тех, кто без любви.
Окрыски прожитого зла –
уже вчерашняя зола.
Сегодня хочется любви,
но только в небе журавли.
Пора им улетать на юг.
И ты, увы, давно не друг,
хотя из недругов взрастут
иные, те, что позовут
в покровах ночи лечь в постель,
как будто ласки – в счастье дверь.

1998 – 2003 гг.
МИФОЛОГЕМЫ НОВОГО ВРЕМЕНИ

W

КОДИРОВКА ПРОСТРАНСТВА И ПОЭТИЧЕСКИЕ МИФОЛОГЕМЫ
(попытка пробурчать…)

Когда приходит время всяческих полемик о значении поэзии, о её назначении, о её магии, мистике, первичности в праве сказать до того, как за осмысление возьмется тугодумная проза, всегда возникает искушение проговаривать о поэзии более чем сказано когда-либо прежде.
Критики и "непоэты" готовы утверждать, что едва не всякий может так или иначе рифмовать, глаголить… Но вот глаголом жечь сердца, а тем более не жечь, а проводить сакральную мистерию в постидеологическом, посттоталитарном пространстве они, увы, не могут.
Многие годы в украинском русскоязычии исправно рифмовалось и кодировалось открывшееся пространство крайне примитивненько, тупо, но эклектично. Называлось это на простом поэтическом жаргоне – «выссаться у каждого телеграфного столба». Так-то оно было на практике, когда рифмы сыпались пригоршнями без оглядки на некие внутренние фильтры, которые в первые годы распада имперского совка были как-то не в моде. Но вскоре подобная мода возникла, поскольку срочно и бестолково мастерилась некая постсовковая реальность, для которой возникли очень знакомые и легко узнаваемые схемы опеки всяческих поэтических клубов вчерашненьких неформалов.
Подобненькие клубы повсеместно стали наскоро укреплять и подсаживать в них стареющих фискалов, вчерашних гебистов, досрочно вышедших на пенсию – всяческих «белых» и «черных» полковников, и тогда неформалы окончательно разбрелись по углам, протестуя против нового официоза и тогда же, именно тогда эти немногие стали по-новому относится к собственному поэтическому творчеству, мифологизируя его.
У каждого хорошего поэта возникли свои собственные мифологемы. Уточним, у хороших поэтов они возникли, а у всяких прочих возникли подвиги составлять некие мифологемные сборники. Так возникли люди, чьи поэтические наклонности и превратности времени перемен превратили их творчество в явно выраженные яркие мифологические мазки на поэтическом холсте прошлого десятилетия. Стало ясно, что поэзия стремится вновь обрести нечто магическое через актуализацию собственно больших и маленьких личностных масок, сказок, ритуальных раскрасок словами и знаками препинания. Там, где последние отсутствовали напрочь – предполагались всяческие знаки придыхания.
Проходило и это. И раскраски шли на «ура». Ибо создать собственное мифологическое пространство, переведенное через фильтры души было труднее, чем имитировать подобные ареалы некого духовного присутствия. Тут уж плелись маленькие и даже микроскопические мифологемки в однострочьях, одностишьях, в некой более вычурной кружевной эклектике, на которые теперь всем было начхать. Старые ценители отошли к оценке классиков, эксгебисты перестали передвигать ноги в места скопления поэтических дарований, правда остались еще некие пауки, цепляющиеся за прошлое, но им не откажешь ни в настоящем таланте, ни в умении приспособится к новому времени, где каждый поэт, который не пишет в тупую слоганы и тексты шлягеров-однодневок все-таки еще поэт, и поэтому моя первая реплика, а я ее закругляю относится к тому, что пережив время мифологем, поэзия вновь стала обретать новую чувственность, оставив всё прочее фэнам для обсасывания, осмысления и иронической критики. Выплеснулась с глубин духовных и низверглась в пучину житейскую целая поэтическая Атлантида, но ее привычно в нашей стране промолчали, что, собственно, так уж не ново.

W

Во что играли родители?
Они искали вредителей.
(Во всю "игрались" родители, –
так много было вредителей!)

Чего боялись родители? –
Что им припишут: ВРЕДИТЕЛИ!
Кем стали внуки "вредителей"?
Был путь прямым – в расхитители.

Но вот беда, – разворовано,
все то, что было так здорово
записано в КОНСТИТУЦИИ, –
НАРОДНОЕ… – Проституция!

