У трубы, или Фабрикантская дочка

(Вольный парафраз на тему рассказа Петра Пильского «У фабричной трубы», 1902 г.)

I

Поместный промысел одрях,

Не развалился на ветру бы.

Дымят космические трубы

Английских обществ на паях ––

От чужеродных «Джоинт Паблик»

До несуразных сумасбродств:

Бирж, сукновален, пароходств,

Чугуноделательных фабрик ––

В сенях усадебных дворцов.

Теперь отцов умнее дети:

«Джеймс Ватт» красуется в буфете.

Бог им судья, в конце концов.

Седлать не смей, лошадку в дроги

Запрячь увольте-с! Из дубрав

Мчит шестипарный голиаф

По Мценско-Щёкинской дороге.

Блестя моноклем, близорук,

Бурлит титан высоколобый

Неописуемою злобой

На всё живущее вокруг.

То грозно ропщет, то рокочет,

Затмив полуденный зенит,

Сцепными дышлами звенит,

Вагонной упряжью грохочет.

В шинели тонкого сукна

Студент, барчук старопоместный,

Скучает местностью безлесной,

Облокотившись у окна:

Осенней, полуобнажённой  

Усадьбой во́ сто десятин,

Рекой, колёсами плотин,

Трубой двенадцатисажённой,

Казармой, строем ретирад,

Тупыми выступами кладки

Фабричных стен… И грёзы сладки! —

Он так обманываться рад.

А грезилось студенту детство

На фоне здешних доминант:

Его отец и фабрикант

Водили доброе соседство.

Покойный батюшка отнюдь

Был не делец и тяжеленек

Насчёт паёв, но в смысле денег

Таких нетрудно обмануть.

Хозяйством он не утруждался,

Оброком жил, в том зная толк,

Любил ссудить соседу в долг,

А тот с охотою ссужался.

Тут пассажирский голиаф

В тумане стравленного пара,

Платформы с надписями «тара»

Под грузом щебня миновав,

Остановился в Заусенском.

Студент, сошедший на перрон,

Казался одухотворён:

Здесь, между Щёкиным и Мценском,

Лежала отчина. Не нов

Ему пейзаж, и всё такое…

Не вспомню имени героя,

Но вот фамилия: Дурнов.

Примет отеческих имений

В Дурнове, Заусенском тож,

Теперь и духу не найдёшь.

По ряду недоразумений,

Всё схлынуло. Скажи, на кой

Чёрт все за лекарем ходили,

Когда уже стоял в могиле

Старик Дурнов одной ногой?

Когда уже над ним кадили

Под «Со святыми упокой»

И Фёкле, старице благой,

За голошение платили?!

Приезжий вспомнил, как во храм

Он шёл за гробом, очи долу,

Церковно-приходскую школу

(Молитву с горем пополам).

Здесь всё казалось, будто недо-

исследовано им вчера:

Вот свод церковного шатра,

Вот дом Кронского, их соседа ––

Ширококрыл и неказист,

С мансардою из палисандра.

Ах, Александра, Александра…

Влюблённый юный реалист,

Он даже сочинил эклогу

О мирных прелестях полей.

Не баловал учителей

Прилежностью, но, слава Богу,

В училище всё шло на ять:

Помещик и сосед, два сноба,

В нём попечителями оба

Благоволили состоять

Поочерёдно. У Кронского

Дурнов гостил на Рождество,

Читая дочери его

Три дни орловского «Донского».

Манер Дурнова щегольских

Она пока не понимала,

Его по-детски принимала,

Но скоро в доме у Кронских

Он стал бывать лишь ради Саши,

Засиживался допоздна

За чаепитием. Она

Была всё чувственней и краше.

Дурнов, напротив: чем взрослей,

Тем становился неприметней,

Всё безыскуснее, бесцветней

И всё грузнее и рыхлей.

Он на Косьму и Дамиана

Шёл с предложением к Кронской,

Обуреваем день-деньской

Её игрой на фортепьяно.

Была, действительно, мила

Любезная Кронская Саша

И от дурновского пассажа,

Ей-богу, чуть не умерла.

Дурнов уехал. От Кронского,

Отца возлюбленной своей,

Стал получать по сто рублей,

А больше — ничего такого.

Помещик, низойдя с вершин,

Он родословной не кичился:

Уехал в Мценск и там учился

Устройству мельничных машин,

По наставлению Кронского.

Пять лет –– ни пасынок, ни зять,

Покамест не изволил взять

Назад купеческое слово

Кронской, не помня их соседств.

И мой Дурнов на пятом курсе

Во мценской инженерной бурсе

Остался начисто без средств

К существованью, мысль лелея

О сатисфакции (с тоской

Мечты жениться на Кронской

Ему давались тяжелее).

Он бросил бурсу. Рокова

Была оплошность в день прекрасный:

Купить билет четвероклассный

И заявить сейчас права

На то, чем, кажется, владели

Отец с соседом на паях…

Чернели избы на полях,

Да кое-где сады редели.

