Овидий, "Метаморфозы", книга 4

КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ

 

Миния гордая дочь, Алкифоя, те оргии бога

не пожелала признать, и не видится ей, безрассудной,

сыном Юпитера Вакх, и сестёр она в том убеждает,

их в богохульство вводя. Жрец велит подготавливать праздник,

всем госпожам отдохнуть, всем служанкам работу оставить,

шкурами грудь обвязать, распустить головные повязки,

волосы не прибирать, взять обвитые листьями тирсы.

Он говорит им, что гнев оскорблённого бога ужасен.

Все выполняют приказ – и почтенные жёны, и девы,

пряжу в корзинки кладут, оставляют на время работу,

ладан идут возжигать, клича Бромия, Вакха, Лиэя,

отпрыска двух матерей, огнеродного, цельного бога.

Славится он, как Нисей, Фионей, неостриженный с детства,

сеятель сочной лозы, друг Ленея, а также Никтелий,

добрый отец Элелей, бог Иакх, и восторженный Эван,

много различных имён, кроме этих, воспринял ты, Либер,

в эллинских странах бродя! Полон юности непреходящей,

ты, вечный мальчик, расцвёл восхитительно под небосводом!

Если стоишь без рогов, ты нам девушку напоминаешь,

ты весь Восток покорил, где мир Индии, ставший бесцветным

от непрестанной жары, увлажняют излучины Ганга!

Ты и Пенфея сгубил, и Ликурга с двуострой секирой,

двух богохульных царей! Ты тирренцев посбрасывал в реку,

достопочтеннейший бог! Ты пятнистые шеи двух рысей

сблизил уздечкой цветной! Ты вакханок ведёшь, и сатиров,

рядом и пьяный старик, опираясь нетвёрдо на посох,

будто висит на хребте искривлённого ношей ослёнка!

Где бы ни шествовал ты, там кричат возбуждённые парни,

женщины громко поют, по тимпанам колотят ладони,

гнётся горластая медь и щебечут отверстия букса!

Бога исменки зовут: «Приходи к нам, и мирный, и кроткий!»

И начинают обряд, но лишь дочери Миния в доме

праздник почтить не хотят, занимаясь работой Минервы,

тянут ворсистую шерсть, вертят нити отставленным пальцем,

клонят лицо к полотну, отдают приказанья служанкам.

Молвит одна госпожа, тонким пальчиком нить удлиняя:

«Прочим приятна и лень, и гуденье придуманных таинств,

мы же, удержаны тут самой лучшей богиней, Палладой,

труд наших рук облегчим интересной, богатой беседой,

тягостный день сократим, друг за другом для общего блага

наш нетрудящийся слух позабавим приятным рассказом.»

Женщины хвалят сестру и велят ей рассказывать первой.

Но про кого же начать? Ей известно так много историй!

Может быть, про Деркето́, вавилонскую дочь, о которой

все палестинцы твердят, что она, изменённая внешне,

гладь неподвижных прудов беспокоит чешуйчатым телом,

или про дочку её, как она, обрамлённая в крылья,

птицей годами жила, в белых башнях свой век завершая,

или про то, как волшбой, как могучим настоем наяда

делала рыб из парней, облекая им губы молчаньем,

стала же рыбой сама, или дерево взять, на котором

белые грозди плодов почернели от выпитой крови?

Близок ей этот рассказ, и, поскольку не всем он известен,

взглядом за нитью следя, так открыла она изложенье:

«Фисба жила, и Пирам. Был один совершенным красавцем,

ну а другая была самой лучшей невестой Востока.

Рядышком жили они, где стоят обожжённые стены,

ими же груду домов опоясала Семирамида.

К близости первый шажок – это просто знакомство соседей,

позже созрела любовь. И зажёгся бы свадебный факел,

но запретили отцы, хоть никак запретить невозможно

слитым умам запылать, в одинаковом пламени свиться.

Нет у них верных друзей, только жест и кивок им доступны.

Зреет, крупнеет огонь и, скрываясь, пылает всё жарче.

В соединённых домах, на стене, общей каждому дому,

тонкая трещина есть, очень давняя, с года постройки.

Скрыта была ото всех эта трещина многие годы.

Что не заметит любовь? Так влюблённые первыми стали

в стену тихонько шептать, и слова их легко заструились

тоненьким, звучным ручьём. Их никто посторонний не слышал.

Часто вставали они, Фисба здесь, а Пирам за стеною,

томным дыханием ртов очарованы поочерёдно,

и говорили: «Стена! Ты зачем так завистлива к счастью?

Разве несносно тебе запрещать нам сливаться всем телом?

Если такого нельзя, то хотя бы впусти поцелуи!

Нет, не бесчувственны мы! У тебя мы в долгу, это правда!

Ты пропускаешь слова, ты баюкаешь уши влюблённых!»

Так вот шептались они, с двух сторон, а сойтись не умели,

только стонали: «Прощай!», направляя опять поцелуи,

впрочем, с другой стороны их совсем ощутить невозможно.

В небо Аврора взошла и ночные огни разметала,

солнце светить принялось, на растеньях высушивать иней.

Стали влюблённые вновь слабым шёпотом жалобы множить

и сговорились о том, что попробуют ночью безмолвной

стражей своих обмануть, из дверей потихонечку выйти,

бросить родные дома, городские пределы покинуть.

Чтобы не сбиться с пути, по широкому полю блуждая,

дерево нужно найти, у могилы почтенного Нина.

Дерево высится там, шелковица. Она вся покрыта

гроздьями белых плодов, по соседству с ручьём ледянистым.

Вроде бы мысль хороша. Свет спускается медленно с неба,

тонет в пучине воды, выходящую ночь пропуская.

Умная Фисба во тьме отомкнула дверные засовы,

и, всех родных обманув, скрыв лицо под вуалью, сбежала.

После, гробницу найдя, под указанным деревом села,

храбрая силой любви. Но явилась тут львица. Вся морда

пенится кровью быков, лишь недавно жестоко убитых.

Львица подходит к ручью, чтобы жажду свою успокоить.

Хищницу в лунных лучах вавилонская Фисба узнала,

робкой стопой шелестя, в тёмном гроте успела укрыться,

но потеряла вуаль, соскользнувшую плавно на землю.

Львица воды напилась, позабыла про жгучую жажду

и, удаляясь в леса, набрела на вуаль, и кровавой

пастью рванула её, но беглянки найти не сумела.

Позже приходит Пирам, чёткий след беспощадного зверя

видит в глубокой пыли. Он ужасно бледнеет, а вскоре

держит и ткань, всю в крови. Говорит: «Эта ночь погубила

не одного, но двоих! Да, мы оба любили, однако

милая больше, чем я, многолетнюю жизнь заслужила!

Я лишь во всём виноват! Я тебя уничтожил, бедняжка,

тем, что тебя попросил в это страшное место явиться,

первым сюда не придя! Что же, львы! Разорвите, пожрите

эту негодную плоть, засверкайте железным укусом,

выйдите из-под горы! Впрочем, трус предпочтёт быть убитым,

а не убить сам себя!» Он берёт облачение Фисбы,

к дереву молча идёт, где была договорена встреча,

горько рыдает он там, и вуаль дорогую целует,

и говорит: «А теперь и моей напитайся ты крови!»

С пояса меч отцепив, он его прямо в печень вонзает

и вынимает его, захрипев, из дымящейся раны.

Тело лежит на земле, кровь же хлещет струёю высокой,

так иногда на трубе повредится свинцовая пайка,

сразу вода зашипит, из отверстия шумно захлещет,

резко, толчок за толчком, бередя безмятежное небо.

Под кровянистым дождём почернели плоды шелковицы,

корень был весь увлажнён и напитан струящейся кровью,

белые грозди плодов превращая в пурпурные грозди.

Девушка вышла, дрожа, чтоб любимый не ждал понапрасну,

смотрит внимательно вдаль, всю окрестность глазами пытает,

хочет скорей рассказать, что за жути она избежала.

Место она узнаёт. Впрочем, дерево всё изменилось,

странными стали плоды. Это правда ли та шелковица?

Девушка, вся смущена, замечает, как бедное тело

бьётся на красной траве. Вся обмякла она, отступила,

стала бледней, чем самшит, содрогнулась, как зеркало моря,

если поверхность его задевается лёгеньким ветром.

Но, постояв, подождав, ненаглядного друга узнала,

стала одною рукой незаслуженно бить о другую,

волосы рвать с головы, прижиматься к любимому телу,

рану его наполнять вместо вытекшей крови слезами,

кровь и стенанья мешать, и лицо ледяное целуя,

плакать истошно: «Пирам! Кто тебя у возлюбленной отнял?

Слышишь, Пирам? Отвечай! Это Фисба твоя, понимаешь?

Ты отзовись, мой родной! Подними затворённые веки!»

Веки Пирам разомкнул, имя Фисбы любимой услышав,

взгляд на неё устремил, и тяжёлые веки сомкнулись.

Девушка видит вуаль, замечает и ножны пустые.

«Ты и своею рукой, и любовью погублен, мой бедный!

И у меня есть рука, лишь для этого полная силы,

и у меня есть любовь, и она мне погибнуть поможет!

Я за покойным пойду! Став горчайшей причиною смерти,

спутницей стану тебе! Только смертью со мной разлучённый,

ты не покинешь меня, мы погибелью не разлучимся!

Бедные мать и отец, и его, и мои! В этом горе

всё же послушайте нас, породнённых глубокой любовью,

соединённых в одно этим часом, для жизни последним,

не откажите нам дать погребение в общей могиле!

Дерево! Вязью ветвей лишь одно бездыханное тело

ты затеняешь теперь! Скоро двух мертвецов затенишь ты!

След нашей крови храни, пусть плоды на тебе потемнеют,

будто печалясь по нам, вспоминая обоих погибших!»

Это сказала она, и, под грудь остриё направляя,

резко упала на меч, не остывший от прежней работы.

Тронуты боги мольбой, и родители тоже смягчились.

Цвет у дозревших плодов с той поры изменился на чёрный,

прах же изъят из костра и в одной упокоился урне.»

Так был окончен рассказ. Помолчали. Потом Левконоя

стала своё говорить, ну а сёстры сидели безмолвно.

Сетью поймала Любовь даже Солнце, которое в небе

ярко над миром горит, звёздным светом все вещи смягчая.

В Солнце проснулась любовь. Бог увидел Венеру и Марса

первый на ложе любви. Этот бог самый первый всё видит.

Он погрузится в печаль и Юноной рождённому мужу

сразу же выдал секрет, указал и на место измены.

Сердце упало в груди, вся работа упала на землю

у кузнеца. Он спешит легкотканные медные цепи,

сети готовить, силки, незаметные праздному взгляду

(легче и тоньше они, чем почти невесомые нити,

чем паутинный кружок, что белеет на балке под крышей).

Так изготовил он всё, чтобы вторить малейшим движеньям,

импульсы тел уловлять, и по спальне искусно расставил.

Прелюбодей и жена, появившись на ложе любовном,

как и рассчитывал муж, мастерски сотворивший оковы,

оба повисли в сетях, неспособны ослабить объятья.

Лемний же двери раскрыл, половинки из кости слоновьей,

в спальню впуская богов посмотреть на постыдное дело.

Молвит один из богов без малейшей печали, что так же

он бы хотел повисеть. Все смеются, и долго на небе

множится этот рассказ, принося неизменную радость.

Но, не забыв про донос, Киферея задумала мщенье

и наказала того, кто её преступление выдал,

равным гореньем любви. Что за польза, сын Гипериона,

в этой твоей красоте, и в румянце, и в пламенном взоре?

Ты, лучезарным огнём затоплявший все страны земные,

светишься новым огнём. Ты, способный всё в мире увидеть,

на Левкотою глядишь, на неё лишь одну направляешь

миру обещанный взор. На востоке встаёшь ты пораньше,

вечером ты не спешишь погрузиться в лазурное море,

смотришь на девушку ты, этим зимние дни продлевая.

Ты и тускнеешь порой, помраченье ума ненадолго

передавая глазам, и людей суеверных пугаешь.

Гаснешь ты не потому, что луна, опускаясь, проходит

между тобой и землёй. От любви ты становишься тёмным.

Любишь ты только одну, позабыв и Климену, и Родос,

и превосходную мать хитроумной ээйской Цирцеи.

Клитию ты разлюбил, а она так тебя обожает,

просит объятий твоих, уязвлённая в самое сердце!

Многим забвенье дала Левкотоя, дочь той Эвриномы,

что превзошла красотой всех красавиц известного царства,

где благовонья растут. Но рождённая ею царевна

так превзошла свою мать, как и мать победила всех прочих.

Орхам, счастливый отец, был правителем ахеменидским,

был он по счёту седьмым, род ведущим от ветхого Бела.

Пастбища Солнца стоят под свинцом гесперийского неба.

Кони едят не траву, но побеги амброзии свежей,

мощные мышцы свои к ежедневной работе готовя.

Тянется тихая ночь, наслаждение четвероногих

в сочной, небесной траве. Превращается бог в Эвриному,

входит в любимый дворец и с порога свою Левкотою

видит, от страсти дрожа. Рядом с нею двенадцать служанок.

Крутится веретено, выпрядаются тонкие нити.

Девушку поцеловав поцелуем пока материнским,

сразу же бог произнёс: «Уходите, служанки! Мне нужно

с дочерью поговорить! Вы секретничать нам не мешайте!»

Их оставляют одних. Ни свидетеля больше не видя,

бог продолжает: «Я тот, кто весь длительный год измеряет,

кто видит всё на земле, кем земля созерцает все вещи.

Я – око мира. Поверь! Ты мне нравишься!» Та вся трепещет,

прялка и веретено выпадают из млеющих пальцев.

Страх ей, однако, к лицу. Бог не медлил уже и, вернувшись

в свой непосредственный вид, заблистал красотою природной.

Девушка, хоть и дрожа, и напугана светом внезапным,

не пожалев ни о чём, отдалась лучезарному богу.

Клитию зависть грызёт (и она ведь безмерной любовью

к Солнцу пылала давно). На соперницу гневом пылая,

всё разгласила она, и царю преступленье раскрыла.

Тот, свирепея, бесясь, дочь бросает в глубокую яму,

девушка молит отца, тянет руки к блестящему Солнцу.

«Бог обесчестил меня!» Но суровый отец добавляет

новую груду песка и совсем засыпает могилу.

Сразу же прочь разметал эту груду сын Гипериона

мощным потоком лучей, чтоб лицо погребённой открылось,

но не смогла ты уже из-под ноши земли приподняться,

нимфа, и там, не дыша, ты лежала, бескровное тело.

Ты, говорят, ничего, укротитель коней быстрокрылых,

в жизни не видел грустней после скорбных огней Фаэтона.

Всё же пытается бог отогреть охладевшее тело,

распространить по нему цвет лучей, одаряющих жизнью,

но, осознав, что судьба этим действиям служит помехой,

бог и недвижную плоть, и могилу нектаром обрызгал

и, постонав, произнёс: «Но ты всё-таки неба достигнешь!»

Тотчас недвижная плоть, напитавшись небесным нектаром,

вся по земле растеклась, аромат из себя источая.

Вскоре и ладанный куст потянулся корнями сквозь почву

и, вырастая, пронзил погребальную насыпь верхушкой.

Бог, источающий свет, больше Клитию не навещает,

хоть и любовью печаль, а печалью донос было б можно

в общем-то, и оправдать. Но закончились игры Венеры.

Вся ошалев от любви, чахнет девушка, не переносит

дружное общество нимф. День и ночь под Юпитером синим

сидя на голой земле, в жутких комьях волос непокрытых,

девять мучительных дней проводя без воды и без пищи,

чистой росою она и своими слезами кормилась

и не вставала с камней, лишь на светлого бога смотрела,

следуя скорбным лицом за его лучезарным движеньем.

Тело прильнуло к земле. Говорят, мутно-жёлтая бледность

частью своей растеклась, превращаясь в бескровные листья,

частью краснеть начала, и цветок, на фиалку похожий,

сделался новым лицом. Корнем сдержана, девушка всё же

взглядом за Солнцем следит и, пускай изменённая, любит.»

Кончен и этот рассказ. Чудесами наполнены уши.

Кто-то не верит совсем, кто-то спорит, что вечные боги

делают что захотят. Вакха, впрочем, таким не считают.

Сёстры закончили спор и хотят Алкитою послушать.

Эта, упругую нить челноком пропуская по ткани,

молвила: «Что повторять всем известный рассказ, как влюбился

Дафнис, идейский пастух? Разозлясь на соперницу, нимфа

сделала парня скалой (так вот горе сжигает влюблённых!).

Я не скажу и о том, как по новому праву природы

недоумённо бывал то мужчиной, то женщиной Си́тон.

Цельмий, тебя пропущу (стал ты сталью, и мальчик Юпитер

только тобой был спасён), и куретов, от ливня рождённых.

Крокус, и ты отдохни, со Смилакой в цветки превращённый.

Вас предпочту я занять неизвестным, приятным рассказом

про Салмакиду. Она и бесславной была, и могучей.

Нимфа злосильным ручьём изнуряла и мучила смертных.

Нам неизвестно, зачем. Но ручей знаменит своей силой.

Мальчик, Меркуриев сын, юный плод киферейской богини,

был удостоен лица, всех вокруг заставлявшего вспомнить

сразу и мать, и отца. Получил он и общее имя.

Три пятилетья прожив, он покинул отцовские горы

и распростился навек со своею кормилицей, Идой,

радуясь новым лугам, неизвестным озёрам и рекам,

тяжесть немалых трудов облегчая великим усердьем.

Ликию он посетил, и к ликийским соседям, карийцам,

тоже направил стопы. Там увидел он пруд полноводный,

чистый до самого дна. Ни тростник на песке не качался,

и ни бесплодный латук, и ни лес камышей островерхих.

Очень прозрачна вода, но края зеленеющим дёрном

обрамлены и травой, никогда не теряющей сочность.

Нимфа живёт у пруда. Нет, она не способна к охоте,

лень ей натягивать лук, состязаться с подругами в беге.

Между наяд лишь она неизвестна проворной Диане.

Кто-то мне передал слух, что ей сёстры нередко твердили:

«Либо колчан расписной, либо дротик возьми, Салмакида,

смешивай сладкий досуг с напряженьем суровой охоты!»

Но ни колчан расписной не берёт Салмакида, ни дротик,

чтобы досуг сочетать с напряженьем суровой охоты,

только сидит у ручья, омывая прекрасное тело,

часто по гуще волос проводя своим киторским гребнем,

смотрится в зеркало вод, что надеть ей сегодня, решая,

или, себя обвернув легкотканной, прозрачной накидкой,

вновь то на мягкой траве, то на мягкой листве отдыхает,

то собирает цветы. И однажды за этим занятьем

юношу вдруг увидав, запылала она от желанья.

Всё-таки не подошла, хоть рвалась подойти поскорее,

но причесалась опять, посмотрела, идёт ли ей платье,

и, выраженье лица подобрав помилей, покрасивей,

«Мальчик, – сказал она, – ты считаешься богом, конечно,

или ты истинно бог! Можешь быть ты самим Купидоном!

Если же ты человек, то и мать, и отец твой блаженны,

счастлив твой братец родной, и сестрица отмечена счастьем,

радость кормилице той, что тебе свои груди давала!

Всех их блаженней жена, если ты таковой обзавёлся,

если её ты почтил ярким факелом, в спальне горящим.

Если уже ты женат, будет это влечение скрытным,

если жены ещё нет, мы отправимся в общую спальню!»

Смолкла наяда потом, и румянцем залился подросток

(что понимал он в любви?). Покраснев, он стал вовсе прекрасен.

Так же, могу я сказать, грозди яблок румянятся солнцем,

краской – слоновая кость, а луна – беловатым рубином

под непрестанный напев лунный свет призывающей бронзы.               

Нимфе, хотящей его хоть бы сестринским взять поцелуем,

тянущей пальцы свои к юной шее из кости слоновьей,

мальчик ответил: «Отстань! Или я убегаю отсюда!»

Страх Салмакиду объял. «Я тебе этот пруд уступаю,

гость!» И притворной стопой направляется в чащу лесную.

Там, оглянувшись назад, нимфа ловко согнула колено,

спряталась в плотных кустах, ну а мальчик по берегу ходит

и полагает, что он среди редкой травы незаметен.

Шлёпает он по воде. Пальцы ног и ступни, до лодыжек,

полностью погружены в баловливо бегущие волны.

Больше не хочется ждать. Привлекаемый ласковой влагой,

мягкие ткани одежд он снимает со стройного тела.

Всё. Салмакида дрожит, распаляется жгучим желаньем,

нимфа глазами блестит, обнажённое тело впивая,

так пламенеет и Феб, если он лучезарнейшей сферой

в зеркало утром войдёт, обращённое в сторону неба.

Нет, невозможно терпеть! Невозможно оттягивать счастье!

Жаждет объятий она и с трудом усмиряет безумство!

Быстро похлопав себя полукружьями белых ладоней,

мальчик бросается в пруд и руками, то правой, то левой,

в блещущих водах гребёт, как слоновая кость или пара

лилий, за чистым стеклом начинающих лучше светиться.

«Я победила! Он мой!» – восклицает наяда, швыряя

платье своё далеко и кидаясь в глубокую воду.

Мальчика держит она, и насильно, с восторгом целует,

снизу ласкает его, к непокорной груди прилипает

и то с одной стороны, то с другой обвивается крепко.

Вот и обхвачен пловец. Он хрипит, упирается, хочет

выскользнуть, словно змея, уносимая царственной птицей

(голову, лапы её обвивают змеиные кольца,

гнётся чешуйчатый хвост, огибая широкие крылья),

так вот побеги плюща по высоким деревьям крадутся,

так и полип на врага нападает в пучине глубокой,

чтобы его оплести сетью щупальцев слева и справа.

Борется с ней Атлантид, не даёт наслаждения нимфе,

та повисает на нём, примыкает настойчивым телом

и говорит, вся дрожа: «Поборись! Поусердствуй, негодник!

Ты не уйдёшь от меня! Дайте, боги, своё повеленье,

чтоб ни ему от меня и ни мне от него не отлипнуть!»

Кто-то ей внял наверху. Вот объятья становятся плотью

и возникает лицо, лишь одно на два сложенных тела,

так мы находим порой два побега под общей корою,

нужно им как-то расти, развиваться и шириться вместе.

Соединились тела, в сочленении цепком утратив

двойственность и перестав быть как женщиной, так и подростком,

ни одного, ни другой, ни обоих теперь не осталось.

Видя, что стал он другим, что он сделался полумужчиной,

что в светлоструйной воде рязмякает упругое тело,

руку вперёд протянув и немужеский пробуя голос,

Гермафродит произнёс: «Вы подарок родимому сыну

дайте, отец мой и мать! Дайте мне ваше общее имя!

Если мужчина придёт к этим водам, то полумужчиной

пусть он выходит из них, размягчённый приятным купаньем!»

Тронуты мать и отец этой просьбой двуформного сына,

зельем окрасился пруд, размывающим чёткие грани.»

Кончен и этот рассказ. Дочки Миния всё продолжают

пряжу преступную прясть, оскверняя и бога, и праздник,

хоть и тимпаны уже, раньше тихие, вдруг зазвучали

резкой своей стукотнёй, гнутым рогом заныли свирели,

заголосила и медь, воздух миррой и крокусом пахнет.

Вера уже не нужна: зеленеют орудия пряжи,

ткань повисает плющом, и на нём распускаются листья,

вдруг виноградными став, а ещё неспрядённые нити

в усики превращены. Виноград по станине змеится,

пурпур же, красивший ткань, переходит на сочные грозди.

День был уже завершён, и тот час приближался, который

вечером не назовёшь, но и днём называть затруднишься,

это граница, скорей, меж неявственной ночью и светом.

Вздрогнули крыши домов, забагрянилось масло в лампадах,

зазолотился дворец языками румяного жара,

призраки диких зверей всю округу наполнили воем.

Сёстры от страха дрожат, по задымленным залам несутся,

прячутся в разных местах от огня и слепящего света.

По мельтешащим рукам начинает ползти перепонка,

кожа покрыта уже волоконцами крохотных перьев.

В комнатах слишком темно, чтоб увидеть, во что превратились

прежние облики тел. Для порханья им пуха не хватит,

вот и летают они на прозрачно трепещущих крыльях.

Очень хотят говорить, но выходит лишь тоненький голос,

что соразмерен телам, и дробится пищанием жалоб.

Дом их лишь крыши, не лес. Ненавидя свет солнца, летают

эти зверьки по ночам, взяв у позднего вечера имя.

Словом, стал Вакх знаменит. Восхваляют его все фиванцы,

в громких ему похвалах вьётся тётушка нового бога,

всюду о нём говорит, лишь одна непричастная скорби

стольких родимых сестёр. Но ей сёстры беду-таки дали!

Видит Юнона с небес, как детьми, как рукой Афаманта

женщина эта горда, как приёмыша богом считает,

вспыхнула и говорит: «Разве мог бы сын этой блудницы

заколдовать моряков, по пучине пустить меонийцев,

бедную мать восхитить потрохами любимого сына,

трёх Минеид облачить необычным шуршанием крыльев?

Как же такую печаль мне, Юноне, без мести оставить?                                           

Хватит ли этого мне? Вот и вся моя власть? Он сам учит,

как мне теперь поступить (у врага нам полезно учиться)!

Страшно Пенфея сгубив, он вполне, даже больше, чем надо,

гневу меня обучил! Разве этой Ино́ невозможно

той же дорогой пойти, чтобы так же умом повредиться?»

Путь есть, направленный вниз, обрастающий траурным тисом,

в полной, глухой тишине уводящий к подземным долинам.

Вяло туманится Стикс, и недавно пришедшие тени

тянутся к дымной воде, о гробницах своих забывая.

Бледно и серо вокруг. Сыплет снег на тернистое поле.

Призракам путь незнаком, но к стигийскому городу нужно

как-то им всем добрести, к чёрным царствам свирепого Дита.

Тысячу разных дверей тот вместительный город имеет,

и, как пучина воды поглощает все реки земные,

так этот город не мал ни для каждой души, ни для целых

царств и народов земли, полнясь толпами неощутимо.

Нет у бродящих теней ни скелета, ни плоти, ни крови,

часть их на форум идёт, часть – в покои подземного бога,

часть занимается тем, чем они занимались при жизни,

а остальные молчат и своё наказание терпят.

К этому месту пришла дочь Сатурна, богиня Юнона,

из наднебесных дворцов (так пылало от ярости сердце),

встала на тёмный порог, от священого тела занывший.

Цербер три пасти раскрыл, напружинился, тройственным лаем

сумрачный воздух прорвал, но богиня к себе подзывает

Ночью рождённых сестёр, беспощадную, мощную силу.

Те у темницы сидят, укреплённой стальными дверями,

чёрных гадюк из волос продолжая вычёсывать гребнем.

Сёстры вгляделись во мрак, и узнали богиню, и сразу

все, как одна, поднялись. Это место для кары злодеев.

Титий под сталью ножа изуверски растянут на девять

югеров грузным нутром. Ты, Тантал, всё воды не напьёшься,

и плодоносная ветвь от ладоней твоих убегает.

Ищешь ты камень, Сизиф, или тащишь его и роняешь.

Вертится там Иксион, и теряя себя, и хватая.

Черпают воду ручья и мгновенно ту воду теряют

сёстры, навлёкшие смерть на двоюродных братьев, Белиды.

Светом рассерженных глаз их Сатурния всех окатила.

Вот, Иксиона пронзив, переходят глаза на Сизифа,

и говорит госпожа: «Почему должен вечно томиться

только один этот брат, Афамант же надменный имеет

великолепный дворец, а ведь он со своею супругой

вечно меня презирал?» О причинах вражды рассказала

и о желаньях своих – чтобы рухнуло Кадмово царство

и чтоб коварством сестёр Афамант совершил преступленье.

Смешаны в этих словах обещанья, мольбы и приказы.

Убеждены божества. И, когда замолчала Юнона,

ей Тисифона в ответ, волосами седыми мотая

и отряхая рукой чёрных змей, наползавших на губы,

произнесла: «Для чего нам растягивать здесь разговоры?

Будет исполнено всё! Ты покинь это скорбное царство

и поскорей поднимись к дуновению лучшего неба!»

Рада Юнона уйти. Госпожу на небесном пороге

сразу омыла росой дочь Тавманта, богиня Ирида.

Мигом к делам приступив, Тисифона жестокая факел,

кровью облитый, взяла, облачилась пропитанной кровью

паллой и вместо ремня опоясалась длинной гадюкой.

Вышла из дома потом. Скорбь, и Страх, и Безумье, и Ужас

тут же за ней поплелись, возбуждённо сверкая глазами.

Встала она у дверей. Говорят, эолийские двери

начали в стенах дрожать. Побледнели кленовые створки.

Солнце пропало с небес. Это всё напугало супругу,

затрепетал Афамант. Быстро бросились к выходу оба,

но, предвозвестница бед, у порога Эриния встала,

вытянув руки свои, все в гадючьих узлах, потрясая

лохмами длинных седин! Зашипели встревоженно змеи,

ловко скользя по плечам, обвивая висящие груди,

стали вертеть языком, кровь и гной изо рта изрыгая!

Вырвав двух змей из волос, этих змей зажимает богиня

пагубной, цепкой рукой, а потом на супругов бросает.

Змеи по телу Ино́, по плечам Афаманта струятся

и выдыхают пары, но несчастных совсем не кусают,

лишь перепуганный ум ощущает ужасные раны.

