Костёл еретиков (Adagio sostenuto)

Иллюстрация.: Домский собор. Юрьев (Тарту)

ПРЕЛЮДИЯ

Дубравами струится водоток –

Извилистая, медленная Лета,

По коей вдаль неумолимый рок

Увлёк малоизвестного поэта.

В познаниях потомки нетверды:

Забвение наградой за труды,

И свалены труды за стёкла шкапа.

И всё же – вот симфония о нём.

Не в ре-диез миноре, но начнём,

Как принято в таких вещах, da capo:

«От Ревеля и Риги на восток,

В великорецко-нарвском междуречье

Дубравами струится водоток,

Чьё имя на подслушанном наречье…»

I

От Ревеля и Риги на восток,

В великорецко-нарвском междуречье

Дубравами струится водоток,

Чьё имя на подслушанном наречье

Звучит как Эмайыги, Мать-река.

На Матери-реке во все века

Ютился городок финно-угорский,

Прославивший свой маа, то есть край,

Тем, что плеяда гениев: Барклай,

Булгарин, Пирогов, Ваулин-Горский –

Загромоздила б Ангельский мосток,

Прокинутый к холму Тоомемяги.

От Ревеля и Риги на восток

Ганзейские тянулись колымаги.

Многоуголен, словно остроклюв,

Снискавший блеск и скорый на расправу

С еретиками, славный город Ю-в

Рождением обязан Ярославу.

Стократно, с незапамятных времён,

То немцами, то шведами спалён,

Перекрещён, омыт, утоплен в терпком

Портвейне, истреблён и воскрешён,

В готический обёрнут капюшон,

Отстроен в кирпиче и назван Дерптом.

Лукав и лицемерен как Тартюф,

Глубокочтим, всесвят и кафедрален,

Многоуголен, словно остроклюв

В изяществе готических развалин,

Был старый католический собор.

Двубашенный, с просторной базиликой,

Разбитый протестантами. С тех пор,

Безропотной, бескрылой и безликой

Махиной возвышаясь над горой,

Поросший терракотовой корой,

Он стал приютом странников. Когда же

Под небом в нефе сложен был костёр,

Заколот бык, и вывеска «Костёл

Еретиков» возникла в бельэтаже,

В нём причащались вор и компрадор,

Авантюрист и пастырь проституток:

Был старый католический собор

К молитвам глух и к пасквилям не чуток.

Прославился костёл еретиков

В ночь воцаренья Речи Посполитой:

Безумцы в обрамлении оков,

На дыбе, добросовестно политой

Зловонным содержимым их нутра,

Едва ли доживали до утра.

Однако же, как только лютеране

Отправили епископа в котёл,

Позорный, необузданный костёл

Заклокотал в проклятой глухомани

Горшками тошнотворных кабаков.

Когда о Речи не было и речи,

Прославился костёл еретиков,

Спасая в нефе души человечьи

От ханжества – развратом и вином,

В компании давно не битых шведов.

Но Швеция ходила ходуном,

Петровской полбы нехотя отведав.

На двести лет, набрав болотных клюкв,

Многоуголен, словно остроклюв,

Вернулся Ю-в в родительское лоно.

Но в новых буднях, в разнице эпох

Не стало в Ю-ве меньше выпивох,

Весёлых баб и бочек самогона.

Костёла лик (подумаешь, бином)

С годами становился базиликов.

От ханжества развратом и вином

Спасались Вересаев и Языков.

Античный неф, пристроенный извне

Асбестовой каморы трубочистной,

В историко-культурной новизне

Апсидами сливается с отчизной.

Вот собутыльник, молод и крылат,

Встречает нас под сенью анфилад –

Весь в длиннополом, в цвет абрикотина.

Наш разум сокрушается об Сент-

Этьеновский сапфировый абсент,

Как полная товаров бригантина.

И кажется: в зеркальной кривизне

Не отражаясь, с глаз долой укрыла

Античный неф, пристроенный извне,

Тень гения, восставшая двукрыло.

Летучий прах с кострищ еретиков

Ложится на его паникадила.

Он обагряет ночь материков,

Им заменив небесное светило.

Любая тварь, дрожащая, как нерв,

Безропотно входящая под неф

Поистине великой базилики,

Узрит во свете ровно пол-лица

И алчную личину подлеца

Во мраке, ибо гении двулики.

Фундаментом уходит в твердь веков

Его костёл – двуглав, как двуфамилен.

Летучий прах с кострищ еретиков

Над гением особенно обилен.

Неуподоблен Богу на Земле,

Назло ханжам и в пику клерикалам,

Он – тот сосуд, что в горнем ремесле

Всевышнего не леплен по лекалам.

В бутылочно-зелёном городке,

С паяцами вовек накоротке

И пьяницами, множа безрассудство,

Он Господа не принял в сотворцы,

Ночами созидая образцы

Никем не превзойдённого искусства.

Палитры виночерпий, сомелье

Гармоний, искуситель музы. Тем он

Неуподоблен Богу на Земле.

С ним лермонтовско-врубелевский Демон

Сравнится в бесподобии своём

Создателю и в ревности к собрату

По ремеслу. Готический проём

Чернеет – данью «Чёрному квадрату»

(Чья суть до гениальности проста.

Как, впрочем, чёрных «Круга» и «Креста»

Малевича. Отнюдь не в квадратуре

Фигур и не в эстетике прямизн

С эклектикой из плоскостей и призм,

В чём так поднаторел супрематизм,

Но лишь в ЧеКистской аббревиатуре.

Кто ищет перспективу, кто объём,

Те обретут. Триада Казимира

Сравнится в бесподобии своём

С картиной мира. Кисти Князя мира).

Когда ж к губам взметнутся кубки тризн

По гению, на пике, в абсолюте,

Безвременно почившему, трюизм

Фейхтвангера: «талантливые люди

Талантливы во многих областях»

Наполнит живо пляски на костях

Особенным, сверхвыраженным смыслом.

Едва ударит в головы вино,

Окажется удовлетворено

Влечение иных к сакральным числам,

Таинственным смертям от аневризм

И дочерна исписанной бумаге.

Когда к губам взметнутся кубки тризн

В костёле на холме Тоомемяги.

II

Разлился вширь причудливый поём

На лоне мёрзлых дюн и глинозёма.

Сферически изогнут окоём

По линии Чудского водоёма.

Здесь, впаянные в памятные льды,

Теряются ливонские следы,

Лёд уступая русскому орудью.

Лесами Александро-Невский дух,

Как старый друг, который стоит двух,

Ходил в обнимку с обрусевшей чудью,

Делясь уловом, кровом и жнивьём.

Соединяя города и линны,

Разлился вширь причудливый поём.

Переплелись легенды и былины.

Пришла довольно скучная пора

(Ноябрь уж у двора): мороз, бесснежье.

Прародина, Ваулина Гора –

На противоположном побережье,

Где прозябает город-побратим.

Меж ним и Ю-вом, вспять необратим,

Идёт процесс чудского ледостава.

И кажется, что хрупкий этот сков

Немного приближает к Ю-ву Псков,

Когда б их пограничная застава

Не разделила. Крики в рупора,

Прожекторы и выстрелы на третье.

Пришла довольно скучная пора –

Двадцатый год двадцатого столетья.

В задрипанных бешметах всех мастей,

Обмотках и черкесках с газырями

Остатки приснопамятных частей

Юденича ходили козырями

По Ю-ву. Без расчёта на контраст

С эстонцами – так, кто во что горазд.

Вливались в неприкаянные горстки

Пять беженцев из бывших псковитян:

Истомин, Третьяков, Карапетьян,

Лугинская и князь Ваулин-Горский.

Бурлил поток непрошенных гостей,

Разбередив оседлых квартирантов.