II

Особняком среди домов

Был дом заводоуправленья.

Со станции без промедленья

Туда отправился Дурнов.

Одно строение вмещало

Контору и прядильный цех,

Трепальный цех, красильный… всех

Не перечислить, и немало

Ещё чуланов, кладовых,

Маслопроводов, водоводов,

Клетей надменных счетоводов,

И весовых, и щитовых.

Стал современней, хорошее

Краснокирпичный бастион.

Из несусветной пасти он,

Отверзнутой на длинной шее,

Выдавливал грудное «Уф!»

Неумолкаемой громады.

Стальные бабы, крутозады,

В подвздошьях уголья раздув,

Ревели в недрах цитадели,

Где с незапамятных времён

Четырьмястами веретён

Они в один присест вертели.

Поверх рутинной толчеи

Дурнов приметен, как на блюде:

Смешались в кучу кони, люди,

Подводы, грузчики, швеи,

Прядильщицы, мастеровые ––

Тут всё крутилось по часам

И по минутам, только сам-

один Дурнов крутил на вые

Розовощёкой головой.

Все поводы казались мелки,

Сидел он не в своей тарелке,

Как корсиканец под Москвой.

По лестницам чугунной ковки

Слонялся долго вниз и вверх.

Сомненья червь его поверг,

Его движения неловки:

Цехов, людских и мастерских

Толкал бесчисленные двери,

Уж задыхаясь в атмосфере

Бумажной фабрики Кронских.

Пробравшись к выходу к террасам,

Под мельничное колесо,

Подумал было: коли со

Своим переть иконостасом

В чужой приход –– неровен час,

Уйдёшь несолоно хлебавши.

Но снова дверь поколебавши,

Себя нашёл на этот раз

В конторе. В этакой махине,

Где тлел камин и мрак довлел.

Дурнов вошёл и обомлел.

Кронского не было в помине,

Но изумрудным голоском:

«Дурнов?!» — спросила Александра,

И золотая саламандра

Сверкнула розовым глазком.

Происходившее позднее

Он помнил смутно, будто сон:

Гудели мысли в унисон

Пустопорожней ахинее,

Слетавшей прежде с языка.

Не о наследном капитале

Под капителями витали

И обрывались с потолка

Дурные мысли. Новизною

Не веяло от сих страшил:

Он Саше внове предложил

Немедля стать его женою.

Певец младенческих эклог

Настырен, как влюблённый Герман.

Что ж, тем скорее будет прерван

Его прекрасный монолог.

«Мой милый друг, да вы здоровы?» —

Смешинки, стайкою синиц

Срываясь с Сашиных ресниц,

Впивались в кожные покровы

Под хлыщеватым картузом

И отворотами шинели.

Смех ранил яростней шрапнели,

И был, как воздух, невесом.

Стоять ни живу и ни мертву,

Картуз, как школьник, теребя,

Стоять и думать про себя,

Что жизнь обречена на жертву

Фабричной вычурной трубе,

Покамест не полезет проседь

С подагрою?! Не время ль бросить

Всё к чёрту и пустить на пе

Во Мценске? Но без деревенек,

Земель оброчных, крепостных,  

Наследник всех своих родных

Был так стеснён по части денег,

Что поселившись у трубы,

При фабрике, в квартире тесной,

Студент, барчук старопоместный,

Был обращён в ея рабы.

Изведать Павлу и Петру бы,

Святым заступникам иным,

Как Русь, молящаяся им,

Теперь горбатится на трубы.

Как бессловесен род людской

Под гнётом — по долам и весям,

Как сам Дурнов был бессловесен

Пред Александрою Кронской.

Два дни, трубой порабощённый,

Ему встречался — горд и лют —

Знакомый сплошь, дворовый люд.

Великим тайнам приобщённый:

Рисунку крутки волокна

И плотности суровой ткани,

Народ в глухой тьмутаракани

Постиг профессию сполна.

Два дни казалось: всё химера

Среди отеческих полей!

Но жалованьем в сто рублей,

А пуще местом инженера

Недоучившийся Дурнов

Уже довольствовался скромно:

Питался очень экономно,

Читал досугом часослов,

Ходил в студенческой шинели

К машинам — слушать их трень-брень.

Они ломались редкий день

И свежей краскою синели.

Он тайно был счастливей всех

Насельников мануфактуры,

Когда с конторской верхотуры

Кронская шествовала в цех.

И безгранично опечален

Был лицезреть соседский дом,

Припоминая в доме том

И полумрак опочивален,

И кабинетов полутьму,

И мажордома Бестемьяна,

И чай (с тимьяном, без тимьяна)

На Дамиана и Косьму.

От безразличия к эстетству,

Ища себе душевных скреп,

Он навещал фамильный склеп

И гроб Кронского по соседству.

III

Не отыскать мрачнее мест,

Хоть в самом пагубном трактире.

Дурнов лежит в своей квартире,

Почти не спит, невкусно ест.