Также она принесла смесь отравы, и пену, которой

Цербер из пасти плюёт, разведённую ядом Ехидны,

и заблужденье ума, и слепое забвение мысли,

бешенство, слёзы, порок, неусыпную тягу к убийству –

всё перетёрто в одно и разбавлено свежею кровью,

брошено в медный котёл, перемыто зелёной цикутой.

Жалкие люди дрожат, а она им на грудь выливает

эту смердящую смесь, вызывая глубокую муку.

Факелом быстро водя, и всё чаще его разгоняя,

чертит пылающий круг и огни настигает огнями.

После победной стопой поспешает к великому Диту,

к царству бесплотных теней, и гадючий ремень распускает.

Выбежал тут Эолид и кричит во дворе, как безумный:

«Эй, дорогие друзья! Быстро сети в лесу растяните!

Только что львица прошла! И два львёнка спешили за нею!»

Он за супругой бежит, будто зверя свирепого гонит,

вот он Леарха схватил, оторвал от груди материнской.

Мальчик смеётся отцу, тянет ручки к нему, а родитель

вертит им, словно пращой, и, промчав два-три раза по кругу,

бьёт головой о скалу! Ну а мать, повредившись рассудком

либо от страшной тоски, либо в брызгах смертельного яда,

громко вопит, и бежит, с волосами, развитыми ветром,

тельце твоё, Меликерт, обнажёнными стиснув руками,

«Эвоэ, Вакх!» голося. Имя Вакха услышав, Юнона

проговорила, смеясь: «Пусть твой выкормыш вам и поможет!»

Виснет над морем скала, вся изглодана снизу волнами,

там, под навесом камней, гладь морская укрыта от ливней,

верхний же выступ скалы устремился в открытое море.

Лезет на выступ Ино́ (придаёт ей безумие силы)

и, ничего не боясь, вместе с ношей своей улетает

в синее месиво волн, забелевшее пышною пеной.

Впрочем, Венера, смотря, как страдает невинная внучка,

вкрадчиво речь начала: «О, Нептун, царь морей необъятных,

власть у тебя такова, что лишь небо её превосходит!

Да, я о многом прошу, но родным ты моим посочувствуй!

Видишь, как бьются они на волнах ионийской пучины!

Дай им своё божество! Я ведь тоже влиятельна в море,

я ведь была сложена из блистающей пены когда-то,

так что и греки меня называют по имени пены!»

Слышал молитву Нептун, и кивнул, и немедленно отнял

смертное их вещество, и почтенным величьем окутал,

облик их сделал иным, дал и каждому новое имя,

бога назвал Палемон, а родительницу – Левкотея.

Группа сидонских подруг, прибежавших по свежему следу,

мокрые видят следы на скале, выступающей в море.

Рода кадмейского нет! Стали плакать, забили в ладони,

волосы начали рвать вместе с платьями, стали богине

злые упрёки бросать, мол, к любовнице слишком жестока,

несправедлива она. Опротивело это Юноне

и говорит госпожа: «Я и вас превращу в наилучший

памятник злости моей!» За словами торопится дело.

Та, что была всех верней, говорит: «Я пойду за царицей!»

Сделать хотела прыжок, но не может уже шевелиться,

так и застыла она, будто вплавлена в темя утёса.

Та же, что хочет опять по груди, как и раньше, ударить,

чувствует, стали твердеть для удара воздетые руки!

Как протянула она эти руки к открытому морю,

также и тянет сейчас, но уже превращённая в камень!

Третья с макушки своей вырывала упругие кудри –

ты бы увидел, мой друг, в тех кудрях затвердевшие пальцы!

Кто как стоял на скале, тот на ней и остался навеки.

Кое-какие из них стали птицами. Те Исмениды

крылья свои до сих пор в этом самом заливе купают.

Агенорид не слыхал, что и дочка, и внук малолетний

стали богами морей. Побеждён изнурительной скорбью,

грудой свалившихся бед и лавиной предзнаменований,

ветхий создатель страны удалился, считая, что проклят

город, а вовсе не он, и потом, по земле наскитавшись,

у иллирийских границ оказался с беглянкой-супругой.

Полные бед и годов, вспоминают они о прошедшем,

вновь обсуждают судьбу и свои родовые невзгоды.

Кадм говорит: «Я-то знал, что убитый дракон был священным.

Всё же, покинув Сидон, заострённые зубы дракона

я разбросал по земле, семена новоявленной жизни.

Если забота богов за него отомстила так страшно,

я умоляю о том, чтобы брюхом на землю улечься!»

Сразу же змеем он стал, длинным брюхом на землю улёгся,

чувствуя, как чешуёй покрывается твёрдая кожа,

как синеватый узор проступает по чёрному телу,

ноги же плотно сплелись и уже заостряются в кончик.

Руки пока ещё есть. Он остатки тех рук простирает,

слёзы текут по лицу, по чертам, всё ещё человечьим,

и говорит: «Подойди! Подойди же, бедняжка супруга!

Руку мою обхвати! Лишь она от меня остаётся!

Скоро и эта рука, и всё тело завертится змеем!»

Хочет и больше сказать, но внезапно язык разделился

надвое и зашипел. Бедный сетует, но не словами.

Голос природа взяла и оставила только шипенье.

Заголосила жена, по груди ударяя ладонью:

«Остановись, бедный Кадм, и отринь эти жуткие формы!

Что это, Кадм? Где ты весь? Где же ноги, где руки, где плечи?

Где цвет лица? Где лицо? Я зову, а ты весь исчезаешь!

Боги небес! Почему и меня вам не сделать змеёю?»

Смолкла. Он лижет лицо драгоценной жены, прижимаясь

к мягкой, любимой груди, будто помнит, кто женщина эта,

и обнимает её, и ласкает знакомую шею.

Те, кто поодаль стоял (все их спутники), перепугались,

та же ладонью ведёт, гладит шею гребнистого змея,

вот уже двое их там, вот скользят они, переплетаясь,

и удаляются прочь, под покров близлежащего леса.

Миролюбивы они, эти змеи, и на человека

не нападают совсем, будто помнят, кем некогда были.

