Кулуарный синдром

1.
Пиар печального сезона – объели устрицы клаксон –
где не хватило им озона, клаксон повел на обертон.
И глаз лучистые подтяжки изъели женских лиц паштет,
и душ покрученные плашки сорвали прошлый пиетет.

И разговорная бравада перелопачивает СПАМ,
на полигоне слов – не надо! – взорвался ядерный бедлам
Своя Невада многоточий и Оклахома запятых,
и мир, который полномочен уполномочивать живых!

2.
В четверть обертона лгут полутона.
Грустные мадонны вяжут у окна.
За окном – столетья, под окном – цветы.
Новь тысячелетья в смальте доброты.

В спазме доброхоты мечутся икрой –
им урвать охота праздник неземной.
Тягостные лица, камерный финал:
на душе – зарница, а в душе – провал.

Високосно небо пенится в глаза:
– ЗРЕЛИЩА И ХЛЕБА! – Слышны голоса…

3.
Древо Жизни и Древо Знания – три печали да две тоски…
От Любви идет покаяние, а провидцам – стирай носки.
А ростки переплетенных вечно двух Деревьев сжимают глас.
И живем мы порой бессердечно, а порою не любят нас.

И из веток священных скинию мастерим впопыхах в саду,
там, где оба дерева в инеи индевеют в земном бреду.
Им и холодно, и неведомо: что к чему – отчего – зачем?
Древо Жизни не знает, где оно? Древо Знания знает с кем!

Оба дерева извиваются на лучистых земных корнях.
Оба кронами поклоняются – Богу ль, вечности ль, просто ль так?

4.
Шлагбаум ночи подыскал слова и повелел мне сон читать предлинный,
как свиток древний Магелат Эстер – Эсфирь, и та явилась бабой Фирой –
прабабкою моей. Давным-давно, лет сорок, как ее похоронили,
она зашла за мною в этот сон, смотря с икон, увы, не иудейских,
(икон не признавали иудеи), и предложила мне пожить еще
лет двадцать пять. Затем придет вторично: забрать – освободить меня и мир…

5.
Расторможенные строчки давних слов не допишет жизнь до точки без основ
прежде ведомого пламени любви, бесконтрольного, в котором: не урви,
не ужми, не умыкни, не угадай, но в котором есть извечно Ад и Рай…
Райских птиц давно пленили егеря, а химеры умотались за моря, –
строить Ад по новым меркам – под себя! Нам любви оставив вечной якоря
в той земле, где мы родились и живем… Ад и Рай мы по прописке узнаем!

6.
В книжной лавке аптекарь весы позабыл. И ушел, не прощаясь,
усмехаясь лукаво в усы, – дескать, знаю, что сделал, – не каюсь!
Дескать, взвесьте на фунт чепухи, а на два – незатейливых грез,
и получите – чудо-стихи с эликсиром от горя и слез.

А потом – по полстрочки, по чуть, по чуть-чуть, по чуть-чуточке – бац!
Вы отыщете правильный путь, и достигните счастья не раз…
Ведь на взвешенной мерке весов каждой буковке будет дана
необъятная мера часов – парадигма любви и огня.


7.
Вот опять оступаются в сторону, вот опять опускаются ниц
полуангелы, полувороны, человечьих не зная лиц…

Ни старушечьих, ни младенческих, ни отверженных, ни святых,
ни рождающих в муках, – женских, ни чужих и ни дорогих…

Полуангелы, полувороны, им бы только души клевать…
И кричит душа во все стороны, – только некому унимать.

8.
Застыло лето в переулке дней и разразилось молнией и градом, –
и грянул гром парадом-канонадой, и стало, словно, на душе светлей.

Шинель не взял, и взял обноски шорт, и прошагал по лету в самоволку, –
чем так прожить, чтоб никакого толку, то лучше бы сожрать озонный торт.

И выпустить из тела эндорфины, и с ними, на сретении огня
качаться на лазурной паутине мгновенно просыхающего дня.

9.
Недозаглавные буквы, псевдозаглавные годы –
мечет котенок бумажку, – нет на ней писанных строк.
Не написал я – хозяин! – нечто ему в утешенье:
дескать, по жизни ты, киска, видеть не будешь сапог.

Выдать велят интендантам антиблошиную пасту
также –дежурную мышку, вискас и миску воды.
Вот и довольствуйся, кошка, а для кота – даже слишком…
Вискас запьешь ты водичкой, на хрень коту сапоги?

Но по привычке всегдашней, будешь тянуться немножко,
будто ты сбросил сапожки ровно на десять минут…
Но, побегут твои годы, и сапоги-скороходы
даже внучатам кошачьим в доме моем не найдут…

Не Бармолей я и даже не людоед одиночка,
так что подсиживай, братец, птичку за рамой окна.
Но иллюзорная птица в доме моем – иностранец.
Так и состаришься, киска, без фрикасе воробья…

10.

Случаются волшебные места на поле брани ржавой нержавейкой,
две пуговки как в омут да с моста вдруг требуют у памяти – налей-ка…
Не отржавели в кровушке земли, не отцвели своё на жуткой длани,
а словно бы остались на войне в распаренной кровавой страшной бане.
Амвон сторицей, рябь седых икон – источник время с проседью знамённой,
в нём матрицы поверженных колонн, чьи судьбы и черствы и забубенны.

11,
Сезонная печаль, как трафик аль Каиды –
посланник моджахед чеканит пектораль.
По ней бредут барханами Магриба
Сахарные пески средь финиковых пальм.

Не чалятся здесь корабли из порталов –
очень странен реально в песках Зурбаган.
Здесь сегодня доподле – ни Рая, ни Ада,
а обычный запертый в эпохах сераль…

У гаремной черты то ли евнухи в платьях,
То ли сватья с далекой нездешней звезды,
в полосатых халатов ободранном шматье,
перешедшие прежде иные миры...

12.
Черты лица устанут и уснут, и женщины с закрытыми глазами
опять в судьбу вчерашнюю войдут, и станут управлять сегодня нами…

Бандан на крыше. Крышу рвет. Под крышей – бред несовпадений,
но удивляется народ и преисполнен страстных мнений.

И пересортица глубин ее земного интеллекта
взрывает штамм, в котором мир – ее души пустая рента…


2003-2010 гг.

Веле Штылвелд, 2003

Сертификат Поэзия.ру: серия 619 № 16955 от 08.07.2003

0 | 2 | 2288 | 18.12.2024. 19:55:09

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []