Еще раз о концлагерях (продолжение)

5.

Рудольф Гесс писал воспоминания.

Воспоминания пишут обычно в спокойной обстановке, стремясь к тому, чтобы ничто не мешало работе. Гесс же в выборе условий был существенно ограничен: он писал свои воспоминания в тюремной камере. Писал в ожидании суда.

Недавно в его подчинении были тысячи и тысячи узников, он был для них высшей властью, они беспрекословно выполняли его волю. А сейчас он сам стал узником. И его будут судить.

Ах, если бы речь шла о том, на больший или на меньший срок его осудят – тогда он был бы почти счастлив. Он бы многое отдал, чтобы узнать, сочтут ли возможным вообще дать ему какой бы то ни было срок, либо... страшно подумать... Да, он не знает самого главного: удастся ли избежать смертного приговора.

Воспоминания пишут из разных побуждений. Он согласился взяться за перо в надежде добросовестным изложением того, что ему известно, расположить к себе следствие и судей, смягчить их.

«Уничтожение в Освенциме, - писал Рудольф Гесс, - происходило следующим образом. Евреев, предназначенных к уничтожению, делили на две группы: мужчин и женщин, а потом как можно спокойнее вели их к крематориям. В раздевалке узники из зондеркоманды разговаривали с евреями на их родном языке, объясняя им, что их привели сюда только для дезинфекции, чтобы они могли вымыться; они советовали тщательно складывать вещи и запомнить, где они их оставили, чтобы после дезинфекции быстро и легко могли найти свою одежду».

То о чем он писал, проходило перед его глазами. Для этого не требовалось усилий, потому что происходившее в лагере крепко-накрепко впечаталось в его сознание. Да что там сознание – он весь, казалось ему, пропитан, пронизан насквозь картинами лагерной жизни, голосами, запахами. А раньше у него такого  ощущения не возникало. Да это и не мудрено: раньше он был весь в РАБОТЕ.

«Результат действия газа, – продолжал он описание технологии умерщвления, - можно было видеть уже через 5-10 минут… Люди теряли сознание через несколько минут, это зависело от их местоположения по отношению к газоподводящим устройствам. Дольше всех выдерживали здоровые и молодые люди, быстрее гибли дети, старики и больные, а также те, кто кричали».

Не слишком ли он подробен в описаниях? Но нет, это скорее не недостаток, а достоинство. Пусть ОНИ, от которых зависит его судьба, увидят и оценят его добросовестность. И пусть от записок остается впечатление полной достоверности. Глядишь, и удастся в каких-то местах что-то смягчить, что-то подать в нужном свете.

«Через полчаса, - писал он дальше, - двери открывали, включали вентиляцию и сразу же начинали вытаскивать трупы… Затем узники из зондеркоманды выдергивали у трупов золотые зубы, обрезали волосы у женщин, а потом лифтами перевозили трупы наверх в печи».

Да, многое он сейчас воспринимал иначе. С удивлением обнаружив, что в процессе записывания картины освенцимской жизни, теснящиеся в его мозгу, становятся  как бы выпуклее, весомее, он обнаружил и другое. Сделанное им начало восприниматься как нечто столь грандиозное, столь выходящее за рамки привычных понятий, что сам собой возникал наводящий ужас вопрос: а возможно ли за это вообще какое-либо наказание, кроме смертной казни?

И на него накатывало оцепенение, от которого можно было освободиться лишь усилием воли. Будь мужчиной, говорил он себе. И продолжал писать: «Сжигание шло непрерывно, и так же непрерывно убирали из поддувал печей спадавший туда пепел. Его дробили, а потом вывозили на грузовых машинах и лопатами сбрасывали в Вислу; пепел растворялся в воде и уплывал».

И снова терзала мысль: а возможно ли помилование? И холодным ужасом обдавало его, и снова он впадал в оцепенение...

Кто же знал, что все так повернется... Он арестован, его допрашивают эти поляки. Он в тюрьме, а впереди – суд.

Во что бы то ни стало нужно внушить тем, кто будет выносить ему приговор: он ВЫНУЖДЕН  был делать то, что делал, его поставили в такие условия; не мог же он не подчиниться приказу. Путь они поймут это.

И он писал: «Эта постоянная спешка, это вечное требование рейхсфюрера СС увеличить темпы при ежедневных трудностях, вызванных войной и огромным постоянным притоком узников – все это привело к тому, что я думал только о своей работе и на все смотрел с этой точки зрения (...). Для меня существовало только одно: все быстрее продвигаться вперед в своей работе, чтобы улучшить положение и иметь возможность выполнить полученные приказы».