Всё же божественный внук даже в новой их жизни являлся

им утешеньем большим. Все индусы ему покорялись

и возводила ему вся Аркадия статные храмы!

Некий Акризий там был, сын Абанта, который родился

в том же роду, что они. Этот царь в арголидские стены

богу пути не даёт, с ним воюет и не допускает,

что сын Юпитера он. И Персей, мол, зачатый Данаей

от золотого дождя, не рождён от Юпитера вовсе!

Впрочем, Акризий потом (таково настояние правды)

начал весьма сожалеть, что посмел он и бога, и внука

гневом своим оскорбить. Бог уже находился на небе,

внук же домой унося змеевласую голову монстра,

тонкие рвал облака шелестящими взмахами крыльев.

Он, победитель, парил над ливийским песком золотистым

и обронил на него капли крови Медузы Горгоны.

Сразу земля ожила, зашипела змеиным скольженьем,

и потому с той поры там обильно разводятся змеи.

По небесам уносим враждованьем ветров несогласных,

он то туда, то сюда, на тяжёлую тучу похожий,

мечется и с высоты озирает нечёткие земли,

что распростёрлись внизу, и порхает над всеми краями.

Трижды он Рака клешни, трижды видит холодных Медведиц,

часто летит на восток, так же часто на запад несётся,

и в завершении дня, опасаясь довериться ночи,

он в гесперийском краю, во владеньях Атланта желает

передохнуть, подождать, чтобы вызвал пыланье Авроры

бог Люцифер, а потом и Аврора взошла в колесницу.

Здесь был Атлант Япетид, всех на свете людей превзошедший

телом огромным своим. Край земли был под властью Атланта,

он и пучиной владел, над которой проносится Солнце

на хриплогрудых конях, увлажняя истёртые оси.

Тысяча стад у царя, табунов тоже тысяча бродит

по травянистым лугам, и соседи ему не мешают.

Дерево высится там, а на дереве светятся ветви

светом густым, золотым, да и яблоки там золотые.

Так начинает Персей: «Если слава великого рода

тронет, хозяин, тебя, то узнай, что мой предок – Юпитер!

Если ты ценишь дела, восхитись и моими делами!

Нужен мне отдых и сон.» Царь же помнил старинное слово

(он предсказанье одно от парнасской Фемиды услышал):

«Время наступит, Атлант, и на дереве больше не будет

золото это сверкать. Сын Юпитера всё тут разграбит!»

Сильно напуган, Атлант сразу прочной, высокой стеною

яблочный сад окружил и дракона поставил на стражу,

чтобы он видом своим отгонял и пугал посторонних.

Царь говорит: «Улетай! Или слава великого рода

и про Юпитера ложь защититься тебе не помогут!»

Силой угрозы скрепив, он толкает пришельца руками,

тот же не хочет лететь, разбавляет ругательства лестью.

Силой слабее царя (кто же смог бы тягаться с Атлантом?),

он восклицает: «Гляди! Если дружба со мной малоценна,

дар ты хотя бы прими!» Отвернувшись, он левую руку

вытянул вместе с лицом змеевласой, ужасной Медузы.

Тут же Атлант, как стоял, стал горой. Растянулись лесами

волосы и борода, стали кряжами плечи и руки,

стала его голова самым верхом горы той высокой,

окаменел и скелет. Увеличенный всеми частями,

сущей громадой он стал (так велели вы, вечные боги),

небо со множеством звёзд в новом теле своём упокоив.

Вскоре потом Гиппотад запер ветры в их вечной темнице,

и Люцифер заблистал, поднимаясь в бездонной лазури,

увещеватель всех дел. Взял Персей свои лёгкие крылья,

сбоку к ногам привязал и, орудьем кривым препоясан,

чистое небо рассёк мельтешеньем летучих сандалий.

Множество стран пролетев, обозрев много разных народов,

он эфиопов нашёл и Кефеевы долы заметил.

Несправедливый Аммон повелел, чтобы там Андромеду

за материнский язык безо всякой вины наказали.

Абантиад увидал, как её приковали к утёсу

(если бы вздох ветерка не задвигал её волосами,

а углубления глаз не блестнули струением тёплым,

мог бы подумать любой, что он мраморной статуей встречен).

Юноша факел поднёс и застыл, красотой поражённый,

и на мгновенье забыл, что ему нужно крыльями двигать,

замер и проговорил: «Ты не этих оков заслужила,

но совершенно других – что любовников соединяют.

Как твоё имя, ответь, и где дом твой родной, и зачем ты

в этих оковах стоишь?» Та молчит и не смеет с мужчиной,

девушка, заговорить. Как бедняжка сомкнуть бы хотела

руки над скромным лицом, если цепи бы ей не мешали!

Но остаётся одно – лишь глаза переполнить слезами.

Он повторяет вопрос. Наконец, не желая казаться

прячущей некий позор, говорит она, кто и откуда,

также и как её мать красотою своей похвалялась.

Не был окончен рассказ, как волна зашумела тревожно

и ужасающий зверь из пучины морской появился,

всю протяжённость воды покрывая чудовищной грудью.

Девушка стала кричать. Рядом скорбный отец причитает,

мечется бедная мать, справедливей несущая кару,

помощь они не ведут, но ведут этой скорби приличный

плач, и биение в грудь, обнимают и тело, и цепи.

К ним обращается гость: «Для рыданий немалое время

можете вы получить, а на помощь даётся мгновенье!

Если бы я, сам Персей, сын Юпитера и воспринявшей

в девичьей спальне своей плодоносного золота ливень,

я, победитель самой змееликой Медузы Горгоны,

я, прорезающий высь на красиво развёрнутых крыльях,

в жёны её попросил, то, как зять, превзошёл бы всех прочих.

Я бы и этим венцом (если боги хотят) увенчался,

в жёны бы девушку взял, если доблесть моя ей поможет!»

Не возражает семья (да и кто бы тут стал колебаться?),

и умоляют помочь, и всё царство в приданое прочат.

