Если б меня спросили, то я бы
скорее на медленном  поезде, либо
на самом старом гнилом «Саабе»,
чем в просиженном «брюхе летучей рыбы».
Хотя понимаю: рыба – глыба
как собеседник, рыба – айсберг,
рыба - об лёд, молчит как рыба,
ни глупых реплик, ни китайских азбук.
Можно слить всё,  до последней капли,
исступлённо скребя серпом по молоту,
но слово – всего лишь серебро (не так ли?),
а рыба (любая) - по умолчанию золото.
Молчание, заметь, всегда одухо-
творенное, даже если просто фоновое,
оно врачует усталое ухо,
тем более молчание зарифмованное.
Молча можно свернуть горы,
пройти все круги и квадраты ада,
можно читать Виктора Гюго, ры-
дая над вымыслом. Если надо.
Можно  удерживать недержанье
и восхищаться изображеньем
неотразимого подражанья
и неподдельного отраженья.
Можно относиться к тому сословью,
что много ниже, чем где-то снизу,
и родину свою любить любовью,
слегка разбавленной патриотизмом.
Можно  пить и даже хвалить брют, со-
бирать с нотных строчек зрелые ноты,
которые падают и с брызгами бьются,
как о липкие клавиши капли пота.
Можно вяло, как старческая слеза,
впитаться в плед, побитый молью,
и, шаркая тапками, плестись вслед за
Вивальди,  пахнущим  канифолью.
Или в кондитерской, где всегда, чёрт
побери, подают просроченные бисквиты,
окунуть официанта  мордой  в торт
с диким криком: «Ну что?! Теперь мы квиты?!»