«Я убаюкивать не мастер». Мариян Шейхова о Ф.М. Достоевском

29 января 1881 года умер Достоевский, а уже 2 февраля выдающийся русский юрист А.Ф. Кони выступил на общем собрании Петербургского юридического общества с докладом «Достоевский как криминалист». Это была одна из первых попыток посмотреть на творчество великого писателя-мыслителя с позиций юриспруденции, криминологии.

Каждый ли может заглянуть в бездну, чтобы разрешить себе искать невидимые и тревожные смыслы за привычно удобным объяснением мира, которое он себе уже выбрал? Так легко жить в мире собственного обмана, верить в свою непорочность и высоту помыслов, так сильно сознательное и бессознательное сопротивление сложности и противоречивости мира и души, что порой легче вступить с миром в бессмысленный поединок, чем отказаться от своей простой схемы отношений с миром и стать на путь творческого познания. Есть и более популярный вариант – жить биологической жизнью, считая ее производные духовностью.
«Я убаюкивать не мастер, – отвечал Достоевский на обвинения современников в жестокости таланта и во внимании к болезненным явлениям жизни, –… моя болезненность здоровее вашего здоровья. Другие я понятия имею о реализме действительности, чем наши реалисты и критики. Их реализмом сотой доли случившихся фактов не объяснишь. А мы нашим идеализмом пророчили даже факты». Искусство как предвидение будущего – принцип творчества писателя, все более подтверждаемый временем. То, что философия, социология, психология открыли научно, Достоевский открыл художественно. Уникальный опыт художественного понимания преступления формировался в условиях тесной связи наук и высокой ценности гуманитарного знания (в 19 веке философский факультет Московского университета включал в себя словесное и этикополитическое (юридическое) отделения. Но искусство – не иллюстрация к научным положениям, а особое средство постижения человека и мира, способ влияния на них. Идеи вне человека живут у теоретиков, а в жизни нет идей вне человека.
Его интересовало сочетание в одном человеке величайшего благородства и величайшей подлости, и нигде эта проблема не стояла так остро, как в явлении революционного подполья и появлении терроризма. Достоевский нарабатывал огромный материал по изучению преступления. Прежде всего, в сфере криминографии, включающей публицистические и художественные описания различных проявлений криминального сознания и криминального поведения. Публицистическая криминография в отличие от документальной, которая излагает факты без оценочных суждений, интерпретаций – промежуточный жанр между документалистикой и искусством. Подобно документалистике, она опирается на реальные факты и исключает вымысел, с искусством ее роднит использование художественных приемов в описании, экспрессия.
Во многих героях Достоевского жила жажда скорого подвига, утопическая мечта в один час все устроить. Они вынашивают идею загнать людей палкой во дворец запланированного ими всеобщего счастья. Они уверены, что в кратчайший срок люди могут переродиться капитально, и доказывают себе, что именно они способны дать миру новый закон и имеют право на власть. Сможет ли человек сам без подсказки и команды решить, в чем его счастье? Или он должен слепо идти за тем, кто скажет: я знаю, где истина? Что дает идея человеку и что она с ним делает, что делает человек с идеей? – узловые вопросы его романов, определивших вектор развития мировой литературы. В искусстве аргумент к человеку – решающий, поэтому ошибки ума без ошибок сердца Достоевского не интересуют. Ошибки ума исчезают быстрее, а ошибки сердца – это уже зараженный дух, несущий такую степень слепоты, которая не излечивается никакими фактами и знаниями, это дорога к преступлению. Если варварство излечивается знаниями, то нигилизм – продукт всеразрушающего скепсиса и непомерного эгоизма, требует не образовательной любознательности, а воспламенения совести. Сегодня, как и более ста лет назад, говорить о Достоевском – это говорить о самых мучительных и сложных вопросах текущей жизни, постигать психологию, идеологию, политическую механику насилия на уровне предостережения.

