Лингвистика имени

Когда мы говорим о значении слова, то имеем в виду прежде всего лексическое значение. Потом добавляем и другие — грамматическое, словообразовательное, синтаксическое. Наконец, хорошо подумав, мы вспоминаем, что у слова может быть стилистическая, в том числе эмоциональная, окраска, а если подумаем очень хорошо, то учтем также эстетический аспект: в художественном тексте слово может означать не то, что в обыденной речи. Итак, у слова может быть 6 или 7 значений — не обязательно все. Но возможно ли, чтобы их насчитывалось около семидесяти?

Оказывается, да. Профессор В. А. Канке пишет с восхищением: «Лосев выделял в имени 67 (!) моментов. Вот что значит видеть в имени (слове) полноту жизни!» [4. С. 80]. А. Ф. Лосев в «Философии имени» [5] трактует слово преимущественно с феноменологических позиций. Он употребляет такие термины, как меон, ноэма, энергема, эйдос и т. п., которыми лингвистика обычно не оперирует. В свою очередь, лингвистические термины — например, фонема, морфема — используются у него в специфических смыслах: фонема — совокупность всех фонетических аспектов слова (в филологии для этого существует термин фоника), морфема — не часть слова (корень, аффикс и флексия), а его грамматическая форма.

Однако если мы останемся в рамках лингвистики, взяв за основу «Семантику русского языка» Л. А. Новикова [6], то сможем выделить в слове не меньше смысловых слоёв. Как справедливо замечает А. Л. Уфимцева, «слово способно выполнять любую языковую функцию, только словесный знак может охватить весь объем языковых функций» [10. С. 309]. Мы постараемся показать это на конкретных примерах.

Скажем сразу же: многие из этих значений совпадут с теми, которые выделяет Лосев, только мы употребим для них конвенциональные лингвистические названия.

Правда, возникает вопрос: относятся ли к значениям слова языковые функции: номинативная (называние предметов, процессов, признаков), информативная (хранение информации, образование и сбережение смыслов), комментирующая, коммуникативная (обеспечение общения), воздействующая, экспрессивная (выражение эмоций, отношения к объекту), культурная, в том числе особо интересующая нас — эстетическая? Лосев употребляет философский термин, называя их моментами имени. Для нас же актуальна филологическая терминология. Мы будем считать значениями все элементы слова, которые несут информацию о нем и обеспечивают его связи с другими компонентами текста. И добавим еще одно существенное обстоятельство: они выражают индивидуальность слова — то, что присуще именно ему, хотя не обязательно только ему. В этом случае некоторые функции слова могут считаться значениями, но не обязательно.

Так, например, Лосев использует термин меон, т. е. воплощение духовной сущности слова в материи. То, что в слове, как в любом знаке, идеальное содержание реализуется в материальной форме — общеизвестно, только в языкознании это называется не эон и меон, а означаемое и означающее. И это не отдельные значения, а две стороны знака. У каждой из этих сторон — множество своих значений.

Но мы обратимся к более традиционному пониманию слова меон: «ничто». В каждом слове по умолчанию обязательно содержится отрицающий момент. Omnis determinatio est negatio, как сказал Спиноза и повторял Гегель. Любое определение есть одновременно отрицание. Если мы говорим: Солнце, это означает: не Земля, не Луна, не комета Галлея и т. п., а также: не дом, не дерево, не собака, а заодно и не глокая куздра. То есть, называя объект, мы отделяем его от других объектов — родственных и не родственных ему, реальных и даже виртуальных. Утверждая, что объект является тем-то, мы одновременно имеем виду, что он не является всем остальным. То есть он может с чем-то пересекаться и даже совпадать, но не буквально. Это относится также и к признакам и действиям. Если мы называем данный цвет красным, мы констатируем, что он не белый, не черный, не синий и т. д. Плыть не означает: сидеть, бежать, танцевать и проч.

Итак, слово есть единство наименования, т. е. утверждения, и отрицания. Это его функции. Являются ли они значениями? По нашему мнению, сами по себе, абстрагированные от человека, не являются, потому что это свойства всех слов без исключения, а значение относится к индивидуальности слова, т. е. знает исключения, содержит то, чего у других слов может не быть. (Не все слова включают в себя аффиксы, изменяются и вступают в синтаксические связи. Слово, вернее, словоформа, даже не всегда состоит из звуков — нулевая связка, однако номинативная и негативная функции есть даже у нее. Это языковые универсалии.)

Номинативная (1) и негативная (отрицающая) (2) функции становятся значениями тогда, когда они актуальны для нас. Дело в том, что наименование — это почти всегда неполное отрицание. Называя слово, мы исключаем не все другие слова и смыслы. Например, говоря: Эта наука — языкознание, мы подразумеваем: «Эта наука — не физика, не химия, не астрономия, не геометрия и даже не математика», хотя математическая лингвистика существует. Но мы не подразумеваем: «Это не филология», хотя языкознание — лишь часть филологии. И тем более мы не подразумеваем: «Это не лингвистика».

Если ученый пишет книгу, в названии которой есть слово «языкознание», она должна строго соответствовать критериям данной науки, и автор обязан за этим следить, т. е. данный вопрос для него актуален. Ученый совершенно не думает о том, что он пишет работу не по астрономии, но ему уже приходится следить за тем, чтобы не уйти в философию или историю, с которыми языкознание тесно связано, и, тем более — не подменить лингвистический анализ литературоведческим, т. е. не уклониться в смежную филологическую науку. Зато автор имеет в виду: «Я должен заниматься лингвистическим анализом, потому что лингвистика — это и есть языкознание, хотя и называется по-другому».

Таким образом, функции наименования и отрицания, находящиеся в единстве, превращаются в значения тогда, когда для нас важно точное понимание слова. Причем «для нас» — понятие двустороннее:

а) для автора высказывания: какую он ставит цель, употребляя слово, как он сам это слово понимает (функциональный аспект);

б) для получателя высказывания — как слово воздействует на него, какой результат достигнут (коммуникативный аспект). (Здесь мы отчасти следуем теории речевых актов Дж. Л. Остина [7], который различает понятия локуция, иллокуция, и перлокуция, т. е. речевой акт с точки зрения собственно языка, цели и результата.)

В обыденной речи мы не задумываемся над тем, с какими словами данное слово сближается и от каких отличается, но это бывает принципиально важно в научных, публицистических или художественных текстах. Номинация и отрицание проявляются здесь именно как значения, и выступают они в единстве. Давая правильное наименование, автор отвергает близкое по смыслу, но не точное. Обращаем внимание: когда номинации и отрицание проявляются как функции, то в тексте присутствует только номинация, отрицание же — всего, кроме нее, — только подразумевается. Если же они являются значениями, в тексте присутствует и отрицание, но не всего, а того, что отвергается в первую очередь. Отрицается, конечно, и всё остальное, но это для автора не существенно, и об этом он умалчивает. Из всего бесконечного множества отрицаемых вещей автор указывает только то, с чем легче всего спутать правильное название.

В науке: В данном примере наблюдается не антонимия, а конверсия.

В публицистике: Б. Ю. Кагарлицкий: Ценности поколения 60-х годов, доминировавшие у нас аж до конца 80-х, ушли в прошлое. На их место пришли не новые ценности, а новые соблазны (Свободная мысль-XXI. 1999. № 7. С. 32).

В художественной литературе (А. М. Горький. Жизнь Клима Самгина)

[Самгин — Марине Премировой о Петербурге:]

Клим сказал:

— Вчера я подумал, что вы не любите его.

— Вчера я с ним поссорилась; ссориться — не значит не любить.

[Иноков о Самгине:] Аппарат не столько мыслящий, сколько рассуждающий…

Теперь рассмотрим значения, относящиеся к форме слова, т. е. к означающему. Удобнее всего это сделать в соответствии с постепенным восхождением от мельчайщих языковых единиц к более крупным.

Фонетический уровень дает нам больше 10 видов значений. Для начала выделим следующие: фонетическое (3) — звуковое содержание слова ([ф’ило́лък], фонемное (4) — набор фонем, т. е. обобщенных единиц, которые стоят за звуками (<филолог>), фонемное позиционно-комбинаторное (5) — набор фонем в зависимости от их положения в слове и окружения — состав фонем и гиперфонем, входящих в слово (<ф/ф’илолог>); и фонемное функциональное (6) — состав сильных и слабых фонем, входящих в слово (<ф1илолα1к2>) и обладающих способностью различать слова и словоформы — например: филолог (<ф1илолα1к2>) и филология (<ф1илαлог1иjα1>) различаются оппозициями: <о> // <α>; <α1>) // <о>; <к2> // <г1>, а также # // <и>; # // <j>; # // <α1> (индексы фонем даются по академической «Русской грамматике» 1982); меризматическое конститутивное (от слова конституция — состав) (7) — набор меризмов — признаков фонемы [1. С. 131] (в принципе, и звука), или, иначе, набор признаков, необходимых и достаточных для определения фонемы (или звука), и меризматическое функциональное (8) — признаки, по которым различается конкретная пара фонем в речи.

Значения (7) и (8) могут отличаться друг от друга. В частности, для конститутивного меризматического значения (7) фонемы <а> нам не нужно знать, что она нелабиализованная, достаточно указать, что она — нижнего подъема, чтобы стало ясно, о какой гласной фонеме идет речь: других гласных нижнего подъема не существует. Но в рамках функционального меризматического значения (8) она приобретает признак отсутствия лабиализованности. Например, в паре рама — Рома гласные фонемы <а> // <о> противопоставлены по признакам нижнего // среднего подъема, нелабиализованности // лабиализованности. Если бы не учитывался второй признак, мы не знали бы, чему противопоставлена <а>: <о> или <э>, что противопоставлено слову рама: имя Рома или термин рема (новое содержание высказывания).

Мы говорим о фонетике, в которой позиционные и комбинаторные изменения происходят строго по схеме: безударные редуцируются, согласные перед гласными переднего ряда смягчаются. Но ведь в самом слове фонетика звук [н] перед [э] остается твердым — это орфоэпия (9). А некоторые профессора старой школы говорили: ф[о]нетика и ф[о]н[э]тический – это уже социофонетическое значение (10).

Нельзя обойти вниманием значения, возникающие в последовательностях звуков, не совпадающих со словом, — в слогах или фонетических словах (включающих проклитики и энклитики). Первое из них мы назовем силлабическим (11) и фонетико-синтагматическое (12).

Для слога актуально всё, что было сказано выше о звуках и фонемах, но есть и другие нюансы, возникающие в стилистическом и лингвоэстетическом аспектах. Произнесение по слогам (как это обожает делать у А. М. Волкова Страшила Мудрый) придает слову весомость, значительность, хотя и с некоторым юмористическим оттенком.

Другой случай художественного использования силлабического уровня — апокопа: сокращение слова до его части. Например, в комедии Е. Л. Шварца «Тень» самым буквальным образом реализуется фразеологический оборот «понимать с полуслова». Так говорят два министра в целях конспирации. Особый блеск этого речевого аттракциона состоит в том, что «конспиративную» речь с полуслова понимают также и зрители, хотя она не предназначена для чужих ушей.

Первый министр. Слыхали о принцессе?

Министр финансов. Да, мне докла.

Первый министр. Этот приезжий ученый похитил ее сердце (…) Как вам это нра?

Министр финансов. Совсем мне это не нра! Кто он, этот ученый? (…)

Первый министр. Простой наивный человек (…) Поступки простых и честных людей иногда так загадочны!

Министр финансов. Надо его или ку, или у.

Первый министр. Да, другого выхода нет.

Заметим, что автор, обрубая слова, не ставит многоточий, уподобляя полным словам их обрубки, которые нормально выполняют коммуникативную функцию.

Теперь обратимся к фонетическим словам (12). Принято считать, что они бессмысленны, что это формальный набор звуков, из-за чего довольно часто возникают курьезы, именуемые мондегринами. Например, великий актер Н. Д. Мордвинов, игравший роль Отелло, где была фраза «Разорву твои я путы», вспоминал, что его однажды спросили, что такое япуты. Однако сам этот вопрос свидетельствует о потребности слушающих воспринимать звучащую речь осмысленно.

Возможно, проклитики и энклитики вносят в слово(форму) некоторые элементы смысла. Впрочем, в некоторых случаях (по-видимому, довольно редких) фонетическое слово может функционировать как полноценное лексическое. Например, в высказывании «Я уже не помню своего бывшего соседа» лексическое слово помню и фонетическое непомню (с проклитикой) означают прямо противоположные вещи, причем второе точно выражает содержание фразы (его можно заменить синонимом забыл), а к первому для передачи того же смысла нужно добавить другое слово — отрицательную частицу не.

Мондегрин может быть не только речевым недочетом, но и художественным приемом, лежащим в основе двух тропов — каламбура и гетерограммы — перераспределения звуков. Для удобства обратимся к эпиграмме Д. Минаева, где употребляются оба тропа:

Область рифм — моя стихия,

И легко пишу стихи я (каламбур)

Даже к финским скалам бурым

Обращаюсь с каламбуром (гетерограмма).