Но не дождаться родителям,
чтоб наши души похитили…

W

Мелос смерти пропоют немые,
эндорфины вырвутся в У Вей
у дороги дальней, беспричинной,
не гнусавя траурных речей.
Проходя, приходим в ту же Вечность,
в мир, куда прошли веков века, –
унося с собою человечность
и рождая новые меха
из которых время молодое
выхлебает свежее вино…
Мы уйдем, и что нам – пала ТРОЯ?! –
мы уйдем решительными, но –
сущности, телесные останки
бренные – оставив на Земле.
Встретимся на звездном полустанке –
плазмою в сверхъядерном котле.
И из нас опять, почти задаром
высекут недавнее: ДАЕШЬ!
И родятся те, кому сансара
предначертит новой жизни дрожь!

W

Королева дискотеки
мочит устриц на обед.
Легендарные ацтеки
ткут ей на ночь пышный плед.
Даки вычурные фраки
примеряют тут и там,
ирокезы-забияки
бьют отчаянно в там-там.
Королева дискотеки
всласть танцует между тем.
Остывают в мире треки
данс-круженья без проблем.
Нет проблем! Танцуют все
на контрольной полосе.

W

У стариков в глазах борозды,
а, говорят, там жили звёзды.
Танцуют звёзды чёрный блюз –
не убежать от прошлых уз.
Дым Атлантиды, – дань векам –
известны мудрым старикам.
Почтут не их, прочтут не те,
как гибли сказки в суете.
Что Боги? Ясно: чур, не мы!
За всё ответят старики.
Почуяв партии финал,
старик угрюмо умолкал...
Из камышей в Эдемский сад.
– Старик! – Молчок. Дорога в Ад.

W

Беда, когда большую сказку
ухватит маленький герой.
Он тут же выстружит салазки
и не отправится домой.
А будет юзом, перекатом,
переполосицею лет
хандрить весомо и горбато
и утверждать, что сказки нет.
Он счастьем сон перелохматит, –
бездумный маленький герой.
И в царедворца сытом платье
пробьётся в будни сам не свой.
И перед буднями чумной,
он к сказке выставит конвой.

W

Спарринг. Выставка эмоций,
переборки наших душ.
Не хватает в мире лоций, –
сублимаций сломан луч.
Перекошен, перекрашен.
передавлен сотни раз.
Перемазан, перегажен,
будто утренний мираж.
Матерщинистые реи
вместо светлого луча.
Жизнь нашлёпала по шее?
Подвывай под ча-ча-ча!
Спарринг, выслуга мечты,
блюз, элегия, кранты!

W

Столоваться с птичьей расой,
жить на бреющем полёте,
нависать над миром массой,
налегке, не в самолёте.
Говорить с собачьей расой
на исконном языке.
Пить из кружки не для кваса,
век сидеть на поводке.
Всё знакомо, да не ново.
Всё картинно. Не списать.
Вмиг отрыв с аэродрома –
зависать, так зависать.
Ведь не канула надежда
жить парящим псом, как прежде.

W

В монетарных передрягах
утонул двадцатый век.
Пересортица, бодяга –
время нищих и калек.
Подле лестницы на небо
перебежчики. Пора!
Нажевались вдоволь хлеба,
прочь без пуха и пера!
Разномастные мартышки,
мартышата, мартыши
не желают лет облыжки
прозябать да на шиши.
Зуд всемирного убоя –
на ступеньки встала Троя.

W

Уносит Кукольник игрушки.
Сыграли, милые, своё.
Пустые тушки-раскладушки,
плечо, прибившее хламьё.
Наброшен плащ. Захват у шеи.
Упал на плечи паланкин.
Вчерашний занавес от швеи,
не шившей дамам пелерин.
Плащ театрального покроя.
Под ним прикрылся кич кулис.
Ему равно, что пала Троя,
что плачи вздорные актрис.
Уносит Кукольник хламьё.
Реликт. Истории жнивьё.

W

Стреляют истин арбалеты
в потусторонние слова,
в феминистические Леты,
взрыхляя правды острова.
На островах души облыжки
и обестыженные сны,
во лжи пропитанные книжки,
и в ложь измазанные дни.
И бестолковая услада
с горчинкой яда на двоих,
и лет изъеденных прохлада,
и оборвавший повесть стих.
На дне истории земной
стреляет в истины конвой.