Словно проворный корабль, острым носом взрыхляющий море,

движимый тяжким трудом потных юношей, ладно гребущих,

зверь заскользил по волнам, их сметая объёмистой грудью,

и отстоял от скалы лишь на выстрел пращи балеарской,

если жужжащим свинцом та небесную гущу прорежет.

Юноша вдруг подскочил, от земли оттолкнулся ногами,

быстро взлетел в облака, бросил тень на зеркальное море.

Видя плывущую тень, тут же зверь на неё нападает.

Если на поле пустом гордой птице Юпитера виден

тёмно-сапфировый змей, согревающий спину под Фебом,

падает птица с небес и, змеиную пасть отстраняя,

жадные когти свои утопляет в чешуйчатой шее,

так же упал Инахид сквозь пустое пространство лазури,

зверю на спину нажал, и вонзил до кривой рукояти

лезвие справа, в плечо, а дракон заметался от злости.

Тяжко пораненный зверь то взвивается в самое небо,

то низвергается в хлябь, вертит мордой то вправо, то влево,

как обезумевший вепрь, звонкой стаей собак окружённый.

Крыльми машет герой, избегая свирепых укусов,

то в широченный хребет, весь покрытый кольчугой ракушек,

то между рёбер, в бока, то туда, где нежнейшее мясо

блещет на рыбьем хвосте, свой изогнутый меч погружает.

Зверь начинает блевать мерзкой пищею, смешанной с кровью,

крылья висят по бокам, пропитавшись потоками рвоты.

Не доверяя своим окрылённым сандалиям влажным,

смотрит Персей на скалу. Та скала выступает над морем,

если на море покой, и уходит под волны в ненастье.

Облокотясь на неё, оперевшись на левую руку,

трижды, четырежды меч юный воин в дракона вонзает.

Рукоплесканья и крик наполняют прибрежные дали,

как и селенья богов. Дышит радостью Кассиопея,

громко ликует Кефей, обнимая спасителя рода,

зятя, посланца судьбы! И красавица вскоре подходит,

молча, уже без цепей – и причина трудов, и награда!

Пенной воды зачерпнув, моёт юноша славные руки,

листья кладёт на песок, змееносный трофей защищая,

носит прибрежный тростник на лицо Форкиниды Медузы.

Свежий, живущий тростник, влагу мякотью всё ещё пьющий,

силу чудовища взял и стал твёрдым, к нему прикоснувшись,

новую жёсткость вобрав и своею листвой, и стеблями.

Нимфы просторов морских тоже пробуют чудное дело,

сверху кладя тростники. Те твердеют, а нимфы смеются

и по широким волнам семена рассыпные разносят.

Эту природу потом переняли морские кораллы,

жёсткость от воздуха взяв, облекавшего их очертанья –

ветка, поднявшись со дна, становилась над водами камнем.

Юноша трём божествам алтари воздвигает из дёрна,

левый – Меркурий, тебе, ну а правый – воинственной деве,

в центре – Юпитеру честь. Получила Минерва корову,

бог крылоногий – бычка, но быка – повелитель бессмертных.

Он Андромеду берёт, и приданого даже не просит,

а Гименей и Амур носят факелы и потрясают

жарким, игристым огнём, ароматным, как смесь благовоний.

С кровель гирлянды висят, всюду слышатся лиры и флейты,

радостно гости поют, и на лицах лучится веселье,

зал золотой весь раскрыт, отодвинуты брусья затворов,

великолепны столы, всё прекрасной готовностью дышит,

входит Кефеева знать насладиться невиданным пиром.

Вот уже кончился пир, возлияньями щедрого Вакха

гомон гостей приглушён. Вопрошает потомок Линкея

про устроенье страны, про законы, обычаи, нравы.

Тщательно всё изложив, и Кефей говорит: «О, храбрейший!

Что за искусством, скажи, что за доблестью ты защитился

от убивающих глаз на лице змеевласом, горгоньем?»

Агенорид рассказал, что есть место одно под Атлантом,

в нагроможениях льда, среди стен, состоящих из камня,

прямо у входа туда жили сёстры, две дочери Форка,

глаз же у них был один, для смотрения поочерёдно,

глаз он у них отобрал, очень хитро, коварной уловкой,

руку подставив свою, пока глаз этот передавался,

и по далёким горам, шелестящей щетиной покрытым,

к дому Горгон подошёл, и увидел в полях, на дорогах

формы людей и зверей, слово статуи, всюду стоящих

и обращённых в кремень под глазами жестокой Медузы.

Он же на меди щита, отведённого левой рукою,

явственно смог разглядеть отраженье ужасной Медузы,

горестный сон отягчал и её, и гадюк ядовитых.

Голову срезал герой, а Пегас, расправляющий крылья,

с братом его родились от потерянной матерью крови.

Гость продолжает рассказ и о прочих неложных угрозах

долгих скитаний своих, что за земли он видел в полёте,

что за моря пересёк, что за звёзды крылами тревожил.

Впрочем, был прерван рассказ, потому что один из придворных,

перебивая, спросил, почему из сестёр у одной лишь

с прядями женских волос перемешаны были гадюки. 

Гость произнёс: «Твой вопрос достоверного стоит рассказа,

так что послушай ответ. Эта девушка дивно блистала,

муча толпу женихов исступленьем ревнивой надежды.

Пряди волшебных волос были лучшим её украшеньем,

так мне сказал человек, это чудо увидеть успевший.

Молвят, владыка морей ту красавицу в храме Минервы

злому насилью подверг. Дочь Юпитера прочь отвернулась,

и непорочный свой лик превосходной эгидой покрыла,

и, чтобы этот разврат безнаказанным не оставался,

в мерзостных змей водяных переделала пряди Горгоны.

Чтобы врагов устрашать и сердца повергать в изумленье,

этих же самых гадюк на груди своей носит богиня.

Вланес, поэтический перевод, 2022

Сертификат Поэзия.ру: серия 790 № 171755 от 10.12.2022

2 | 0 | 490 | 25.04.2024. 13:49:53

Произведение оценили (+): ["Ирина Бараль", "Владимир Корман"]

Произведение оценили (-): []