Перейдем теперь на суперсегментный уровень, который надстраивается поверх звучащего слова. Здесь можно выделить два значения — акцентное (13) и интонационное (14). Акцентное связано с ударением. Во-первых, ударение окончательно оформляет слово, делает его самостоятельным. Во-вторых, при омографии ударение придаёт окончательный смысл словам: а́тлас — атла́с, за́мок — замо́к, и́рис — ири́с, му́ка — мука́, ха́ос — хао́с — или словоформам: пла́чу — пла́чу, це́лую — целу́ю и т. д.

У М. И. Цветаевой на омографии построено стихотворение «Мука и му́ка»:

Люди, поверьте: мы живы тоской!

Только в тоске мы победны над скукой.

Все перемелется? Будет муко́й?

Нет, лучше му́кой!

В этом тексте мука́ и мука́ — не просто два сходных слова, кстати, не родственных. Цветаева придаёт им родство, делая их контекстуальными антонимами: первое означает забвение и успокоение, а второе — память и отказ от покоя.

Интонация (14) тоже добавляет к значению слова очень многое, правда, здесь мы уже выходим на синтаксический уровень. Если ударение делает слово словом, то интонация способна сделать его предложением — Правда? — Правда!

Л. В. Щерба придавал огромное значение интонационному рисунку поэтического текста (паузам, фразовым ударениям и др.), справедливо считая, что правильное чтение — критерий правильности его анализа. Разбирая стихотворение А. С. Пушкина «Воспоминание», он сосредоточил основное внимание на его просодии, а морфологию, синтаксис и лексику охарактеризовал очень кратко [11. С. 26-44]. В зависимости от интонации слово может менять лексическое значение и грамматическое значение. Например, ставшая крылатой фраза И. А. Крылова «А ларчик просто открывался» обычно произносится с логическим ударением на просто и понимается неправильно: открыть ларчик было нетрудно — просто является здесь наречием. В таком виде это высказывание озадачивает читателя: просто — это как? На самом деле логическое ударение нужно ставить на открывался, а перед фрагментом просто открывался желательно делать паузу. Тогда просто прочитывается как частица со значением «всего лишь», а всё высказывание означает, что ларчик не был заперт вообще.

Ритмика (15) стихотворного текста тоже влияет на семантику слова, порою очень своеобразно. Выбор слова может диктоваться не его лексическим значением, а техническими причинами: слово берется «ради красоты» (у Лосева это называется пойемой) — ради рифмы, размера, аллитерации.

А. С. Пушкин в «Евгении Онегине» высмеивает эту тенденцию, доводя ее до полного абсурда:

И вот уже трещат морозы

И серебрятся средь полей...

(Читатель ждет уж рифмы розы;

На, вот возьми ее скорей!)

Слово «розы» как рифма к «морозам» обладает не лексическим, а сугубо ритмическим значением (15). Его лексическое значение — цветок из семейства розоцветных — в данном контексте вызывающе бессмысленно. Здесь слово «розы» означает: неуместный поэтический штамп.

Впрочем, у Пушкина мы видим крайний случай полной утраты словом его собственного значения. Обычно оно все-таки не теряется полностью. Совсем по-другому ритмическое значение использует Д. Быков в пассаже про Ким Чен Ына: «Есть у Кима ядерная бомба, чем гордится весь его народ: тут уже и рифма “гекатомба” просится — и, кажется, не врет» (https://www.novayagazeta.ru/articles/2017/04/15/72173-zhgi-gospod-otbros-opasku-kak-to-stalo-nekogo-berech). Уточнение «и, кажется, не врет» указывает на то, что слово гекатомба употреблено не только ради рифмы.

Для художественной литературы актуально и звучание слова — фоносемантика (16), т. е. вызываемые им объективные или субъективные, индивидуальные чувства, ассоциации: “Смерть”. Соединение пяти неприятных звуков этого слова как будто требовало, чтоб его произносили шепотом (А. М. Горький. Жизнь Клима Самгина).

Графическое значение (17) создается буквами, из которых складывается слово. Главный смысл буквенной записи русского слова — передача его фонемного состава (об исключениях мы не говорим). Но графика вносит и другие нюансы, актуальные преимущественно для стилистики и лингвоэстетики — здесь графическое значение смыкается с орфографическим (18). В художественных текстах иноязычные слова могут передаваться буквами разных алфавитов. Например, у А. С. Пушкина в «Евгении Онегине» заимствованные слова (они все выделены курсивом) записываются и латиницей, и кириллицей: Сперва Madame за ним ходила; Пред ним roast-beef окровавленный; Надев широкий боливар, // Онегин едет на бульвар; Но панталоны, фрак, жилет, // Всех этих слов на русском нет; недуг, подобный английскому сплину.