 
«Человек беззакония» как герой времени 

Почему Достоевский обратился к художественно-философскому исследованию личности «человека беззакония»? В трудах Л. Сараскиной дается блестящий анализ поднятой темы, но именно на Кавказе в период появления религиозно-экстремистского подполья актуальны и ее подходы к анализу творчества Ф.Достоевского и, конечно, само творчество писателя.
Во второй половине 19 века на Россию надвигалась эпоха общественных потрясений. На авансцену истории готовился выйти как главное действующее лицо социально-психологический тип человека, которому предстояло совершить основные политические преступления 19 века и ввергнуть страну в состояние невиданных катастроф. Достоевский одним из первых почувствовал роковую значимость этого типа личности и направил свой дар аналитика на исследование ее криминального сознания. Одну из причин небывалого роста преступности Достоевский видел в состоянии общества, которое он называл переходным, когда происходит разложение традиционных социальных структур. Прежние предписания, имевшие глубокие культурно-исторические корни, уже не действовали, а пришедшие на смену еще не обрели силу, возросла степень непредсказуемости жизни. Социальная система впадала в то болезненное состояние, когда нарушения культурных, нравственных, юридических норм стали обыденными явлениями. Тяжелая болезнь общества настигла и душу человека, корежа нормативно-ценностные преставления. На фоне их ослабления крепла логика силы вседозволенности.
Могучий социальный темперамент не позволял писателю быть в стороне от происходящего. В пореформенной России перед общественным сознанием возникло множество вопросов, но ни научная, ни художественная интеллигенция, ни учительство, ни духовенство не оказались способны к их осмыслению. «Остаются, стало быть, случайные ответы – по городам, на станциях, на дорогах, на рынках, от прохожих, ответов будет много, и каждый ответ родит еще по три вопроса. В результате хаос, но хаос бы еще хорошо – скороспелые разрешения задач хуже хаоса», – писал Достоевский. Он анализировал разные факты, поднимаясь от частных случаев к глубоким обобщениям и выступая как писатель, издатель журналов «Время», «Эпоха», публицист-кримиограф. «Дневник писателя» – главное творение в этом жанре. Когда Достоевский начинал его вести, он предполагал записывать впечатления по поводу того, что поразит его в текущих событиях. В значительной мере это оказались впечатления от уголовных дел и судебных процессов. Все, что волновало писателя и публициста в политике и о чем он мог узнавать из газет, немедленно шло в дело, попадало в письма, отражалось в романах.
После четырехлетнего пребывания на каторге писатель находит своего героя. Предметом его постоянных раздумий становится личность человека, способного к преступлению. За судьбами Р. Раскольникова и П. Верховенского он показал историческую и метафизическую трагедию цивилизации, чтобы предупредить мир об опасности, высветить самые темные стороны человеческой психики, провести читателя по аду индивидуального подполья, не оставив незамеченным ни одного беса. Он знал: «Вся действительность не исчерпывается насущным, ибо огромной своей частию заключается в нем в виде еще подспудного, невысказанного будущего слова. Изредка являются пророки, которые угадывали это цельное слово».
«Анатомируя и распластывая душу революционного подполья, Достоевский добрался до таких тайников ее, в какие не хотели заглядывать сами деятели революционного подполья. Он знал о революции больше, чем радикальнейшие из радикалов, и то, что он знал о ней, было мучительно, раскалывало надвое и терзало противоречиями его душу», – писали исследователи в 1921 году, когда в этом знании еще можно было усомниться. Известный террорист Б. Савинков, фанатик подполья, вождь боевиков, «честно» работавший на Азефа, сделавшего профессией кровопролитие, в своем романе «Конь вороной» показал: борьба, избранная как форма существования, сметает все, что может остановить, ограничить человека в его безумии. Костры гражданской войны, где обе стороны утверждают свою правду насилием, не оставили шанса на свободу никому. Срабатывал извечный непреложный закон, по которому безграничная свобода, утверждаемая насилием, вела к безграничному деспотизму. Это неизбежность всех, кто выбрал насилие средством утверждения идей. Вопросы, почему террор узурпирует идею свободы, почему идея свободы роковым образом поселяет с собой идею террора – эти вопросы под пером Достоевского, взятые из частного случая, судебного процесса по делу Нечаева, приобрели универсальное значение в романе «Бесы».

Революционное подполье: «Мы – не бесы, бесы – не мы»?