W

Эмаль расколотого лета,
эмаль разрушенного дня
стреляет в вечность арбалетом,
а, значит, собственно в меня.
Миф элитарен, легендарен.
Легенды юз – тяжелый груз.
Статист и алчен, и коварен.
Он – итальянец, грек и друз.
Он интриган. Он лжец и комик.
Он разночтивый трус и мот.
Он злых историй вечный хроник.
Он безобразный обормот.
Он расколол эмали сна,
в котором нежилась весна.

W

Чудинка не подвластна чуду,
как пересудам чудаки.
Эмаль лица – души причуду
с себя сбивают дураки.
Они сбежали понарошку
за полгороховой версты.
Их увозили в неотложке,
схлебавших чудо яко щи.
И опостыла им удача
под вечным знаменем забот.
Души лоскут своей на сдачу
они сорвали в недород.
Воротит их от прошлых дней
среди знамён пустых затей.

W

Я в Город шёл своей удачи.
Я верил в то, что есть Мечта.
Я жил как мог, не смел иначе,
привычно, с белого листа.
О, да! Мне многое сулили
мои обыденные сны.
Но мимо сказки проходили
за полгороховой версты.
Я уставал на перепутье
уже без выстраданных слов.
Меня, враги, не обессудьте, –
я бросил сказочный улов.
За полгороховой версты,
где в кровь души сбил постолы.

W

Я не боюсь угроз. К чему?
И без угроз я не живу.
Мне тесно жить, мне глупо ныть,
о том, что счастья рвётся нить.
Такого разного... Изволь.
Над ним вскипает алкоголь.
Под ним ста плакальщиц аврал,
но их-то, впрочем, я не звал.
Угрозы жмутся неглиже
в былые истины уже.
Их скорбный прах протух и сник.
Я не ребёнок, я – старик.
А старику дана печать
печаль от счастья отличать.

W

Окрыски прошлых позолот
сифонят с утренних болот,
тогда как вечером они
тиранят тех, кто без любви.
Окрыски прожитого зла –
уже вчерашняя зола.
Сегодня хочется любви,
но только в небе журавли.
Пора им улетать на юг.
И ты, увы, давно не друг,
хотя из недругов взрастут
иные, те, что позовут
в покровах ночи лечь в постель,
как будто ласки – в счастье дверь.

1998 – 2003 гг.
МИФОЛОГЕМЫ НОВОГО ВРЕМЕНИ

W

КОДИРОВКА ПРОСТРАНСТВА И ПОЭТИЧЕСКИЕ МИФОЛОГЕМЫ
(попытка пробурчать…)

Когда приходит время всяческих полемик о значении поэзии, о её назначении, о её магии, мистике, первичности в праве сказать до того, как за осмысление возьмется тугодумная проза, всегда возникает искушение проговаривать о поэзии более чем сказано когда-либо прежде.
Критики и "непоэты" готовы утверждать, что едва не всякий может так или иначе рифмовать, глаголить… Но вот глаголом жечь сердца, а тем более не жечь, а проводить сакральную мистерию в постидеологическом, посттоталитарном пространстве они, увы, не могут.
Многие годы в украинском русскоязычии исправно рифмовалось и кодировалось открывшееся пространство крайне примитивненько, тупо, но эклектично. Называлось это на простом поэтическом жаргоне – «выссаться у каждого телеграфного столба». Так-то оно было на практике, когда рифмы сыпались пригоршнями без оглядки на некие внутренние фильтры, которые в первые годы распада имперского совка были как-то не в моде. Но вскоре подобная мода возникла, поскольку срочно и бестолково мастерилась некая постсовковая реальность, для которой возникли очень знакомые и легко узнаваемые схемы опеки всяческих поэтических клубов вчерашненьких неформалов.
Подобненькие клубы повсеместно стали наскоро укреплять и подсаживать в них стареющих фискалов, вчерашних гебистов, досрочно вышедших на пенсию – всяческих «белых» и «черных» полковников, и тогда неформалы окончательно разбрелись по углам, протестуя против нового официоза и тогда же, именно тогда эти немногие стали по-новому относится к собственному поэтическому творчеству, мифологизируя его.
У каждого хорошего поэта возникли свои собственные мифологемы. Уточним, у хороших поэтов они возникли, а у всяких прочих возникли подвиги составлять некие мифологемные сборники. Так возникли люди, чьи поэтические наклонности и превратности времени перемен превратили их творчество в явно выраженные яркие мифологические мазки на поэтическом холсте прошлого десятилетия. Стало ясно, что поэзия стремится вновь обрести нечто магическое через актуализацию собственно больших и маленьких личностных масок, сказок, ритуальных раскрасок словами и знаками препинания. Там, где последние отсутствовали напрочь – предполагались всяческие знаки придыхания.
Проходило и это. И раскраски шли на «ура». Ибо создать собственное мифологическое пространство, переведенное через фильтры души было труднее, чем имитировать подобные ареалы некого духовного присутствия. Тут уж плелись маленькие и даже микроскопические мифологемки в однострочьях, одностишьях, в некой более вычурной кружевной эклектике, на которые теперь всем было начхать. Старые ценители отошли к оценке классиков, эксгебисты перестали передвигать ноги в места скопления поэтических дарований, правда остались еще некие пауки, цепляющиеся за прошлое, но им не откажешь ни в настоящем таланте, ни в умении приспособится к новому времени, где каждый поэт, который не пишет в тупую слоганы и тексты шлягеров-однодневок все-таки еще поэт, и поэтому моя первая реплика, а я ее закругляю относится к тому, что пережив время мифологем, поэзия вновь стала обретать новую чувственность, оставив всё прочее фэнам для обсасывания, осмысления и иронической критики. Выплеснулась с глубин духовных и низверглась в пучину житейскую целая поэтическая Атлантида, но ее привычно в нашей стране промолчали, что, собственно, так уж не ново.