Возможны гибридные слова, в том числе игровые названия фирм, телеканалов, передач и др., например: NEWпопад — когда первые три буквы русского слова невпопад заменяются на латинские и выделяются кеглем (размером), оно приобретает прямо противоположное значение: «новости впопад».

В этих примерах графика и орфография выступают в единстве, но орфографическое значение может проявляться и само по себе: Родина и родина (малая родина или родина иностранца).

С графическим значением (17) связано полиграфическое (19). Этот вопрос подробно изложен, в частности, А. А. Реформатским [9. С. 141–179]. Мы же ограничимся одним примером. Заглавие текста обычно набирается особым образом: сплошными прописными, полужирным шрифтом, шрифтом другой гарнитуры, разрядкой и т. п. Заглавие обладает иным, нежели внутри самого текста, значением — как правило, образным, символическим. Например, Хлестаков в пьесе Гоголя не является ревизором. «Но глубоко ли мы понимаем мысль Гоголя? Ведь “Ревизор” — название не случайное (...) Главное в том, что для нас, читателей, Хлестаков действительно проводит сжатую, содержательную, блестящую ревизию дел и нравов верхушки провинциального городка. Никто и никогда не смог бы так полно рассказать официальному ревизору, авторитетной комиссии суть всего, что происходило в этом маленьком городе» [2. С. 184]. То есть внутри текста слово «ревизор» употребляется в буквальном значении, характеризуя Хлестакова ложно, а РЕВИЗОР в заглавии — в фигуральном, характеризуя Хлестакова адекватно.

Определенным значением — назовем его письменным (20) — обладает и рукописная форма фиксации слова, причем иногда безо всяких индивидуальных особенностей (т. е. почерка), сама по себе, самим фактом своего применения. Например, в письменной форме нередко теряется различие между кириллицей и латиницей. Самый яркий пример — слово чепуха, прочитанное как реникса (которая стала самостоятельным словом).

Выделение в слове пунктуационного значения (21) может вызвать удивление: ведь пунктуация проявляется на синтаксическом уровне — в масштабах, больших, чем слово. Однако предложение — односоставное, краткое, эллиптическое, реплика диалога, ремарка в пьесе и т. п. — может состоять из одного слова, сочетающегося с определенным знаком препинания — например, уже упомянутые — Правда? — Правда! или титр с многоточием Конец..., завершающий фильм «Весна на Заречной улице».

Кроме того, обособленное слово прочитывается иначе: Вы определенно правы — говорящий практически не сомневается в правоте адресата; Вы, определенно, правы — говорящий выражает только свою уверенность, личное мнение. Грамматическая отнесенность необособленного и обособленного слов также различна: наречие и модальное слово. Их синтаксические функции тоже различны.

Окказиональное тире, поставленное, перед словом, — например, в поэзии М. И. Цветаевой — подчеркивает его особую значимость.

Поскольку пунктуация выражает интонационный рисунок текста, пунктуационную роль могут играть и графические средства: курсив, реже — разрядка или сплошные прописные, показывающие, что слово произносится с логическим ударением.

На словообразовательном уровне мы выделим четыре основных вида значений — морфемное (22) — состав слова, деривационное (23) — информацию о способе образования слова, формообразующее (24) — читающий, читаемый, величествен, определёнен, величественно (наречие), умываться и др. — и смыслообразующее (25): сложный — несложный, темный — темноватый, играть — доиграться. Дополнительным мы будем считать окказионально-словообразовательное значение (26), т. е. совокупность вышеназванных значений в нестандартных и/или авторских словах: прихватизация, изувековечить (запечатлеть в неприятном виде), катастройка и др. По-видимому, следует особо выделить переходное между фонетикой и словообразованием морфонологическое значение (27), учитывающее явления морфемного шва — чередование: фонетика — фонетический; интерфиксацию: Чита — читинский; усечение: конус — конический; интерференцию: морфонология < морФО- + ФОнология, орский < ОрСК- + -СК-. Оно несколько шире, чем морфонемное, которое обычно ограничивается чередованиями в алломорфах: сказать — скажу и др.

В области морфологии для нас актуальны три значения: морфолого-семантическое (28) — что означает данная часть речи: предмет, признак, процесс, отношение и др.; категориальное (29) — содержание и грамматическое проявление категорий; категориальное транспозитивное (переносное) (30): Халтурщиком стал зритель (Ф. Г. Раневская) (= зрители); Завтра я отправляюсь в путешествие (= отправлюсь).