Пусть до них дойдет: он по долгу службы  не мог подходить к происходившему так, как они, то есть – с моральными мерками. Он подходил с мерками иными: работа есть работа, ее надо выполнять; приказ есть приказ, ему надо подчиняться.

В конце концов, не он все это придумал и затеял.

«Согласно воле рейхсфюрера СС, Освенцим стал самым большим в человеческой истории местом уничтожения людей, - писал Гесс. – Когда летом 1941 года Гиммлер отдал приказ о том, что Освенцим будет местом массового уничтожения, я не мог даже в самой незначительной степени вообразить ни размеров этого, ни результатов. Действительно, этот приказ был чем-то неслыханным и ужасающим, но обоснование его убедило меня в том, что истребление является делом необходимым. В то время я не задумывался над этим, я получил приказ и обязан был его выполнить. Я не мог позволить себе судить о том, является ли массовое уничтожение евреев необходимостью или нет; так далеко я не мог смотреть. (...) «Фюрер приказывает, мы повинуемся» - этот лозунг не был для нас только фразой, мы понимали его очень глубоко и серьезно.

(...) Любой приказ фюрера, а для нас также и рейхсфюрера СС, всегда был правильным и справедливым».

Вот так-то. И не нужно приписывать ему жестокость. Он вовсе не жесток, а просто – железная необходимость диктовала ему соответствующее поведение.

Так он писал, и пером его водила надежда. Надежда выжить, за которую он цеплялся, как за соломинку.

Ох, как не хотелось умирать тому, кто отправил на смерть миллионы не хотевших умирать!

 

Я остановился на записках Гесса не для того, чтобы лишний раз уличить в попытках умалить свою вину человека, содеянное которым трибунал признал чудовищным – и в результате бывший комендант Освенцима был повешен в возглавлявшемся им лагере. Я просто хочу, чтобы, используя в спорах с отрицателями Холокоста или с добросовестно заблуждающимися на эту тему воспоминания Гесса, мы не забывали, что о чем-то он умалчивает, что-то приукрашивает, сваливает с себя вину  за массовое уничтожение евреев на Эйхмана и Гиммлера, изображает некоторые категории узников в неприглядном виде с таким подтекстом: а чего ж еще от них ожидать, не зря же они считаются расово неполноценными... Будем помнить об этих и других фокусах Гесса, об искажениях и неточностях в его тексте.

Обратим внимание еще на одно: он вполне отдавал себе отчет в не имевших дотоле аналогов масштабах уничтожения людей во вверенном ему лагере. Эти масштабы потрясали. И, конечно же, не его одного.

Человек не может участвовать в акциях уничтожения безнаказанно для своей психики. Одно дело – бой с противником, и совершенно другое – убийство мирных безоружных граждан. Известно, что у участвовавших в массовых расстрелах бывали тяжелейшие нервные срывы. Подобное случалось и с лагерной охраной, в том числе и в Освенциме.

И нет ничего удивительного в том, что «слабым звеном»  в освенцимской охране оказались те, кто не прошел полной школы нацистского оболванивания, начиная с «Гитлерюгенда», кто не ощущал на себе на протяжении многих лет ежедневного массированного воздействия фашистской пропаганды. Я говорю об украинских эсэсовцах.

Не секрет, что на стороне Гитлера служили и русские, и украинцы, и представители ряда других национальностей, проживавших на территории СССР. Каким образом оказались в охране Освенцима люди, о которых я сейчас веду речь, сказать не могу, но факт остается фактом: их местом службы был этот лагерь. И именно они, ошеломленные масштабами истребления людей, пришли к мысли, что следы столь чудовищных преступлений захотят скрыть, а охранников, как нежелательных свидетелей происходившего, уничтожить. Причем в первую очередь – их, иностранцев. Как об этих их опасениях узнали немцы? Это известно. Украинцы отказались войти в баню, чтобы пройти дезинфекцию: думали, что их удушат газом. Меж тем, это была обычная баня для немецких солдат-охранников лагеря. Украинцы согласились войти в баню только после того, как им подал пример немец, унтершарфюрер СС.

Успокоило ли их произошедшее? Если и успокоило, то лишь на время. Недоверие к немцам и даже враждебность по отношению к ним нарастали – и однажды ночью шестнадцать украинских эсэсовцев, с оружием и амуницией, бежали из лагеря.