В 1871 году состоялся знаменитый нечаевский процесс. Суд был гласный, отчеты печатались в газетах. Сергей Нечаев, сын шуйского мещанина, дал имя серии политических процессов, вошедших в историю России. Авантюрист, выдававший себя за границей эмиссаром организованных в России революционных кружков, а в России – заграничным эмиссаром, получивший обманом финансы у А. Герцена, создатель тайного общества «Народная расправа», он вовлек в свои сети молодых людей, вербуя при помощи шантажа, обмана, запугивания, скрепив подполье общим убийством. Когда студент Н. Иванов отказался подчиняться Нечаеву, последний убедил четырех членов кружка заманить его в парк ночью и убить. Контрольный выстрел в голову он оставил за собой. Это убийство легло в основу романа «Бесы», вызвавшего резкую критику со стороны революционеров, утверждавших, что нечаевщина – преступное исключение в их среде. Революционная молодежь клялась, что никогда не пойдет по этому следу, и заявляла: «Мы не бесы, мы другие». Это была нравственно здоровая, но политически близорукая реакция. У истоков революции иллюзии говорили о благородстве мышления и непонимании реальности и логики собственных идей, которые потом подчиняют себе человека. Но через пять лет в подполье началась реабилитация нечаевщины. Бакунин, идеолог анархизма, приводил оправдательные аргументы: да, Нечаев много лгал и сделал много зла, но в нем горело пламя любви к народу. Да, использовал иезуитские методы, но в нем была боль по исторической беде. В революционном мире разворачивался процесс нравственной адаптации к нечаевщине, неправые средства стали нормой. Политический монстр, нравственное чудовище, мистификатор, лжец и убийца превратился в страдальца – революционера, боровшегося против «поганого строя».
У радикалистов всех мастей есть общая черта: подталкивать историю в спину. Когда народники поняли, что пропаганда не дала желаемого эффекта и мгновенного результата, народ оказался не таким, каким должен быть по их планам, – социалистических идей не понимал, от пропаганды не возгорался, – террор стал их главным оружием. Вера Фигнер, которая писала, что теория Нечаева «цель оправдывает средства» отталкивала их, а убийство Иванова внушало ужас и отвращение, позже признается: революционеры, надеявшиеся нарушить тишину саратовских сел и тамбовских деревень, были разочарованы и выход нашли в терроре. Трагический парадокс времени – оправдание убийства не только невежественными и преступными элементами, но и образованной, честной молодежью, – оказался в центре внимания Достоевского.
В «Катехизисе Нечаева» изложены правила подполья и требования революционера к отношениям с окружающими. Одно из них гласит, что революционерам надлежит смотреть друг на друга только с точки зрения полезности делу, у каждого «должно быть под рукою несколько революционеров второго и третьего разрядов, т.е. не совсем посвященных. На них он должен смотреть как на часть общего революционного капитала, отданного в его распоряжение…» Человек – разменная монета в политической игре, капитал, который можно пустить в расход, но как надо выхолостить сознание людей, чтобы они почитали за счастье умереть за бесовщину и называли беса мессией! Самое страшное, когда в ряды желающих умереть и убить вербуются лучшие. «Дневник писателя», 1873., «Я хотел поставить вопрос и сколько возможно яснее, в форме романа дать на него ответ: каким образом в нашем переходном современном обществе возможны не Нечаев, а нечаевы, каким образом может случиться, что эти нечаевы выбирают себе под конец нечаевцев?» Изобразив своего Нечаева – П. Верховенского нравственным монстром, Достоевский предупреждает: «Да неужели вы вправду думаете, что прозелиты, которых мог бы набрать у нас какой-нибудь Нечаев, должны быть непременно одни шалопаи? Не верю, не все; я сам старый «нечаевец», я тоже стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни, и уверяю вас, что стоял в компании людей образованных…Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, то есть стать на нечаевскую же дорогу, если бы так обернулось дело? Конечно, тогда и представить нельзя было: как бы это могло так обернуться дело? Не те совсем были времена. Но позвольте мне про себя одного сказать: Нечаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может. И мог бы… во дни моей юности».
Признание важно как констатация типологической общности петрашевцев и нечаевцев. Это предупреждение об опасности, угрожающей лучшим, о разрушительной болезни, которая может перерасти в эпидемию: «отвратительное московское убийство Иванова представлено было убийцей Нечаевым «нечаевцам» как дело политическое и полезное для будущего «общего и великого дела». Иначе понять нельзя, как несколько юношей (кто бы они ни были) могли согласиться на такое мрачное преступление. В романе я попытался изобразить те разнообразные мотивы, по которым даже чистейшие сердцем и простодушнейшие люди могут быть привлечены к совершению такого же чудовищнейшего злодейства. Вот в том – то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе уже иногда мерзавцем!»
Достоевский предсказал появление революционеров иного, чем Нечаев, склада, чистых сердцем, но делавших бесспорную мерзость. Предсказал появление людей большого террора в ближайшем будущем. 28 января 1878 г. выстрел Засулич в градоначальника Трепова стал сигналом к новому этапу движения. Хронология террора: 1 февраля 1878 г. – убийство Никонова, 23 февраля –покушение на товарища прокурора киевского окружного суда Котляревского, май – убийство киевского жандарма Гейкинга, август – С. Кравчинский убивает шефа жандармов Мезенцова. Февраль 1879 – убийство харьковского губернатора Кропоткина, март- убийство сотрудника органов Рейнштейна, покушение на шефа жандармов Дрентельна, 2 апреля – А. Соколов стреляет в Александра II. Террор стал к концу 19 века явлением обыденным. В начале 900-х годов при участии известных деятелей террора Г. Гершуни Б. Савинкова была создана «Боевая организация партии социалистов-революционеров», взявшая на себя руководство терактами. Поистине, благими намерениями дорога в ад вымощена.