На уровне синтаксиса мы выделяем значения: синтактическое (от слов синтактика, синтагма) (31) — роль слова и характер связи в словосочетании; синтаксическое (32) — роль слова в предложении: член или полупредикативный элемент; семантико-синтаксическое (33) — смысл словоформы в предложении: субъект, объект, локатив, темпоратив и др. — например: петь под гармонь (комитатив); Было уже под вечер (темпоратив); Человек отдал дом под ясли (дестинатив) [3. С. 411] и др.; тема-рематическое (34) — роль слова в зависимости от актуального членения (приведем замечательную цитату из фильма В. Хотиненко «72 метра» по сценарию В. Залотухи: «Ты слушай меня, Легкоступов. В русском языке есть слова, их там много. Когда их составляешь вместе, получается предложение, где есть сказуемое, подлежащее и прочая светотень. И всё это — великий русский язык, Легкоступов. Ты меня понял? (...) В нём переставь местоимение, сказуемое и подлежащее — и появится интонация: “Наша Маша горько плачет” или “Плачет наша Маша горько”») и, наконец, предикативное (35) — способность слова быть предложением (односоставные предложения из одного слова: Весна; Светает; Холодно) и полупредикативное, или потенциально-предикативное (36), которое может быть трансформировано в придаточную предикативную единицу, — детерминант: Еще школьником я полюбил Шекспира (= когда я был школьником) или номинализованная конструкция: Вождь потребовал сурового наказания преступников (= чтобы преступников сурово наказали); Ему полезно гулять после обеда (= чтобы он гулял): Его молодость не служит ему оправданием (= То, что он молод) [8. С. 193]

Рассмотрев форму, означающее, теперь обратимся к содержанию — к означаемому, т. е. непосредственно к лесикологии.

Референтное (предметное) значение (37) – это указание слова на конкретный объект, соответствующий слову, а денотативное (38) — на реалему, т. е. обобщенное представление о предметах данного класса: Дайте мне, пожалуйста, это яблоко — референтное значение, а Дайте мне, пожалуйста, яблоко (любое) — денотативное.

В структуре словарной статьи выделяются значения: общее лексическое (39) — совокупность — частных лексических, или семемных (40). Когда семемы соединяются со звучанием слова, это называется лексико-семантическими вариантами (ЛСВ). Среди частных лексических значений выделяются: ближайшее (41) — главное, основное значение и прагматическое (42) — актуальное для говорящего, выражающее его отношение к содержанию речи.

Возьмем пример из Словаря С. А. Кузнецова (www.gramota.ru):

ФИЛОСОФИЯ, -и; ж. [от греч. philéō – люблю и sophía – мудрость] 1. Наука о наиболее общих законах развития природы, человеческого общества и мышления. Античная ф. // кого-чего. Учение о наиболее общих законах развития природы, человеческого общества, мышления. Ф. Лейбница, Канта. Ф. позитивизма. 2. чего. Методологические принципы, лежащие в основе какой-л. науки, области знания и т.п. Ф. истории. Ф. математики. Ф. права. 3. Разг. Сложившееся убеждение по поводу чего-л.; концепция. Его ф. сводилась к нескольким афоризмам. Житейская ф. 4. Ирон. Отвлечённые, общие, не идущие к делу рассуждения. Философию разводить некогда: дело не ждёт! Пускаться в философию.

Общее лексическое значение этого слова (39) складывается из четырех компонентов (40), из которых ЛСВ1 является ближайшим значением (41), а ЛСВ4 — прагматическим (42), выражающим ироническое отношение к чужому поведению. Прагматика может проявляться и иначе: если мы скажем: Философию разводить некогда: дело не ждёт! — не иронически, а презрительно или даже гневно. Для пущей ясности можно добавить оценочные определения: глупую, никчемную, демагогическую даже гнилую (философию). Другим ЛСВ тоже можно придать прагматическое значение — например, сказать: реакционная философия (ЛСВ1), эклектическая философия (ЛСВ1-2), передовая философия диалектического материализма (ЛСВ2), примитивная, немудреная житейская философия (ЛСВ3) и проч.