Другой заботы не имея,

Как починять веретена,

Листает с ночи дотемна

«Метаморфозы» Апулея.

Где та Изида, чтоб спасла

Его, осла, от экзекуций?

(Бедняга чает: сам он Луций,

Зачем-то в образе осла).

В границы новой ойкумены —

Необоримейшей глуши —

Не проникает ни души:

Двор нелюдим до новой смены.

Облокотившись у окна,

Часами смотрит он на рельсы.

Всё жаждут нивы-погорельцы

Зимы густого толокна,

Но зыбок снег. Лишь тени немо

Скользнут. Ручательством — труба,

Что не расправит чернь горба

От непосильного ярема.

Давно он знает наперёд,

Кто в наступившую минуту

Под окнами по первопуту

Пройдёт, и что произойдёт.

Вот, как бывает по полудням,

Взревёт простуженный гудок,

И молча люд, угрюм, убог,

Потянется ко щам и студням.

А через час взревёт опять,

И те же люди, светозарны

И благодушны, из казармы

Натопленной повалят вспять.

К обеду, как всегда, без дела,

Он кое-как умыт, одет

И думает, зачем в обед

Теперь труба не прогудела?

Зачем идут в его закут

И в дверь колотят, между прочим,

И к незадачливым рабочим

Его на фабрику зовут?

Ах, вот оно! Сигнальный зуммер

Не услыхав, прядя безо

Сна двое суток, в колесо

Попав ногами, кто-то умер.

На керамическом полу —

Обезображенное тело.

Его в машине провертело,

Схватив зубцами за полу.

Дурнов представил, как ступала

Нога в зацепы шестерён,

Как был рабочий умерщвлён

Клешнёю, впившейся стопало

В животрепещущую плоть.

В горнило угодивший и́звне,

Был шестерёнкой в механизме,

Теперь — отрезанный ломоть.

Кругом стоят осиротело

Рабочие, не глядя на

Машины и веретена,

Лишь на расхристанное тело.

Молчат, катая желваки,

С неописуемым испугом:

Вот будто шёл мужик за плугом,

Да как-то взялся не с руки

Он за бразды и за кормило,

И сам распахан на стерни.

И две громадных шестерни,

Наевшись, скалятся премило.

Оцепеневшая толпа —

Свидетель жертвоприношенья

Приходит нехотя в движенье:

Зовут врача, ведут попа,

Стенают бабы краснолики,

Во все ворота валит люд,

Иные крестятся, блюют,

Повсюду сдавленные крики,

По кругу шапка на пропой,

Ревут навзрыд, впадают в ярость,

Но нем и глух конторский ярус

Над обезумевшей толпой.

Вот кто-то, сбросив рукавицу,

Тряся башкой, дымя взатяг,

Из-под рубахи тащит стяг —

Кроваво-алую тряпицу.

Орёт про вòсьмичасово́й

Рабочий день, и дворня внемлет.

По-прежнему контора дремлет

Над той кудлатой головой.

Не сочтены ль часы конторы

Бумажной фабрики Кронских?

Звенят окошки мастерских,

Дрожат чугунные опоры.

Однако, бунту вопреки,

Храпят кобылы, и снаружи

Две дюжины казённых ружей

На изготовку казаки

Берут, и с тем одновременно

Кронская входит. У столпа

Встаёт. И падает толпа

Пред ней коленопреклоненно.

Под указующим перстом

Выносят труп к казачьей роте

И возвращаются к работе,

Судача о пережитом.

Дурнов, к общенью неохочий,

Не спал два дни до похорон:

Машиною расчетверён,

Ему всё чудился рабочий.

Потом, когда зима к концу

Уж в Заусенском подходила,

Ему мерещилась могила

И тосковалось по отцу.

На Александру долго злился,

Не кланялся, потом простил.

Под Пасху здорово простыл,

А к Красной горке застрелился.

Лежал с насупленным лицом

Дурнов в приземистой квартире

И где-то там, в далёком мире,

Уже беседовал с отцом.

И вот какая чертовщина:

Покойник выглядел презло,

И перерезала чело

Ему глубокая морщина.

Он, грузен и широкогруд,

Прилёг в обрядной круговерти,

Лишь подсмотреть, как подле смерти

Себя иные поведут.

Священник выехал некстати

В епархию. Покамест суть

Да дело там, в последний путь

Везли Дурнова на закате

На третьи сутки. Без прикрас

Чернели ленты: «От рабочих»,

«От счетоводов». Между прочих

Простых венков, дежурных фраз,

Один был с лентой голубою,

Вплетённой в красные цветы,

И нежной надписью на «ты»:

«Прощай, Дурнов, и Бог с тобою».

2021

Александр Питиримов, 2021

Сертификат Поэзия.ру: серия 1006 № 164376 от 19.11.2021

2 | 11 | 846 | 02.05.2024. 00:46:31

Произведение оценили (+): ["Сергей Погодаев", "Сергей Шестаков"]

Произведение оценили (-): []