«Молодежь попала в руки политической партии, которой до молодежи никакого нет дела», или как пить райский нектар из черепов убитых

Алеша Карамазов – один из дорогих сердцу писателя образ молодости: «Он был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий скорого подвига, с непременным желанием всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью. Хотя, к несчастью, не понимают эти юноши, что жертва жизнью есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять – шесть лет на трудное учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, – такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем и не по силам».
Писатель с волнением следил за судьбой студенчества. В апреле 1878 года он писал московским студентам: «Молодежь попала в руки какой-то совершенно внешней политической руководящей партии, которой до молодежи никакого нет дела, которая употребляет ее как материал и Панургово стадо для своих внешних и особенных целей». Чем дальше, тем больше «чистые сердцем» действовали уже без колебаний. Право на убийство – кровь по совести – было нравственно санкционировано. Оправдание Засулич узаконило методы грубой силы против грубой силы. Каждый получал право решать, кто должен быть убит, кто нет, когда необходимо лишить человека жизни. Убийство по политическим мотивам переставало быть преступлением. Механизм разрушения общества и саморазрушения запущен: если общество здоровое, оно задействует все механизмы защиты. Двойной стандарт к морали и правосудию делает каждого человека беззащитным перед террором. Как говорит идеолог подполья, «главное, изменить природу человека физически. Тут вполне надо, чтоб переменилась личность на стадность».
Достоевский раскрывает программу смуты подполья. Организация состояла из нескольких пятерок. Ни один из них не знал истинных масштабов организации. В основе ее построения лежат принцип блефа – легенда о едином центре и огромной сети, и принцип иерархического централизма с диктатурой центра. Объединенная уставом и программой, она задумана как общество тотального интеллектуального послушания, как собрание единомыслящих. Чтобы не возникало инакомыслия, все члены должны «наблюдать и замечать друг за другом». Угадывая логику организации, Н. Ставрогин подсказывает главный пункт: «подговорите четырех членов кружка укокошить пятого под видом того, что он донесет. И тотчас вы их всех пролитой кровью свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать». Совместная преступная акция, общий грех злодейства – не только проверка на готовность, но и залог беспрекословного подчинения. Проба кровью – способ вхождения в мир бесов и цемент отношений. Мощный рычаг кадровой политики – мундир: «Нет ничего сильнее мундира. Я нарочно выдумываю чины и должности: у меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, председатели, регистраторы, их товарищи – очень нравится и отлично принялось».
Страна, раздираемая бесами, стояла перед выбором судьбы; угроза ее духовному существованию, налицо была опасность превращения страны в арену для дьявольского пира, а народа – в человеческое стадо, понуждаемое к «земному раю» с земными богами. Бесы хотели пить райский нектар из черепов убитых. Нравственный и политический диагноз болезни, коренившейся в русской революции, художественный анализ симптомов и неизбежных осложнений, данный Достоевским в романе, равнялись ясновидению. Всякое подполье, всякая идея, претендующая на монопольность истины, – это идеология тоталитаризма и насилия, идеология уничтожения Бога и совести, – доказывает автор.
Судьба романа стала судьбой изгоя. Достоевский, обличивший бесовщину, обвинялся в растлении общества, диагноз был объявлен причиной болезни. Признавая за писателем умение изображать болезни духа, М. Горький требовал изоляции его книг. Роман «Бесы» был репрессирован на десятилетия. Луначарский объяснял: «В наше время любить Достоевского как своего писателя может только та часть мещан и интеллигенции, которая не приемлет революции и которая так же судорожно мечется перед наступающим социализмом, как металась перед капитализм». Болезнь, на которую указал писатель, старались не замечать: на знамени революции не должно быть пятен, а мальчики кровавые в глазах давно уже не мешают убийцам.

 

Самозванство как форма политического мышления

Самозванство как форма политического мышления, в которую отливалось всякое общественное недовольстве в России, имело свою историю. Утверждающий свою ложь насилием самозванец сделает так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться ему. Страх и суеверие питают «бесов». Утверждение, что они борются с суевериями – уловка спекулятивного ума, потому что на место одних суеверий они утверждают догматы других. Дальше –хуже: порожденные им чувства угнетения и страха способны даже религию света и надежды сделать религией казней. Никто не вкладывает столько усилий в компрометацию идеи, кто от ее имени определяет право на жизнь и смерь человека. Достоевский был убежден: здесь не только самозванство политическое и религиозное, это умаление Бога и признание его бессилия, а значит богоотступничество. Бесы для Достоевского – политические авантюристы, самозванцы, предлагающие политическую программу переделки мира без всяких гарантий своей состоятельности и объявляющие себя единственным носителем истины.
В 1914 году в статье «Русская трагедия» С. Булгаков писал: «Если Достоевский действительно прозревал в жизни ее трагическую закономерность, тогда можно сказать, что не в политической инстанции обсуждается здесь дело революции и произносится над ней приговор. Здесь иное, высшее судьбище, здесь состязаются не большевики и меньшевики, не эсдеки и эсеры, не черносотенцы и кадеты. Нет, здесь «Бог с дьяволом борется, а поле битвы – сердца людей», и потому-то трагедия «Бесы» имеет не только политическое, преходящее значение, но содержит в себе зерно бессмертной жизни, луч немеркнущей истины, какие имеют все великие и подлинные трагедии».
Земной путь человека проходит в ценностном пространстве, образуемом тремя опорами: Бог, дьявол и человек. Чтобы совершать преступление, каждый из них должен быть глух к увещеваниям Бога и чутко внимать дьяволу, либо принять дьявола за Бога, создавая Бога по своему образу и подобию. Это позволяет человеку отпасть нравственно от человеческого сообщества, противопоставить себя ему, и открыть в итоге для себя возможность применения насилия по отношению к другим людям, доказать себе свое право на «кровь по совести». Это значит стать на путь духовного самоубийства. Воспрепятствовать может Бог. У Достоевского Бог – наивысшее нормативное начало, он указывает пределы. Уже фактом своего бытия Бог доказывает, что человеку в этом мире не все дозволено. Говоря о возрождении Раскольникова, Достоевский объясняет его так: «Божья правда, земной закон берет свое». Но противоречия между божьей правдой и земным законом не были им самим до конца разрешены. Из дневников: «Всякая нравственность выходит из религии, ибо религия есть только форма нравственности», «Религия не одна только форма, она есть все». «Главный вопрос, которым я мучился сознательно и бессознательно всю жизнь – существование божие. …через большое горнило сомнений моя осанна прошла»
 Верить – не значит принять готовые истины и слепо следовать им. Если совесть от Бога, то атеизм аморален. А если восстание против Бога происходит во имя совести, во имя человека? Если нет оправдания Богу за сущее зло? Значит, высшая нравственность и атеизм совместимы. Вот главный вопрос, который влечет и страшит Достоевского. Сколько раз отвечал: «Несовместны»! Но факт: Достоевский не мог представить жизнь без Бога и в Боге же сомневался, исступленно проповедовал веру и сомневался в ней, в Боге сомневался, но в совести никогда! Верить – это иметь мужество мыслить, сомневаться, спрашивать, искать, и этот путь через мужество разума и беспощадность совести, самый угодный Богу. Созданный Достоевским художественный мир вращается вокруг человека, а не вокруг Бога. Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье и всегда страданием. Человек должен быть солнцем.

Самообман, или что идея делает с человеком?

Проблема преступного самосознания – вопросы многих произведений мировой литературы. Достоевский впервые выделяет самообман преступного сознания и подвергает его микроскопическому художественному исследованию, раскрывает механизм его действия. Раскольников – весь самосознание, стремящееся к максимальной точности. Из «Дневника писателя»: «Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям, надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения». Идея деления людей на право имеющих и тварей дрожащих – смертоносный бумеранг, увернуться от которого невозможно. Идеи обладают неумолимой логикой. Раскольников, разрешивший себе право на убийство во имя великой идеи и счастья народного, «нечаянно» убивает Лизавету, ее нерожденного младенца, почти отправляет на каторгу Миколку, становится причиной смерти своей матери. И это только начало процесса освобождения от совести. Идея помогает прятаться от совести. Вспомним героя романа «Подросток»: «Главное в том, что имеешь всегда отговорку. Сколько я мучил мою мать… Э, у меня идея, а то все мелочи, – вот что я как бы говорил себе. Идея утешала в позоре и ничтожестве; но и все мерзости мои тоже как бы прятались под идею; она, так сказать, все облегчала, но и все заволакивала передо мной».
Чтобы человек был глух и слеп ко всякой совести, надо лишить его связей с семьей, оторвать от родных. Секты часто прибегают к этому способу. «О, если бы я был один! И никто не любил бы меня, и сам бы я никого не любил!» – мучается Раскольников, борясь с совестью. Он выговаривает главное условие, при котором преступник может не считать себя преступником: никого не любить, оборвать все родственные связи. Черт, двойник Ивана Карамазова, призывает: «Совесть! Зачем я мучаюсь. Так отвыкнем и будем боги!». Совесть – это такое осознание своих мыслей и чувств, будто о них знают все, тайное становится явным, это осознание человеком своего единства, родства со всеми, дальними и близкими, умершими и живыми, осознание своей ответственности перед ними. Единство людей распалось, а рознь усиливается, но одновременно усиливается и потребность в этом единстве. Когда переступивший начинает мучиться вопросом, а что скажут близкие, то вопрос перерастает в другой: а что скажут все люди? Что делать, когда «тварь дрожащая» оборачивается матерью, и надо ходить пешкой, чтоб выйти в короли? Своей самоотверженной любовью мать и сестра удерживают Родиона в жизни. Сказал же он Соне: «за одним и приходил: не оставить меня. Не оставишь, Соня?». Если бы Раскольников был один, он бы не воскрес. Трагическое заблуждение приведет его к духовному воскрешению, но после мучительных размышлений и страданий. Общество, где для укоренения одних истребляют других, не принимающих их идею, – это ли воля Божья? Раскаяние в открытом финале – дань неисчерпаемости жизни. Герой должен пройти трудность выделки в человека. Художник не решился еще вручить Раскольникову крест вместо топора. Зато последующие убийцы от идеи назвали топор крестом.
Всю мощь своего творчества Достоевский положил на развенчание самой кровавой аксиомы убийц и заблудших: «цель оправдывает средства». Он доказал, что это обман или самообман: средство и есть цель в действии. Гегель писал: «Суть дела исчерпывается не своей целью, а своим осуществлением, и не результат есть действительное целое, а результат вместе со своим становлением –  средство выше, чем конечные цели внешней целесообразности». Криминальная и судебная хроника была для Достоевского пульсом, позволяющим судить о здоровье общества. С тревогой наблюдая рост количества оправдательных приговоров судом присяжных, он писал: «Не хотел бы я, чтобы слова мои были приняты за жестокость. Но все-таки осмелюсь высказать: строгим наказанием, острогом и каторгой вы, может быть, половину бы спасли из них. Облегчили бы их, а не отяготили. Самоочищение страданием легче, – легче, говорю вам, чем та участь, которую вы делаете многим из них сплошным оправданием на суде. Вы только вселяете в их душу цинизм, вы вливаете в их душу безверие в правду народную, правду божию. И неужто вы думаете, что отпуская всех сплошь невиновными, вы тем даете шанс исправиться? «Значит, я и не виноват был вовсе», –  скажет он в конце концов. Достоевский знал и другое: тюрьмы порождают социальный эффект, противоположный желаемому, деморализуют и развращают заключенных, ожесточают их души, способствуют окончательному прикреплению многих из них к преступному миру. Не случайно книгу о пребывании на каторге он назвал «Записки из мертвого дома». Приговоренный к смертной казни, он пережил ценность жизни как величайшее откровение. Бок о бок с каторжниками вобрал в себя столько впечатлений, что они не давали ему покоя всю последующую жизнь.
«Можно жалеть преступника, но нельзя же зло назвать зло добром». Нельзя называть преступников невиновными, сострадание к ним как к несчастным, сложившееся в условиях неправовой истории России, выработало склонность к их общественному оправданию. Достоевский противился смертельно опасному переименованию вещей. Лживость чувств и мыслей вырабатывают лживый язык. Непереименованное преступление – непереносимо, переименованное – вдохновляет. Кровь по совести или подлость по совести, ложь по совести? Можно назвать людей «слабыми», апеллируя к покровительству сильных, а можно «тварями дрожащими». Надо ли называть преступление подвигом? Не в том дело, как обосновать преступление, а в том, что недопустимо его обосновывать. В мотиве подвига – сострадание, надежда, добро. В мотиве преступления – озлобление, отчаяние, проклятие. Писатель беспощаден в своей страсти открыть ответственность каждого человека за происходящее с ним лично и с миром. Одержимый идеей найти человеческое в человеке, он знал: и добро, и зло глубже, чем кажется умам поверхностным. «Я православие определяю не мистической верой, а человеколюбием», – его религиозное кредо.


Духовное самоубийство и духовное сопротивление

Великие писатели и философы, размышляя о преступлениях, совершаемых человеком, одновременно вооружали человеческий дух средствами, необходимыми для противостояния роковым соблазнам, будили и крепили силы духовные для борьбы со злом. Писатель с негодованием отвергал объяснения преступлений оправданием «среда заела». Скептически он относился и к модели «человек – хозяин своей судьбы». Размышляя над природой свободы, Достоевский понимал ее во многом иллюзорный характер. Право невозможно там, где нет ответственности. Свобода – возможность и право осуществить свое предназначение, но свободная воля похожа на непредсказуемый пусковой механизм, и толкающая в спину лавина обстоятельств приводит чаще всего к совершенно другим результатам. Никогда у Достоевского ответственность личности не гасилась ответственностью среды: не в одних внешних причинах преступление, не в среде: «Не уничтожайте личность человека, не отнимайте высокого образа борьбы и долга. Среда заела – неужто избавляет от долга? Кто хочет приносить пользу, тот и с буквально связанными руками может сделать бездну добра. Истинный деятель, вступив на этот путь, сразу увидит перед собой столько дела, что не станет жаловаться, что ему не дают делать, а непременно отыщет и успеет хоть что-нибудь сделать….Жалобы на разочарование глупы: радость на воздвигающееся здание должна утолить всякую душу и всякую жажду, хотя бы вы только по песчинке приносили пока на здание». Следование интеллигенции народной правде – путь необходимый: «… пример народа, сказавшего прежде их (интеллигентов) свое слово, во всяком случае, избавил бы нас от многих промахов, чем если бы нам самим пришлось прежде народа сказать свое слово. И увидите, что ничего не скажет тогда наша интеллигенция народу противоречивого, а лишь облечет его истину в научное слово и разовьет его во всю ширину своего образования, ибо все же ведь у ней наука или начала ее, а наука народу страшно нужна».
Если в 19 веке русская литература осмысливала важнейшие вопросы общественной и частной жизни человека, проверяла их чрез нравственные вопросы как конечные и высшие вопросы человеческой жизни, то сегодня можно скорее говорить о духовном параличе творческой и интеллектуальной элиты. Те ее представители, которые не продолжают традиции великой гуманистической культуры, оставленной нам ушедшими поколениями, не несут ее идеи в общество, не чувствуют своей ответственности за духовное состояние общества, – пустоцвет, паразитирующий на великом древе искусства и науки во имя своих личных и житейских интересов, не имеющий права на посредничество между народом и великой культурой прошлого.
      Идеологи насилия в романах Достоевского – Родион Раскольников, Иван Карамазов, Николай Ставрогин – наделены выдающимися интеллектуальными способностями и сложнейшим образом сочетают в себе высокое и низкое на пути жизненных и духовных поисков, сомнений и размышлений. Пройдет время, и идеологам уже не надо будет отличаться выдающимся умом. Самые недалекие, но самые бесчеловечные смогут взять больше власти над душами и судьбами людей. Теперь уже смердяковы пришли на смену карамазовым. Уровень общества влияет на появление таких лидеров, или лидеры трансформируют общество? Общество, переживающее состояние непрерывного и привычного террора, адаптируется к нему ценой жестоких и моральных потерь. И не только моральных, оно теряет жизнеспособность, утрачивает представление о нравственной норме. Какое количество лет отделяет нас от бывшего и будущего воплощения абсурдной как будто угрозы бесов: «Цицерону отрезается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями… Рабы должны быть равны…»? Стала ли страна источником счастья после победы революции, и где она – в прошлом или будущем? Там, где нет духовного сопротивления насилию, бесы возвращаются.
Сфера и пределы применения насилия к человеку в романе «Бесы» вызывают в тревожные ощущения. Результаты насилия в романе выглядели преувеличенными для того времени, но этот почти апокалипсический ужас перед «тайной и авторитетом» механизмов подавления человека привел к кардинальному вопросу 20 века: есть ли то, чего нельзя сделать с человеком силой? «Я гражданин и человек, а не щепка», – кричал герой «Бесов», пережив насилие, но террористы и подвалы губчека в эпоху революции показали, что делает с человеком насилие, с человеком, который его творит, и с человеком над которым его творят. В великой книге 20 века, в романе «1984» Дж. Оруэлл подтвердил: с человеком можно сделать все. Можно выдернуть из потока истории. Можно уничтожить физически и стереть память о нем. Можно поместить в комнату сто один – предел испытаний. И если человек, дойдя до этой комнаты, все еще любит Джулию, то там он будет исступленно кричать: «Отдайте им Джулию! Не меня! Джулию! Мне все равно, что вы с ней сделаете. Разорвите ей лицо, обгрызите до костей! Не меня!».
Человек не рассчитан на пытки. Но и душа человеческая уязвима. Нельзя рассчитывать на торжество гуманизма или бессмертие души в мире тотального зла. Нет сильных людей, есть слабый ток в установке над кроватью узника. 20 век если не развеял, то нанес сильнейший удар по представлению о могуществе и неистребимости человеческого духа. Зло в массе своей способно подчинить себе человека до конца, как и боль. Неужели, чтобы выявить категорию сильнейших людей, надо их пропустить через пытки или позволить взять на себя право на убийство?

