По железке старой на Мариту
шёл и пел и щурился в красоту.
Шаг в три шпалы - на всю длину,
лямку ещё на груди подтяну.
Воздух над старой железкой дрожит,
ласточки носятся - вжик, вжик,
до того на лету резвы,
не состригли б ушей с головы.
В сутулой фуфайке бывший путейский мужик
над тенью своей сидит в тупике,
а тень в гробовом прилегла пиджаке...

К нему подхожу 
и на него я гляжу,
вот он, чёрную и трёхпалую,
руку протягивает ко мне над шпалою,
смотрит с весёлой смертной тоской -
не обессудь, мол, что некрасивый такой.
И понимаю - он не однажды 
уже умирал здесь, как собака, от жажды,
может быть, сегодня как раз
зальёт он её в последний раз.
Вижу - ждать он больше не может, -
и, словно лютую саблю из ножен
обезумевший сотник,
из рюкзака тяну проклятую сотню...

А рядом на чьей-то шершавой растрескавшейся ладони,
в чаше с берегами медвежьих лесов и соколиных скал, 
самой сильной на свете и самой синей водою
колышется в небо, никому не ненужный, священный Байкал.