W

Во что играли родители?
Они искали вредителей.
(Во всю "игрались" родители, –
так много было вредителей!)

Чего боялись родители? –
Что им припишут: ВРЕДИТЕЛИ!
Кем стали внуки "вредителей"?
Был путь прямым – в расхитители.

Но вот беда, – разворовано,
все то, что было так здорово
записано в КОНСТИТУЦИИ, –
НАРОДНОЕ… – Проституция!

Но не дождаться родителям,
чтоб наши души похитили…

W

Мелос смерти пропоют немые,
эндорфины вырвутся в У Вей
у дороги дальней, беспричинной,
не гнусавя траурных речей.
Проходя, приходим в ту же Вечность,
в мир, куда прошли веков века, –
унося с собою человечность
и рождая новые меха
из которых время молодое
выхлебает свежее вино…
Мы уйдем, и что нам – пала ТРОЯ?! –
мы уйдем решительными, но –
сущности, телесные останки
бренные – оставив на Земле.
Встретимся на звездном полустанке –
плазмою в сверхъядерном котле.
И из нас опять, почти задаром
высекут недавнее: ДАЕШЬ!
И родятся те, кому сансара
предначертит новой жизни дрожь!

W

Королева дискотеки
мочит устриц на обед.
Легендарные ацтеки
ткут ей на ночь пышный плед.
Даки вычурные фраки
примеряют тут и там,
ирокезы-забияки
бьют отчаянно в там-там.
Королева дискотеки
всласть танцует между тем.
Остывают в мире треки
данс-круженья без проблем.
Нет проблем! Танцуют все
на контрольной полосе.

W

У стариков в глазах борозды,
а, говорят, там жили звёзды.
Танцуют звёзды чёрный блюз –
не убежать от прошлых уз.
Дым Атлантиды, – дань векам –
известны мудрым старикам.
Почтут не их, прочтут не те,
как гибли сказки в суете.
Что Боги? Ясно: чур, не мы!
За всё ответят старики.
Почуяв партии финал,
старик угрюмо умолкал...
Из камышей в Эдемский сад.
– Старик! – Молчок. Дорога в Ад.

W

Беда, когда большую сказку
ухватит маленький герой.
Он тут же выстружит салазки
и не отправится домой.
А будет юзом, перекатом,
переполосицею лет
хандрить весомо и горбато
и утверждать, что сказки нет.
Он счастьем сон перелохматит, –
бездумный маленький герой.
И в царедворца сытом платье
пробьётся в будни сам не свой.
И перед буднями чумной,
он к сказке выставит конвой.

W

Спарринг. Выставка эмоций,
переборки наших душ.
Не хватает в мире лоций, –
сублимаций сломан луч.
Перекошен, перекрашен.
передавлен сотни раз.
Перемазан, перегажен,
будто утренний мираж.
Матерщинистые реи
вместо светлого луча.
Жизнь нашлёпала по шее?
Подвывай под ча-ча-ча!
Спарринг, выслуга мечты,
блюз, элегия, кранты!