 

 «с недоделанными людьми не осуществились бы никакие правила»

      Для Достоевского истоки криминального разума – чудовищная шаткость понятий о добре и зле, невероятная путаница, которая позволяет оправдывать нигилизм, цинизм и полагать, будто преступления нет и преступники таковыми не являются. Из «Дневников писателя»: «У человечества много накоплено веками нажитых правил гуманности. Но я хочу сказать, что несмотря на все эти правила, принципы, религии, цивилизации в человечестве спасается ими всегда только самая незаметная кучка – правда, такая, за которой и остается победа, но лишь в конце концов, а в злобе дня, в текущем ходе истории люди остаются как бы все те же навсегда, то есть в огромном большинстве своем не имеют никакого прочного понятия ни о чувстве долга, ни о чувстве чести, и явись чуть-чуть лишь новая мода, и тотчас побежали бы все нагишом, да еще и с удовольствием. Правила-то есть, да люди-то к правилам не подготовлены вовсе».
Вопросы оставленности молодежи его заботят: «Молодежь-то наша и страдает, и тоскует от отсутствия высших целей жизни. В семьях наших об высших целях жизни почти не упоминается, и об идее о бессмертии не только уж вовсе не думают, но даже слишком нередко относятся к ней сатирически….Наше юное поколение обречено само отыскивать себе идеалы и высший смысл жизни. Но это-то отъединение их, это-то оставление на собственные силы и ужасно. Это вопрос слишком значительный в теперешний миг нашей жизни. Наша молодежь так поставлена, что решительно нигде не находит никаких указаний на высший смысл жизни. От наших умных людей и вообще от руководителей своих она может заимствовать в нашей время…скорее лишь взгляд сатирический, но ничего положительного, - то есть во что верить, что уважать, к чему стремиться, так необходимо молодежи, всего этого она жаждет и жаждала всегда».
И еще о важном, его же устами: «Осмыслить и прочувствовать можно и верно и разом, но сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека. Тут дисциплина. Вот эту-то неустанную дисциплину над собой и отвергают иные наши современные мыслители: «слишком-де много было деспотизму, надо свободы», а свобода эта ведет огромное большинство лишь к лакейству перед чужой мыслью, ибо страх как любит человек все, что подается ему готовым. Мало того: мыслители провозглашают общие законы, то есть такие правила, что все вдруг сделаются счастливыми, безо всякой выделки, только бы эти правила наступили. Да если бы этот идеал и возможен был, то с недоделанными людьми не осуществились бы никакие правила, даже самые очевидные. Вот в этой то неустанной дисциплине непрерывной работе над самим собой и мог бы проявиться бы наш гражданин».
Духовная ненасытимость в самой счастливой и доступной возможности – творить свое духовное «я», – а оно и даст вклад в общий путь человеческого самосозидания – выбор автора. Брату Михаилу он писал с каторги: «Не забудь же меня книгами, любезный друг! Главное – историков, экономистов. Записки отцов церкви и историю церкви. …Знай, брат, книги – это жизнь, пища моя, моя будущность! Не оставь же меня, ради господа бога! Пришли мне Коран, Критику чистого разума Канта и непременно Гегеля…»
            Как отмечал Ю. Карякин, искусство – не судебная инстанция. Но оно постигает смысл нравственных преступлений так, как это ни под силу никакому суду, оно привлекает таких свидетелей каких нет и быть не может на обычном суде. У искусства нет полномочий определять судебное наказание. Но у него есть своя сила и свое полномочие – найти в человеке совесть и оставить его наедине с ней. У него есть только одна мера наказания, зато самая высшая – суд совести. И одна мера помилования: исполнение приговора она представляет самому человеку. Оно живет для того, чтобы пробить сердце, ибо пробить сердце – привить нравственность и жажду нравственности. Спасение начинается с преодоления самообмана.