Я упоминал уже о побегах. Но тогда речь шла об узниках. А этот побег из концлагеря  совершили охранники. Небывалый случай.

Их преследовали - и в конечном счете настигли. Украинцы заняли позицию в каменоломне в районе Хелма Великого около города Беруня и забаррикадировались. Позиция была выгодная, она позволила вести перестрелку с преследователями в течение целого дня,  и тем не менее, подавляющее численное превосходство немцев (а к операции были привлечены очень крупные силы) не могло не сыграть свою роль. Восемь украинцев были убиты, один, раненный, попал в плен, остальным  все-таки удалось бежать.

В дальнейшем все служившие в Освенциме украинские эсэсовцы (которым лагерные власти уже не доверяли и от которых ожидали заговоров) были переведены для несения службы в Бухенвальд.

 

Один из первых читателей этого документального повествования сказал: он не знал, что ближайший соратник Гитлера Рудольф Гесс возглавлял Освенцим. Хочу внести ясность: речь идет о другом Рудольфе Гессе – однофамильце и тезке того фашистского бонзы, заместителя фюрера по партии, нациста «номер три», который в 1941 году с секретной миссией вылетел в Британию, был арестован, после войны судим Нюрнбергским трибуналом и отбывал затем пожизненное заключение в тюрьме Шпандау (Германия), где при не совсем ясных обстоятельствах совершил самоубийство. У поэта Кирилла Ковальджи были, помнится, строчки:

 

Уже и Франко помер,

а Гесс еще живет:

по камере в Шпандау

он ходит взад-вперед...

 

Здесь же речь идет о другом Рудольфе Гессе. О первом коменданте освенцимских лагерей (Освенцим –1 и филиала Освенцим-2 (Бжезинка), дослужившемся на этом посту до звания оберштурмбанфюрера СС. Гесс  работал там с мая того самого 1940 года до ноября 1943 года, а затем по рекомендации Мартина Бормана  был переведен на повышение в Берлин, стал одним из, скажем так, кураторов всей системы нацистских лагерей смерти. В марте 1946 года его арестовали. Состоялся суд, который проходил в Варшаве. В апреле 1947 года Рудольф Гесс, как я уже упоминал, был повешен в Освенциме. Стал прототипом главного героя романа Робера Мерля «Смерть – мое ремесло».

 

6.

Пусть в этих записках появится еще одно имя: Карл Рорбахер. Принадлежал к лагерной элите Маутхаузена. За всю историю этого концлагеря – единственный высокопоставленный представитель самоуправления, который никогда не издевался над узниками.

Вряд ли это далось ему легко. И не только потому, что надо было справиться с соблазном, которому так просто поддавались другие… Известно, что власть развращает, а тут – власть над множеством заключенных. Ведь Рорбахер занимал не должность капо, у которого в подчинении сто человек из его рабочей команды, и не пост блокового, под чьим началом тысяча человек. Он был лагерным старостой.

Однако дело не только в соблазне, с которым он справился. Дело и в том, что Рорбахер действовал вразрез с предписаниями эсэсовского начальства.

Об этих предписаниях красноречиво свидетельствуют слова старосты четырнадцатого блока того же лагеря Франца. Обращаясь к узникам, он орал:

– Мне поручили угробить всех вас! И я это сделаю!

Да, не только голодом и непосильным трудом уничтожали заключенных. Франц гнал их в мороз голых по пояс на водные процедуры, а в жару заставлял приседать и выпрямляться до тех пор, пока все не валились с ног, устраивал профилактическую порку: выбирал пять-шесть человек – и каждый из них ни за что ни про что получал по двадцать пять ударов палкой. Но всего печальнее то, что Франц, о чьих «художествах» свидетельствовал бывший узник Маутхаузена Всеволод Остен, был одним из многих, и эти многие были ничуть не лучше него. Они превращали жизнь подвластных им людей в ад. И так было во всех лагерях смерти.

Между прочим, именно в Маутхаузене специально откомандированный сюда эсэсовец, начальник рапорта Палич отобрал тридцать отъявленных головорезов из числа немецких уголовников на посты лагерного самоуправления в Освенциме. И там они развернулись вовсю…

На этом фоне Карл Рорбахер смотрится как нечто чужеродное. Между тем – он не был подпольщиком, не вел борьбу с нацистами. Он был человеком, не пожелавшим, подобно Томасу и Шимчаку, превратиться в зверя.

О подпольщиках – разговор особый. Двумя словами тут не обойтись. Но пока – о другом.

Один из первых откликов на первоначальный вариант этого материала я получил по электронной почте от Михаила: «Николай, с интересом прочёл Ваши «Узники». Наверное, это ответ моему сыну после просмотра фильмов об освобождении: как же они не сопротивлялись? Ждём продолжения».

«Как же они не сопротивлялись?» Вопрос, что называется, на засыпку. Вопрос, сквозящий в пронзительной книге Эли Визеля «Ночь», звучащий в замечательном фильме Анджея Вайды «Пейзаж после битвы», в других произведениях… Вопрос, вызывавший жаркие споры между мной и моим ближайшим другом. Он видел в жизни узников в концлагерях лишь одно: их покорность. Я делал упор на другом: даже в столь невыносимых условиях находились люди, решавшиеся на борьбу, на подпольную деятельность. «Да какое подполье? – кричал в запале спора мой друг. – Они там головы поднять не смели!» Я приводил доказательства...

По сути, каждый из нас вольно или невольно выпячивал одну из граней концлагерной жизни. Меж тем, рассматривать их надо в комплексе. Сознавая, что была борьба, но была и покорность, самый подходящий эпитет к которой – рабская.

Многих в концлагерях подводила привитая предшествующей жизнью законопослушность. И эсэсовцы, и лагерная элита из числа заключенных вбивали – в буквальном смысле: кулаками, палками, плетками и чем придется – вновь прибывающим в их распоряжение узникам, что только беспрекословное повиновение может спасти их от истребления. Или, по крайней мере, надолго отсрочить его. И многие, по привычке быть законопослушными, изо всех сил старались в точности выполнять все требования. И тем самым попадали в смертельную ловушку, ибо лагерные правила, нормы питания и т.д. были специально разработаны таким образом, чтобы ускоренными темпами сводить человека в могилу. Люди слабели от голода, жажды, тяжелой работы, недосыпания, от постоянного напряжения и страха. И при этом начальственный гнев по отношению к ним, таким покорным, не утихал, а, к их удивлению, все возрастал: далеко не всем было известно, что покорность жертвы возбуждающе действует на палача, подталкивая его к новым издевательствам. И далеко не все понимали: гнев этот вызывается не непослушанием узников, а самим фактом их существования. Чтобы ублажить своих истязателей, им нужно умереть.

Умирали. Десятками, сотнями, тысячами…

А в лагерь привозили новых заключенных. И сразу же начинали их психологически обрабатывать: криком, битьем, запугиванием. Напускали на них чудовище по имени Страх. И вскоре законопослушные начинали уходить из жизни.

Нельзя быть законопослушным, когда тебя убивают.

Кто-то из них умер, так и не придя к этой мысли. А кто-то к ней пришел, но – слишком поздно, как тот узник Освенцима, которого увидел Иван Кирилов в день, когда прибыл в лагерь.

Это был доходяга, живой скелет.

Новоприбывшие узники стояли у ревира – лагерной больницы. К зданию подъехал грузовик – и обслуживавшие ревир заключенные стали сбрасывать в кузов из окон второго этажа трупы своих товарищей по несчастью. Голые тела умерших в больнице падали в кузов с глухим стуком.

Трупы должны были везти в крематорий, чтобы сжечь. Заодно эсэсовцы собирали по лагерю доходяг, чтобы сжечь и их. Живыми...

Иван подбежал к прятавшемуся, чтобы не попасть в грузовик с трупами, доходяге. И тот на вопрос о том, что здесь происходит, ответил коротко: в Аушвице всегда происходит одно и то же – людей убивают, только одних сразу, а других постепенно.

Доходяга, в свое время не решавшийся хоть как-то противостоять тем, кто его методично уничтожал, уже ничем не мог себе помочь: дни его были на исходе. Единственное, что он мог сделать – дать совет новичку относительно того, как реагировать на издевательства со стороны лагерной элиты:

– Давай им сдачи, огрызайся, пока можешь. А то быстро согнут, сломают, и станешь таким же доходняком, как я…

Иван услышал – по-настоящему услышал – и хорошо усвоил этот совет.

Помнится, в перестроечное время показали по российскому ТВ интервью со Святославом Николаевичем Рерихом. Обращаясь к ведущему передачи, он произнес поразившую меня фразу. Речь шла о заповеди «Не убий», и Рерих сказал примерно следующее: да неужели вы не чувствуете, насколько диалектична эта заповедь? Ведь в ней читается не только «не убей сам», но еще и – «не дай СЕБЯ убить»…

Именно этому принципу – не дать себя убить – осознанно или неосознанно следовали в фашистских лагерях и застенках люди, понявшие, что нельзя быть законопослушным, когда тебя уничтожают.

Я говорю не о тех, кто хотел выжить любой ценой – и потому за лишнюю пайку хлеба или другую подачку становился приспешником блоковых, штубовых, капо, помогал им в их злодеяниях; не о тех, кто становился стукачом и исправно доносил эсэсовцам на своих соседей по бараку или рабочей команде. Была в лагерях такая категория заключенных – пускавшихся во все тяжкие ради того, чтобы выжить. Но я сейчас говорю не о них.

Я говорю об усвоивших трудную, но необходимую науку выживания в условиях концлагеря. Выживать – означало сопротивляться установленным порядкам, пусть даже в малом.

Опытные лагерники учили новичков: когда перед отправкой в баню гонят на построение, не выходи из блока одним из первых – замерзнешь, пока все выстроятся, стоять-то надо голым. Пить старайся поменьше, а еще лучше – если попадется вода, сполосни рот и выплюнь; те, кто много пьет, раньше других выдыхаются во время работы, чаще умирают. Есть такие любители воды, что за глоток ее готовы отдать свою порцию баланды. Они скоро гибнут. Боишься переходить из одной  рабочей команды  в другую, потому что это запрещено? Ну да, велено, чтобы каждый трудился в той сотне, к которой причислен, а номера записаны, легко проверку устроить. Но на самом деле проверок таких не делают: ведь для каждого капо главное, чтобы утром в его команде было сто человек (иначе команду не выпустят за лагерный шлагбаум), а кто именно будет под его началом в этот день, ему уже не столь важно. Что это дает? Иногда можно попасть в команду, где работа полегче, с едой чуть лучше...

Недавно я прочел статью, автор которой об освободивших Освенцим советских войсках высказался в пренебрежительном тоне: дескать, слишком долго шли они к лагерю, за это время нацисты успели уничтожить в нем огромное количество узников. Словно бы бойцы и командиры Красной Армии несли ответственность за все извивы и хитросплетения политических игр ведущих держав мира, - игр, приведших к тому, что гитлеровская Германия оккупировала огромные территории со всеми их богатствами и людскими ресурсами. Абсурдное, несерьезное утверждение. Но я сейчас хочу сказать не об этом. Тема «Красная Армия и концлагеря» не сводится только к факту освобождения фабрик смерти советскими войсками. Положение на восточном фронте, победы Красной Армии оказывали самое прямое влияние не только на моральный дух узников, приободрявшихся, получавших новый импульс к сопротивлению, не только на душевное состояние эсэсовцев и лагерной элиты, усиливая их страх и тревогу, - эти победы непосредственно влияли на жизнь заключенных. Вот конкретный пример: после Сталинградской битвы освенцимское начальство, напуганное фактом разгрома немецких войск, сделало послабление русским узникам. Выразилось оно в том, что, если раньше их гоняли только на самые тяжелые работы, то теперь разрешили трудиться на более легких. И кто-то сумел дольше продержаться, а может, и выжить благодаря тому, что попал в команду, занимавшуюся чисткой лошадей на конюшне, и смог украдкой, так, чтобы не заметили эсэсовцы, поесть свеклы и овса из конского рациона. И кому-то стало легче от того, что попал в команду, загружавшую в поле подводу свеклой или брюквой, а потом эту подводу волокли в лагерь: кто впрягался, кто сзади подталкивал. То была работа рядом с едой, дававшая возможность хоть что-то перехватить – поспешно, озираясь, выбирая момент...

Тот, кто хотел выжить, использовал для этого любую подходящую возможность. Шел на риск. Нарушал лагерный режим. Люди такого рода не обязательно становились подпольщиками. Но подпольщики получались именно из таких людей, а не из тех, кто сник, морально сломался, опустился.

Хотелось бы завершить то, что я вскользь сказал о влиянии состояния дел на фронтах на положение в концлагерях. 28 октября 1944 года в Освенцим пришел последний эшелон с узниками-евреями, в котором было 2000 человек. Это была последняя партия умерщвленных газом. Массовые убийства в лагере прекратились. Почему? Да потому, что Красная Армия перешла границы СССР и двигалась на запад. И потому, что англо-американские войска открыли второй фронт в Нормандии. Фашистская Германия оказалась в положении, которое лучше всего выразить при помощи присловья: не до жиру – быть бы живу...

Еще один повод низко поклониться всем, кто на передовой и в тылу приближал победу над нацизмом.

 Окончание следует