Здесь мало что изменилось с тех пор,

с тех пор, как мы хоронили маму –

всё тот же спелёнатый лесом простор

за этой границей, чертой упрямой.

И каждый раз, утишая боль,

ты должен столкнуться с известным кодом,

озвучить свой родовой пароль,

чтоб, как невольник, брести по водам…

Здесь наша жизнь отступает в тень,

до ветхих рёбер видна натура,

метёшь  из души всякую дребедень,

а пуля-дура совсем не дура.

Мы шли, и небо колыхалось в глазах,

мы шли обратно, глотая небо,

его широкий тяжёлый взмах

сопровождал нас и гнал по следу.

А сын снимал облаков провал,

почему-то небо - не наши лица,

мне так и запомнился тот финал,

куда улетают  безвестной птицей.

Сначала  кружат, стреножа боль,

но подлетать ближе уже не смеют.

О, этот жалкий родной контроль:

только издалека теплом веять.

Здесь чем-то нездешним томила даль,

и облако стыло в закате вислом.

Я видела всех, облако-дирижабль,

начинённое смутным,  горячим смыслом.

Казалось, взорвётся  синяя  смаль

чьим-то приказом, невольным жестом,

обрушится зыбкий небес хрусталь

Над этим не столь отдалённым местом.

Мы стоим внизу горсткой травы,

готовы к любому концу?  зачину?

Мы смотрим вверх, не подняв головы,

но облако-знак проплывает мимо…