Все эти значения являются узуальными, т. е. устойчивыми, общепринятыми. Но есть целый ряд окказиональных значений, не предусмотренных словарями. Они в той или иной степени порождаются лингвопрагматикой. Такие дополнительные значения называются коннотациями. Коннотативное значение может быть имманентным (43) — присущим слову. Собственно, такие коннотации еще не окказиональны, а узуальны и даже могут отражаться в словарях (в виде помет), хотя и не обязательно. Так, например, ЛСВ1-2 слова философия предполагают скорее положительные коннотации (мудрость, глубина, серьезность), а ЛСВ3-4 — скорее сниженные, потому что переносятся в ту сферу, для которой научная философия не органична. Для ЛСВ4 дается даже помета ирон(ическое).

Переходное положение между узуальными и окказиональными занимают коллективные коннотации (44), т. е. расхожие, упрощенные понимания слов, расходящиеся с их словарным или научным толкованием. Например, в фильме А. Коренева «Большая перемена» высокоученый Нестор Петрович объясняет Ганже слово эпикуреец: веселый, неунывающий человек, живущий одним днем. Это, мягко говоря, неточное определение (и даже антинаучное, потому что относится скорее к киренаикам).

Если же в обществе существуют не просто разные, а прямо противоположные взгляды на предмет, мы имеем дело с «расщепленной» коннотацией (45). Она главным образом относится к словам из общественно-политической сферы. Например, у А. Солженицына:

— Устроились! Прожигатели жизни! Вы его спросите, ведь он, сукин сын, эпикуреец. А? Иннокентий, признайся – Эпикура исповедуешь? (...)

— Эпикура? – с посверкивающими глазами принял он (Иннокентий — А. Ф.) вызов. – Исповедую, не отрекаюсь. Но я, вероятно, вас удивлю, если скажу, что “эпикуреец” принадлежит к числу слов, не понятых во всеобщем употреблении. (А оно существует во всеобщем употреблении? — А. Ф.) Когда хотят сказать, что человек непомерно жаден к жизни, сластолюбив, похотлив и даже попросту свинья, говорят: “он – эпикуреец” (...) А Эпикур как раз обратен нашему дружному представлению о нём. Он совсем не зовёт нас к оргиям (...) Он говорит: на самом деле человеку надо мало, и именно поэтому счастье его не зависит от судьбы! (В круге первом).

Поясним, чем различается просто расхожее заблуждение насчет эпикурейцев (44) и расщепленная коннотация (45). Нестор описывает человека несерьезного, но скорее симпатичного (веселый, неунывающий), а персонаж Солженицына дает характеристику резко отрицательную (сластолюбив, похотлив и даже попросту свинья, склонен к оргиям). Первая характеристика лишь отклоняется от точного понимания эпикуреизма, вторая — противоположна ему.

Теперь мы вступаем в сферу окказиональности.

Коннотативные значения почти всегда содержат эмоциональный компонент, который выражается по-разному: без изменения самого слова — с привнесением коннотации извне, через оценочные слова (46): горьковское Человек – это великолепно! Это звучит гордо! (говоря: это звучит гордо, Горький подключает фонетический аспект — и отнюдь не условно: это указание актеру, играющему Сатина — с какой интонацией следует произносить это слово);

через конверсию (47) — изменение морфологической принадлежности слова и, соответственно, приобретение им особой синтаксической роли: Жуть! Мрак! Блеск! Фантастика! Грандиозно! Феерично!;

через аффиксы, т. е. словообразовательный формант (48) — изменение внешнего вида: человечек, человечище. Последнее значение отличается от морфемного смыслообразующего (25) тем, что последнее выражает общее значение, передаваемое аффиксом. Например, суффикс -ек- передает диминутивный (уменьшительный) смысл вообще. Коннотативное аффиксальное значение (48) уточняет его характер, возникающий в контексте: констатирующий: На сцену выбежал человечек, стал что-то неслышно говорить (А. Володин. Звонят, откройте дверь!) — речь идет о человеке маленького роста; ласкательный: Славный растет человечек; покровительственно-снисходительный: Ну, как не порадеть родному человечку! (А. Грибоедов. Горе от ума); уничижительный: А на батумском берегу стоял крохотный алчный человечек и, обливаясь потом, разрубал последний стул (И. Ильф, Е. Петров. Двенадцать стульев).

Особо выделим эмоционально-окказиональное значение (49), возникающее, когда слову придаётся неожиданное значение:

Женя. У тебя гениальная квартира!..

Гусев. Ну! У меня гениальная квартира, гениальная служба, вот такие друзья, у меня все!.. (М. Рощин. Валентин и Валентина)

Отметим также квантитативное (50), т. е. количественное, или градуальное, значение, связанное с усилением или ослаблением признака — с гиперболой и литотой. Название условное, потому что количество здесь, разумеется, связано с изменением качества: булгаковское советы космического масштаба и космической же глупости, уже упомянутая гениальная квартира — гиперболы, микроскопический вред — литота. В таких случаях прилагательные обычно меняют свой разряд: относительные становятся качественными (количественные изменения переходят в качественные в лингвистическом смысле).