В задрипанных бешметах всех мастей

Толпились части белоэмигрантов.

Пять сблизившихся творческих натур,

Надыбав фрак и галстучек батистов,

И том многоголосых партитур,

Изображали уличных артистов.

Под «Хор солдат» из оперы «Кармен»

Звучал анапестический катрен –

Захватывало дух славянофильский.

Немел и млел костёл еретиков.

В его капеллах автора стихов

Заметил чуткий Пётр Мосеич Пильский

И, снизойдя с соборных верхотур,

Благословил. И с Богом отбыл в Ригу.

Пять сблизившихся творческих натур

Родили небывалую интригу.

Когда в один котёл, в один повет

Вместилось всё верчение планеты,

В капеллах новоявленный поэт

Читал ежевечерние сонеты.

Когда разбило лодку вдрабадан

И разметало всех по городам –

От Ю-ва до Парижа и Харбина,

Не канула зелёная тетрадь.

И если в море щепок не собрать,

Соединились рифмы воедино.

Теперь на сорок бед один ответ:

Россия – там, где жив Ваулин-Горский,

Когда в один котёл, в один повет

Её впихнул чухонец крохоборский.

Хотя казалось, что в конце весны

В котле мытарств и смуты накипело,

От «измов», белизны и левизны

Нашлось лекарство: пенье а капелла.

Соборный свод и уличный базальт

Ловили и усиливали альт,

Несли по глухомани угро-финской.

В солдатско-эмигрантской толкотне

Звучали вокализы Конконе

В чудесном исполнении Лугинской.

В отличие от посулов, честны.

В отличие от лозунгов, понятны.

Хотя казалось, что в конце весны

Те и другие маловероятны.

Растрогали сердца еретиков

Ваулинские юные клевреты:

Отчизна – там, где пишет Третьяков

Её литературные портреты.

Она уже не точит острогу

На противоположном берегу,

В какой-нибудь пустопорожней Кусве –

Послушной музой следует за ним,

С ним в Ю-ве публикует «Мезонин» –

Журнал литературы об искусстве.

Лишь месяцы повальных сыпняков

Клевретов закружили бестолково.

Растрогали сердца еретиков

Творение и гибель Третьякова.

Ю-в к жизни воскресил Карапетьян –

Его фортепианная токката.

Костёл молчал, печален и медян,

В косых лучах тифозного заката.

Тянуло с юга ветром низовым,

Кидало листья в лица ездовым,

И липы танцевали полунаги,

Когда на Ю-в низринулось с высот

Стаккато, форте, форте – через форт

Соборного холма Тоомемяги.

Но то ли слишком страстен, даже рьян,

Спасаясь от вселенского потопа ль,

Ю-в к жизни воскресил Карапетьян

И тут же укатил в Константинополь.

По Ю-ву, в довершение сего,

Наскучивший эстонцам до оскомин,

Вышагивал гамбитно-ферзево

Гроссмейстер по фамилии Истомин –

Азартный композитор и шашист.

Когда несостоявшийся фашист

Его окликнул в спину: «Вене тибла!» –

Тот с лёгкостью пустился на дебют:

Был в белое курат переобут,

Однако композиция погибла.

Телега ковыляла осево,

За нею шёл, взневолен и бездомен,

По Ю-ву, в довершение сего,

Под дулом парабеллума Истомин.

Едва переборов возвратный тиф,

Платон Илларионович Ваулин

Увлёкся переносом перспектив,

Кубов и призм, крестов и загогулин

С натуры Ю-ва маслом на холсты.

Абстрактные строения, мосты,

Луна, подвалы, комнаты, камины,

Бутылки, сельди, книжная зола,

Гробы, непогребённые тела –

Всё превращалось в странные картины.

Но лишь Костёл в кубизме воплотив –

Разбойником в шинели разночинской,

Едва переборов возвратный тиф,

Он обратился к образу Лугинской.