W

Столоваться с птичьей расой,
жить на бреющем полёте,
нависать над миром массой,
налегке, не в самолёте.
Говорить с собачьей расой
на исконном языке.
Пить из кружки не для кваса,
век сидеть на поводке.
Всё знакомо, да не ново.
Всё картинно. Не списать.
Вмиг отрыв с аэродрома –
зависать, так зависать.
Ведь не канула надежда
жить парящим псом, как прежде.

W

В монетарных передрягах
утонул двадцатый век.
Пересортица, бодяга –
время нищих и калек.
Подле лестницы на небо
перебежчики. Пора!
Нажевались вдоволь хлеба,
прочь без пуха и пера!
Разномастные мартышки,
мартышата, мартыши
не желают лет облыжки
прозябать да на шиши.
Зуд всемирного убоя –
на ступеньки встала Троя.

W

Уносит Кукольник игрушки.
Сыграли, милые, своё.
Пустые тушки-раскладушки,
плечо, прибившее хламьё.
Наброшен плащ. Захват у шеи.
Упал на плечи паланкин.
Вчерашний занавес от швеи,
не шившей дамам пелерин.
Плащ театрального покроя.
Под ним прикрылся кич кулис.
Ему равно, что пала Троя,
что плачи вздорные актрис.
Уносит Кукольник хламьё.
Реликт. Истории жнивьё.

W

Стреляют истин арбалеты
в потусторонние слова,
в феминистические Леты,
взрыхляя правды острова.
На островах души облыжки
и обестыженные сны,
во лжи пропитанные книжки,
и в ложь измазанные дни.
И бестолковая услада
с горчинкой яда на двоих,
и лет изъеденных прохлада,
и оборвавший повесть стих.
На дне истории земной
стреляет в истины конвой.

W

Эмаль расколотого лета,
эмаль разрушенного дня
стреляет в вечность арбалетом,
а, значит, собственно в меня.
Миф элитарен, легендарен.
Легенды юз – тяжелый груз.
Статист и алчен, и коварен.
Он – итальянец, грек и друз.
Он интриган. Он лжец и комик.
Он разночтивый трус и мот.
Он злых историй вечный хроник.
Он безобразный обормот.
Он расколол эмали сна,
в котором нежилась весна.

W

Чудинка не подвластна чуду,
как пересудам чудаки.
Эмаль лица – души причуду
с себя сбивают дураки.
Они сбежали понарошку
за полгороховой версты.
Их увозили в неотложке,
схлебавших чудо яко щи.
И опостыла им удача
под вечным знаменем забот.
Души лоскут своей на сдачу
они сорвали в недород.
Воротит их от прошлых дней
среди знамён пустых затей.

W

Я в Город шёл своей удачи.
Я верил в то, что есть Мечта.
Я жил как мог, не смел иначе,
привычно, с белого листа.
О, да! Мне многое сулили
мои обыденные сны.
Но мимо сказки проходили
за полгороховой версты.
Я уставал на перепутье
уже без выстраданных слов.
Меня, враги, не обессудьте, –
я бросил сказочный улов.
За полгороховой версты,
где в кровь души сбил постолы.

W

Я не боюсь угроз. К чему?
И без угроз я не живу.
Мне тесно жить, мне глупо ныть,
о том, что счастья рвётся нить.
Такого разного... Изволь.
Над ним вскипает алкоголь.
Под ним ста плакальщиц аврал,
но их-то, впрочем, я не звал.
Угрозы жмутся неглиже
в былые истины уже.
Их скорбный прах протух и сник.
Я не ребёнок, я – старик.
А старику дана печать
печаль от счастья отличать.

W

Окрыски прошлых позолот
сифонят с утренних болот,
тогда как вечером они
тиранят тех, кто без любви.
Окрыски прожитого зла –
уже вчерашняя зола.
Сегодня хочется любви,
но только в небе журавли.
Пора им улетать на юг.
И ты, увы, давно не друг,
хотя из недругов взрастут
иные, те, что позовут
в покровах ночи лечь в постель,
как будто ласки – в счастье дверь.

1998 – 2003 гг.

Веле Штылвелд, 2003

Сертификат Поэзия.ру: серия 619 № 17255 от 24.07.2003

0 | 0 | 2292 | 19.04.2024. 04:42:43

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []