«Возвратить полноту и молчанью, и свету, и слову». Николай Васильев о поэзии С. Пагына

1

  «Возвратить полноту и молчанью, и свету, и слову». В этой строчке, пожалуй, и содержатся излюбленные в поэзии Сергея Пагына понятия: полнота, молчанье, свет и слово.
  Полнота содержания и чувства ваяются Сергеем. Лепятся. Что-то доэдемовское есть в его лирике. Не случайно его «пустоты» заполняются глиной, землёй, веществом. На наших глазах происходит сотворение поэтического мира. «Простых вещей преображенье //мне всё мерещится вокруг». И тут уместно являются Бог («в мои глаза печально смотрит Бога большое неотступное лицо») и «дух, что просит вещества». И сам поэт – как творец нового вещества. Вещества поэзии.
  Остро ощущаются пластика его поэзии, её пластичность. Хаос под рукой поэтического слова Сергея Пагына затихает, гармонизируется. Пространство, сквозящие пустоты, рваное и бесформенное вбираются в спасительный объем – круг, где Свет царствует. Мир у него – «прозрачный шар».
  Так же неспешна его пластика мысли. Она тягуча, она – как пролитое молоко Тарковского. Все ветры мысли, поступков, событий гасятся. Поэт не даёт им разбушеваться, внести хаос – усмиряет и приручает их. «Так быт неспешно входит в смерть, а может быть – в бессмертье». Усмиряет, чтобы дотошно разглядеть и вынудить и читателя увидеть его вещный и тварный мир .
  Поэтический мир Сергея, несмотря на всю его глубину, бездны смыслов и чувств, пространства, сшивающего небо и землю, – одомашнен, семеен. Он всегда под присмотром человеческого зрения, смягчён присутствием человека, его заботой. И это опять объём. Околодомный. Но вся видимая и ощущаемая поэтом сфера, осмысливается им, упруго полнит пространство между Землёй и Небом. И к этому «миру пришита душа» поэта. И это, прежде всего – Сельский Мир.
  Лиризм и философичность его поэзии мягко взаимодействуют, рождая удивительные формулы, которые хочется выписывать и выписывать:

словом ты вычерпываешь время
и мерцает вечное на дне…

не высота страшна, а красота,
когда за ней маячит пустота…

И моя встрепенётся душа.
Ведь и ей надо в смертную стужу,
в глубину безъязычья нырять,
и серебряный трепет наружу,
в неизбежную жизнь вовлекать.

  Сергей, как и Алексей Прасолов, воронежский поэт, находит третье, что стоит между миром и человеком, безъязыкое, неназванное, не обременённое ещё «именами инициалов». Кажется, к его поэзии обращены слова великого Ивана Бунина:

Нет, не пейзаж влечёт меня,
Не краски жадный взор подметит,
А то, что в этих красках светит:
Любовь и радость бытия.

  Слово «бездна» любимо Сергеем Пагыном. Но это скорее – не тютчевский «родимый хаос», а глубина видимого и чувствуемого. Как в его стихотворении «Дерево»:

Орех раскидистый стоит,
многоязык, многоочит,
сплошное осязанье,
весь зренье чуткое и слух,
вошедший в плоть кривую дух,
огромное дыханье.

Ветвится бездна во дворе.
Ползёт букашка по коре,
и ужас ей не ведом.
Мне не понять, не подсмотреть – 
другая жизнь,
другая смерть,
пронизанная небом.

2

    Есть только свет – упоительно-щедрый,
    Есть глубиной источаемый свет...
                                    Алексей Прасолов

  Ключевое слово поэзии Сергея Пагына – свет, обладающее в его лирике огромным духовным напряжением, едва ли не библейской силой. Он извлекает его отовсюду: из травы, из клюва синички, из сентября, из слезы, из мистического существа, назвавшего себя «пересохшим светом», изнутри земли – то есть из всего «жизни вещества», как пишет сам поэт. Свет «бессовестно» теснится в его стихотворениях. И так же, как в Ветхом Завете, свет Сергея Пагына сросся со Словом. Словом, повелительно заявившем Тьме: быть Свету.
Свет – Дух. «Легчает жизни вещество //и переходит в свет». Материя его поэзии одушевлена и вся содержит «другой свет», и он пронзает всё:

В сумерках тыквы мерцают как фонари,
словно шары желаний, пущенные из другого
света, пространства, воздуха изнутри
лёгкой сквозной земли,
переходящей в слово…

  Он и называет свет – «безначальным». Свет пронзает прошлое, вызывая родные, милые тени:

Сквозь свет дрожащий проступают лица,
И ширится семейное тепло… 

  Свет ощутимо противостоит тьме, ограждая мир и людей от тревоги. Он упруг, прочен, надёжен:

Выгнувшись туго, тихонько скрипят
Доски высокого света,
Как половицы в просторном дому, –
Держат над миром идущую тьму,
Рокот, катящийся где-то.

  Кажется, в будущее небытие шагает его селянин, но «кукурузный свет, как ребёнка к груди прижимая». Честное слово, воспринимаешь скудное вещество кукурузы, как фаворский свет!
  И словно шагаешь в небо, вспоминая детство, где подсолнухи и закат «стали светом одним».
  Свет стелется соломкой под ноги умершим, юродивым, чудакам. И созерцая такого чудака, который вообразил себя ветряком, превозмогающим «обжитую тоску» будней, поэт сам обращается к свету будущего:

Я в новой жизни стал бы ветряком –
И свет давал бы в одинокий дом.

  Свет – отмычка души, свет крепит зрение и даёт рассмотреть тайную суть земного и небесного вещества, он скрепа Земли и Неба. Он заполняет пустоты пространства. Он есть Любовь:

И думаешь: не плоть, не вещество,
А пустота есть мира естество –
Воздушная живая сердцевина.
И в ней, как в доме, светится любовь,
И приживалкой песню тянет кровь,
Пока не входит небо или глина.


3

 Почти сразу, как только начал читать Сергея Пагына, почувствовал друга, близкого человека, потому что увидел в его стихотворениях эхо любимых книг и  авторов, любимых фильмов и режиссёров. Написал Сергею, получил ответ, который не обманул мои ожидания. Сергей сказал, что было увлечение фантастикой «и достаточно серьёзное – перечитал всё в районных библиотеках города. Лем, Азимов, Брэдбери, Казанцев, Ефремов…». Я поставлю многоточие, потому что вижу здесь ещё одно знаковое имя для формирования поэта: Клиффорд Саймак.
  Конечно, Сергей оговаривается в письме: «Скорее, ощущаю как ностальгию по тому времени и увлечению». Но именно ТЕ времена и ТЕ увлечения и формируют его авторский стиль. С этим невольно, может быть, соглашается и поэт, отвечая на рецензии, где и естественным образом всплывают названные имена.
  Читая Сергея Пагына, в десятках стихотворениях его (больше!) я чувствую поэтический, пьянящий аромат жизни провинциального городка Бредбери из романов «Лето, прощай!» и «Вино из одуванчиков», с его магической метафизикой, с ощущением ирреального, присутствующего рядом, здесь, сейчас (например, рождения чувства смертности из живого шороха трав, цветов, пения птиц; не страшное, смягчённое ласковым и круглым объёмом трепетного мира); чувствую странный сельский мир Саймака, куда могут втесниться цветы-инопланетяне, станции перемещения во времени и пространстве… И не в деталях даже дело, а в некоем общем звуке, мелодии, аромате, где очень уютно, где во всех складках материи разлита поэзия и бьется сердце другого мира, связанного тесными узами с нашим (уверен: Даниилу Андрееву, автору «Розы Мира», легла бы на душу поэзия Сергея).
 
Сентябрь стирает границы
меж небом и твердью земной.
И светом источены лица
и листья ветлы надо мной.

И дерево тихо рябится
стоящим живым озерцом.
Где рыбина тут и где птица,
где облако свито в кольцо?

И можно в предчувствии воли
травою сухою по грудь
пойти в опустевшее поле –
и в небо случайно свернуть.

  Так естественно сворачивают в другие миры, «в небо» и герои любимых фантастов Сергея. Вряд ли они не воспитали или не обострили бьющееся за обыкновенным, привычным сердце иного бытия его поэзии. Герои Сергея тоже истончаются, исчезают, являются из ирреального мира. Но провожаешь и встречаешь их по-настоящему, всерьёз. И разве могу я не вспомнить «Вино из одуванчиков», читая вот это стихотворение:

Рукавом, пропахшим весёлой влагой -
виноградной кровью, бурлящей тьмою,
вытираешь лоб, говоришь с собакой,
говоря на деле с самим собою.
 
Пусть вино побродит в дубовой бочке,
наберётся истины и мерцанья…
Каждый миг кончается многоточьем,
каждый звук кончается умираньем.
 
И теперь ты чувствуешь всё острее:
кислый вкус дымка от дворовой печи,
что горит, безлиственный воздух грея,
замиранье снов,
убыванье речи.  
 
А начнут мести снеговые мётлы,
и графин наполнишь ты жизнью винной,
мы тогда оставим глоток для мёртвых
и немного музыки
неисполнимой…

4

  Тарковский писал о режиссёре Брессоне: «У него не может быть случайной, «проходной» картины… своей серьёзностью, глубиной и благородством он принадлежит к тем мастерам, каждый фильм которых становится фактом их духовного существования».
  Эти слова мог бы разделить с Брессоном и поэт Сергей Пагын.
После неоднократного прочтения всего его «стихирского» богатства убеждаешься в практически полной отсутствии у него ПРОХОДНОГО. И сколько рядом, на этом же сайте, торчащих черновиков, взлохмаченных рукописей, брошенных на экран небрежных эскизов, случайного и проходного! Каждое произведение Сергея Пагына вызывает во мне, как читателе, невольное уважение. То же можно сказать и о его верлибрах, даже в несколько строк: всякий дохнёт на вас новизной, сделает вас соглядатаем чего-то интимного, в чём и вы участвуете.

Бездна вселенского бытия.

А здесь – горох, фасоль, огурцы
в рукотворном космосе
огорода.

  Практически случайно вырванный мной сейчас верлибр этот (искал «помельче») снова обращает нас к Тарковскому. Сразу за строчками Сергея расцветает во мне (интимно и субъективно) сцена последних слов героя фильма «Солярис». На подоконнике «окна» даёт ростки «рукотворный космос» землян; за ним беглый, но тёплый, разнеженный, я бы сказал, взгляд героя на поднявшуюся зелень и его слова: «Человеку нужен человек».
  В космосе Тарковского «человека ищет человек». Крис глядит на мыслящий океан и произносит важнейшее: «А может быть, мы вообще здесь только для того, чтобы впервые ощутить людей как повод для любви».
  Вся поэзия Сергея Пагына предстаёт для меня таким «поводом». Тысячи людей тянутся к его строчкам и строчкам Евгения Чепурных в поисках и обретении этой любви, потому что нет сегодня в поэзии других таких источников Света. Гигантская читательская эпистолярия того и другого на Стихи.ру – тому подтверждение. И над Россией и над Молдавией встаёт одно и то же солнце. Для нас, читателей. Для страждущих света. «В наше время «Солярис» важен для всех, кто прячет в себе желание и потребность в размышлении о том, что имеет ценность не только сегодня, но и в течение жизни», – пишет замечательная исследовательница Тарковского Симонетта Сальвестрони. «Опыт этического, нравственного самопознания» – вторит ей сам режиссер.
  Сказать о родстве поэзии Сергея Пагына фильмам Тарковского никакой сложности не представляет: он сам исповедуется нам в духовной близости режиссёру в некоторых стихотворениях:

…И я был очарован травой
безнадзорной, раздольной и волглой.
И бросался в нее с головой,
забывая о слове и долге.

И лежал с легким светом в груди,
чтоб потом тяжело и несмело
за мерцающим словом идти,
как за гайкой с тряпицею белой.