Когда абсент, стихи и никотин

Ослабили горячку, Валентина

Возникла в геометрии картин

Ваулина эпохи карантина.

Грань одухотворенного лица,

Сиреневая радужка сосца

И огненные ромбы шевелюры;

Изящный контрапост, полукивок,

Оранжевый венерин островок

И обнажённой охры кракелюры,

Сбегающие ниц, в абрикотин

Скользящего по икрам облаченья.

Когда абсент, стихи и никотин

Достигли своего предназначенья,

Платон Илларионович окреп,

И образ становился смел и бросок:

Лугинскую объял волнистый креп –

Набором серо-розовых полосок

На пёстром фоне ю-вских миражей,

Коммерческих витрин и витражей

Святого Иоанна. Рефлексивно

Примешивался к серости рубин.

Тут выбилось наружу из глубин:

«Где вы, ma chère? Болезный Ю-в спесив, но

Зачем теперь не служит пастырь треб,

Хоть полон неф хромых и косомордых?!»

Платон Илларионович окреп,

Найдя себя среди живых и мёртвых

Скорее мёртвым, нежели живым:

Дорога-жизнь, крута и камениста,

Приблизилась к оградам межевым

В разжиженном мозгу кокаиниста.

Он кладбища Раади посередь

Скамейку, на которой помереть,

Раскрасил, как последнюю холстину,

Туземных снобов проклял и невежд

И напоследок вмазал между вежд

Какому-то ожившему кретину.

Отчаянье железом ножевым

Впивалось в обнаженное предплечье.

Скорее мёртвым, нежели живым

В награду – добродетель человечья.

III

В распахнутые всем ветрам крыла

Соборных врат вошли запанибрата

Нонконформизм, настенная хула,

И дщерь кровосмешенья и разврата

Изящно стала вполуоборот

Под рамой «Утра северных широт»

(Холст, масло, лак): хранимый оком львиным

Гранитный брег. Священный небосвод.

Каналы. Восходящая от вод

Предутренняя мгла над равелином.

Навылет мглу пронзившая стрела

Петра и Павла. Стрелка. Биржа. Недо-

распахнутые всем ветрам крыла

Над пастбищем балтийского венеда.

Над выщербленной улицею дым:

На листьях, на воде, на каждом ростре

Ростральных башен. Коникам гнедым

Он ест глаза и раздражает ноздри.

По улице дымит кабриолет,

Сорокасильный синий «Шевролет».

Эффектно развевается ангорский

Кровавый шарф – в два флага за кормой:

Из Думы возвращается домой

Илларион Ильич Ваулин-Горский.

Кабы не сед, так сделался б седым

У рукавов пожарного обоза:

Над выщербленной улицею дым,

И с родовым гнездом метаморфоза

Произошла: под хохот сволочей,

Охваченный паническим дурманом,

Старик Ваулин, в поисках ключей,

Себя нещадно лупит по карманам –

И не находит, тщетно хлопоча.

Связав, Иллариона Ильича

Везут в ему неведомые дали.

А беды настигают чередой:

Над выставленной клином бородой

Попели, покадили, порыдали –

Кто искренне, несмело, кто ловчей.

Тут из толпы симбирская ехидна

Произошла, под хохот сволочей.

Но от свечей ни дьявола не видно…

Оставили Платона одного –

Родни в столице не было в помине.

Исполнить волю Горского: его

Похоронить в фамильной домовине –

Под Псковом, на Ваулиной Горе,

Не довелось. В Казанском алтаре,

На Охте, «Во блаженном» чёрный инок

Пролепетал. Под дождь с ломовика

Сгрузили гроб два дюжих мужика,

Поставили на скученный суглинок

И подле хлопотали делово.

Без лишних слов, хоть нехотя и хмуро,

Оставили Платона одного

У гроба – на минуту перекура.

Роняла воск опальная свеча,

Укрытая зонтом от непогоды.

Лицо Иллариона Ильича

В дощатом обрамлении колоды,

Утратив добродушие и лоск,

Казалось, тоже источало воск.

Подслушивая сальный разговорчик

И слёзы распуская по щекам,

Илларион Ильич гробовщикам

Подмигивал, как хитрый заговорщик,

Осклабившись в манере псковича –

Так, гаденько, одною половиной.

…Роняла воск опальная свеча,

Горевшая на полочке каминной

В имении Ваулиных. Вечор

Над маминой постелью лампиона

Качался нимб. Позвали из Печор

Иеросхимонаха Симеона,

Исправника, врача (однако он

Был бесполезен). Князь Илларион

Молитвою терзал себя и сына –

Заплаканного мальчика восьми

Лет. Веяло безумством, чёрт возьми,

С тех пор, как расписалась медицина

В бессилии. Князь, давешний вивёр,

Побагровел, и думы подюжели.

В имении Ваулиных вечор,

Ты помнишь, вьюга злилась. Неужели?!

Сомкнулись губы, бледно-голубы.

Пространство, точно камень, ограняя,

Неслось: «Со духи праведных рабы

Твоея, Спасе, душу сохраняя

В блаженной жизни, яже у Тебе,

Да упокой!» Покорнейший судьбе

Илларион, ссутулившись над гробом,

Когда над ним басила лития,

Стоял на тонкой грани бытия,

Предавшись непредвиденным хворобам:

Вокруг ужасно дыбились гробы,

Он к ним толпой притиснут и удушен!

Сомкнулись губы, бледно-голубы,

И стыл придел, к утрате равнодушен.

Под стон и плач, и пение псалма

Процессия, петляя длиннохвосто,

Текла за гробом – к лысине холма.

Под белою ермолкою погоста

Пожухлая щетинилась полынь.

На миг, преосвященный, проволынь

С последним погребальным стихословьем.

Повремени с молитвой и внемли,

Как комья индевеющей земли

Стучат над вымирающим сословьем.

Но пастырь слеп, толпа глухонема,

Борис и Глеб поникли головою

Под стон и плач, и пение псалма,

Подхваченное вьюгой низовою.

IV

В глуби седых от ягеля болот

Багульник расцветает бога ради.

Лишайник на щеках белобород

Болотных сосен кладбища Раади.

Молчальников земной ареопаг,

Сонм плакальщиц, часовня, саркофаг

Философа. Дряхлея и хладея,

Здесь всё давно тождественно дождю:

Сплошь déjà vu и déjà entendu,

И déjà fait надгробия Фаддея

Булгарина – в кубизме, над и под

Фамилией истёршейся тираде.

В глуби седых от ягеля болот,

На лютеранском кладбище Раади.

Там, посреди замшелого хламья,

С претензией на небогоподобье,

Воздвигнута дурацкая скамья –

Пародией на горькое надгробье.

Смешенье гамм, смещение основ,

Когда костяк, как видится, соснов,

А то, что между рёбер, – водянисто.

Подставившая плоскости мазне,

Похожая на «Сад в цветах» Моне

И на палитру импрессиониста,

Скамья блистала, словно вопия

К оглохшим деревам и истуканам, –

Там, посреди замшелого хламья,

Одна, в своём наряде пестротканом.

Шатался месяц, рыж и криворож,

Ища тропинку к новому распятью.

Посверкивая щучкой, финский нож

С берёзовой наборной рукоятью,

Был всажен в древко крашеной скамьи.

Гудели со скрижалей паремьи:

«Внуши, земле, и слыши, небо! Мерк ли

Мой взор или твой свет? Тьма не новей:

Я воспитал, возвысил сыновей.

Возвысившись, они меня отвергли!»

(Исайей нас попробуй огорошь).

Над кладбищем Раади пьяной стервой,

Отсвечиваясь в прутьях огорож,

Шатался месяц, рыж и криворож:

«Лугинская. Ноль третий – двадцать первый».

Так близко, под осколком валуна,

Покоилась заветная Эвтерпа.

Поплыл романс: двурогая луна

Светила в окна сумрачного Дерпта.

Ваулин-Горский, финкой полоснув

Запястье, вдалеке увидел Ю-в,

Разрезанный на лунном горизонте

Ложбиной Эмайыги. Мать-река

Впадала в Млечный Путь с материка

Потоком звёзд. Текли за гарнизон те,

Где брошен дом, любовь умерщвлена,

И кровный гроб на самом порубежье –

Так близко, под осколком валуна.

На противоположном побережье.

Разверзлась ночь, как створчатый кивот.

(Платон был в православие креще́н до

Смышлёных лет, в младенчестве). И вот

Он слышит нарастающий крещендо

Далёкий рокот, будто колесо

Тележное поскрипывает, со

Своей оси на сторону съезжая,

И хлюпает под ободом вода,

И нервы, как электропровода,

Искрят, и кровь (своя или чужая?)

С ладони каплет. Кажется, живот

Уже земной не чует пуповины.

Разверзлась ночь, как створчатый кивот

У Симеона, – на две половины.

За створками таился ангелок:

Он вышел из распахнутого лога

На лунный свет и выдал монолог,

Звучавший стороною диалога

(Другую опускаем). – Днесь Христос, –

Прорек, крутя мундштук для пахитос,

Кудлатый гость, – родился в Вифлееме.

Везли дары Каспар и Валтасар,

И кланялся персидский эмиссар,

Чей профиль отчеканен на дирхеме.

Со свитками пришли Бальмонт и Блок,

Несли холсты Шагал и Васнецовы:

За створками таился ангелок,

Наследовавший доблести отцовы.

Евангелие вывернув стократ,

Понизив мерзкий тенор на полтона,

Оратор, новоявленный Сократ,

Старательно накручивал Платона.

– Неузнанный позорною гурьбой,

От голода прозрачно-голубой,

По городу над Невскою губой

С узлами, как последний пролетарий,

Прошёл Христос и ношу заволок

В тюрьму – за Гумилёва под залог.

Но где ему! А там, – рукой за лог

Махнул Сократ, – сидит Аполлинарий,

Брат Виктора, фиксируя с оград

Одних скитов обители другие,

Евангелие вывернув стократ

На старой, патриаршей, литургии.

Он добр, как Бог, и столь же милосерд,

И общей соболезнует пропаже,

Но, как социофоб и интроверт,

Всё пишет подмосковные пейзажи,

Сплавляя их задаром голытьбе.

Да что о нём? Вот, разве, о тебе,

Платон Илларионович? О многом

Не расскажу, но кой о чём – изволь.

Обрыщешь ты безбрежную юдоль,

Идиллию, не созданную Богом.

Обронит про себя и млад, и сед,

Влюблённый и коленопреклоненный:

«Он добр, как Бог, и столь же милосерд!»

Едва твой след растает во Вселенной.

Неуподоблен Богу на Земле,

Назло ханжам и в пику клерикалам,

Ты – тот сосуд, что в горнем ремесле

Всевышнего не леплен по лекалам.

А я – взгляни: я – зеркало твоё.

Я истину, причину самоё

Ни действием, ни словом не нарушу,

Но стану наблюдать, совсем один,

Как за богоподобие картин

По капле ты выдавливаешь душу.

Теперь ступай. Оркестр, парад-алле!

…Тащился к Ю-ву, оглушён и нем он,

Неуподоблен Богу на Земле.

С ним – лермонтовско-врубелевский Демон.

2022 (2019)

Александр Питиримов, 2022

Сертификат Поэзия.ру: серия 1006 № 165398 от 13.01.2022

5 | 6 | 1161 | 19.04.2024. 20:38:21

Произведение оценили (+): ["Алексей Борычев", "Редколлегия", "Бройер Галина", "Сергей Погодаев", "Вячеслав Егиазаров"]

Произведение оценили (-): []