  Когда выдающееся идёт вслед за выдающимся, не уступая ему ни в чём, тогда дружественное общение шедевров неизмеримо расширяет смысловые и чувственные границы того и другого. И кто-то иной, не циничный и разочарованный, шагает к «комнате счастье» в фильме «Сталкер», тот, кто «с лёгким светом в груди», и стихотворение поэта становится объемней от сознательного соприкосновения со знаменитыми кадрами. Ленивое, равнодушное даже брюзгливое любопытство Писателя, сменяется «духовной жаждой» Поэта, шагающего «за мерцающим словом». «Тяжесть и несмелость» лирического героя дают какие-то гипотетически иные планы странному шествию в бездну Зоны: не взорвать и не плюнуть, а обрести что-то по-настоящему важное. Ну и, в конце концов, любуешься же поэтическими декорациями Сергея, зримо вспоминая кадры «Сталкера»: «очарован травой безнадзорной, раздольной и волглой»! И тут он осветляет то, что в памяти, корректирует виденное и отчасти отчуждается от него: от жертвенности сталкера, тревоги и напряжения фильма. Как будто пророк уже належался и «восстал и внимает»!
  Поэт Пагын остро чувствует поэтов кинематографа Тарковского, Куросаву.
  (Разумному Станиславу Лему очень не понравилась лирико-философская версия Тарковского с бездонной глубиной... Её неизмеримо расширяет и всё культурологическое пространство, прошивающее фильм: хоральная прелюдия Баха, красота природы, «Охотники на снегу» Брейгеля…)
  Тарковский – Поэт в самом прямом смысле этого слова. Его фильмы – это поэтические картины, воплощенные в кино.
  Я рассматриваю «Солярис», «Сталкер», «Зеркало» Тарковского как гигантские поэтические фрески. Практически бездонные. Потому что в отличие от мысли его чувственные, пронзительные картины не имеют конца прочувствованию, комментарию, новым откровениям при просмотре. Это магия поэтическая, воплощённая средствами кинематографа. Нужно быть в душе поэтом, как мне кажется, чтобы полюбить Тарковского, как, впрочем, и Бергмана, и Куросаву, и Брессона…
  Нужно уметь смотреть. Смотреть многократно. Как невозможно постижение лучших стихотворений без неустанного к ним обращения.
  Режиссер Тарковский – насквозь философ-поэт. Да он и сам сказал однажды: «Я прежде всего считаю себя поэтом, а не режиссёром».
И Сергея – нужно читать, многократно читать, чтобы обрести поэтическую кинематографию его стихов.

Словно подул он
из фильмов Тарковского
и Куросавы.

Ветер у меня во дворе.

  Или вот это стихотворение:

Вот жук толкает свой навозный шар
в скупую лунку от росы упавшей.
Вот бабочка, что крохотный пожар,
уже пылает над разбитой чашей,

где был вчера тяжелый долгий мед.
Вот у крыльца стоит ведро без днища –
и в нем кузнечик доблестный поет,
вполне доволен песенкою нищей.

И жизнь на пятки наступает мне,
и травы дышат, настигая, в спину…
И теплый след на глинистой земле
уже затянут белой паутиной.

  Прочитав его, я написал Сергею: «Завораживающие отпечатки жизни… пролитое молоко Тарковского…». «Да, согласился поэт, возможно, медленное движение его камеры…».
  И Тарковский, и Пагын для меня «транслируют молчанье человека». И глубину поиска за их необъятной тишиной.

Время,
такое огромное,
такое быстротекущее,
однажды остановилось,
всмотрелось в мое лицо,
обрело вдруг мои черты,
и побрело себе дальше
уже притихшее…
смертное…

5

  Есть у каждого поэта своя мелодия, свои объемы, формы, цвета и запахи, геометрия…
  Например, геометрия поэзии Юрия Кузнецова для меня – вертикали и горизонтали. Пронзительная звезда с неоднородными лучами (и кажется, что живыми, мерцающими сейчас). Один из лучей звезды мчится по бесконечной и печальной русской равнине под «небом высоким», другой упирается в «последнюю искру солнца», третий – в «бессмысленную бездну пустоты» космоса, четвёртый – в глубины земли, вызывая оттуда мистические рати погибших на войне… Нет границ, нет сформировавшегося объёма. Всё разновекторно, многообразно по дуге измерения…
  Поэзия Осипа Мандельштама – невиданной красоты природный алмаз, совершенный в своей «неправильности», ещё необработанный, поражающий своей структурой. Мандельштам – мерцание гранул, зёрен драгоценных камней, их не поддающаяся логике музыка. То есть неземной драгоценный камень на широкой ладони изумлённого читателя. Каждый крен его в сторону, каждый луч, его обжигающий, меняет что-то. Я бы наложил на его стихотворения некоторые вещи А. Шнитке, с их рваной, но всё-таки гармоничной структурой, всхлипами, языческой разноголосицей, очаровательным разбалтыванием из стороны в сторону музыкального вещества…
 Геометрическая фигура поэтического мира Сергея Пагына – шар. Сфера, где заключено всё дорогое для поэта: дом, сельский мир, люди, природа, слово, искусство. Он любит закруглённое пространство («в слезе закругляется свет»). Даже ТОТ мир и мир живущих он закольцовывает («от воздушных пространств проходных – //этих комнат, идущих кольцом»). Кто-то или что-то почти всегда спасают у него искривления пространства, нарушения гармонии между землёй и небом. Девочка, сидящая у неба, смиряет «глаз хищного пространства», «доски света» держат свод небес, земной сад укореняется «в сердечных небесах», между небом и землёй – «знак непреложного равенства». Часто границы небесного и земного в творчестве Сергея Пагына стираются, и можно свободно шагать в небеса или вновь и вновь обращаться в земную глину. Как не почувствовать этот тёплый объем в прохожих, которые в морозный денёк – все стеклодувы, в небе, приобретающем образ «Божьей рукавицы», тоже теплой и доброй, в которой мы все когда-то уместимся. То есть, поэзия Пагына не любит «трещин и углов» в уютной сфере очерченного поэтом бытия. Конечно, она совсем не лишена печалей, щемящего, но вся «смертная… мгла» в пределах обжитого, узнаваемого: ничто не уходит выше небес и ниже земной глины.
  И текут в его волшебной сфере, плывут фонари, шары, плоды, мячи, пчёлы, семена, тучи, молнии – как «веточки света»… И всё перетекает друг в друга, и небо становится «чернозёмным», и пространство звучит музыкальной шкатулкой, и как десятина земли дорога поэту и «небесная десятина», и в небесах же «облачное дерево летит, // на перья распадаясь и на волны», и постоянно стираются и стираются «границы меж небом и твердью земной»…

 

 

 

Васильев Николай Павлович, родился в 1957 году в Вельском районе Архангельской области. Закончил Архангельский педагогический институт имени М.В. Ломоносова. Преподаватель русского языка и литературы в сельской школе. Редактор двух газет. Член Союза российских писателей и Союза журналистов России. Автор 13 книг прозы и эссеистики, среди которых:

Изучение лирики Николая Рубцова в школе, Вельск, 2006 

Повесть «Не одна во поле дороженька…», Вельск, 2012 

Сборник эссе «Тележка под звёздами», Вельск, 2012 

Сборник эссе «Звёздное вещество стихотворения», Вельск, 2015 

Повесть «Ребята с нашего двора», Вельск, 2017 

Повесть «И он шагнул в свет…», 2018 , Вельск.

Книга лирических пейзажей «Вселенная полей», Вельск, 2019 

Книга «Я был в лесу дождём!», Москва, 2021

Многочисленные публикации в журналах и альманахах «Вель», «Двина», «Вологодский ЛАД», «Православное чтение», «Заполярье», «Правобережье», в газетах «Вельск-инфо», «Графоман», «Малая родина», «Вельские вести» и многих других.