Можно подключить интертекстуальный компонент, рассматривая случаи, когда переосмысливается слово, известное нам из некоего классического текста — назовем это значение ресемантизированным аллюзивным (51): «“Моя бабушка согрешила с водолазом”, — хотелось ответить Петрову на это, потому что его собственная бабушка правда согрешила с водолазом Балтийского флота — дедушкой Петрова (А. Сальников. Петровы в гриппе и вокруг него). Петрову «хотелось» процитировать фразу из «Собачьего сердца», в которой водолаз означает высокопородного пса. Здесь же слову водолаз возвращается более привычное (ближайшее) значение: человек, ведущий работы под водой. Кстати, и слово бабушка, подвергается ресемантизации, поскольку у Булгакова имеется в виду собака.

По-видимому, следует выделить случаи, когда слова в разных значениях употребляются в общем контексте — назовем такое значение контрастным (52). Два ЛСВ, употребленные в общем контексте, изменяют семантику друг друга, могут вступать в отношения антитезы — это энантиосемия (второе слово лицо означает: отсутствие лица, пустое место):

Прорастают ЛИЦА грозно

У безликих на лице (Е. Евтушенко)

или взаимодополнения — это плока:

А старый мир стал картой битою —

Наивной картой Птоломея (Н. Глазков).

Во втором случае один и тот же объект — старый мир — оказывается картой одновременно в двух смыслах: игральной и астрономической.

Индивидуальное дефинитивное значение (53) (не столь резко своеобразно, как предыдущие и не обязательно эмоционально окрашено) проявляется в авторских определениях (автор открывает новые грани, оттенки известного): Любовь – это когда хочется все отдать, когда ходишь и ждешь: кто возьмет, кому отдать, что еще сделать? (М. Рощин. Валентин и Валентина).

Бывают осложненные случаи — например, метафорами (54):

— Что это такое — постмодернизм? — подозрительно спросил Степа.

— Это когда ты делаешь куклу куклы. И сам при этом кукла (В. Пелевин. Числа).

В семантической структуре слова, как было сказано, выделяются семемы (40), которые вместе с фонетической оболочкой образуют ЛСВ. Каждая семема состоит из сем (55). Например, семема ЛСВ1 слова отец включает семы: «мужской пол», «родитель», «кровный», «в первом поколении» [6. С. 116]. При сопоставлении слова отец с другими терминами родства (мать, сын, племянник и др.), в слове проявляется архисемное значение (56) «родственник / родственница» [6. С. 116]. Причем архисемное значение бывает узуальным и контекстуальным (57). Например, в пушкинской строке Швед, русский колет, рубит, режет слова швед, русский – национальности (узуальная архисема) — означает: солдаты воюющих армий (контекстуальная архисема); колоть, рубить, резать – производить активные действия, повреждающие что-либо (узуальная архисема) — означает: бить врага (контекстуальная архисема).

Другой компонент, связывающий слово с другими словами, — этимологическое значение (58). Обратимся за примерами к «Этимологическому словарю русского языка» М. Фасмера. Врач — от врать и ворчать: заклинатель, колдун. Полынь — возможно, родственно словам пылать, полыхать.

К этому значению примыкает интертекстуальное (59) — отсылающее к другому тексту, культурному или историческому источнику. Это обычно бывают легко узнаваемые своеобразные слова, иногда окказиональные: громокипящий у И.-Северянина отсылает к Тютчеву, помпадур у Маяковского — к Салтыкову-Щедрину и т. п.

Близок к этимологическому (58), но не тождествен ему уровень языковых метафор (60), не воспринимаемых как художественные образы: крыло самолета, рукав реки и ее же дельта.

Уровень семантического переноса предполагает и другие значения. Существуют два основных вида переноса — метонимия (61), включающая синекдоху (62), и метафора (63), также понимаемая в широком смысле. Воспользуемся для этого примерами, если не ошибаемся, Н. Д. Арутюновой: Эта шляпа (метонимия) – сущая шляпа (метафора). Вон та голова (синекдоха) – настоящая голова (метафора). Они (примеры) хорошо иллюстрируют различия между разными ЛСВ: метонимия и синекдоха указывают на объект (на самого человека), метафора — на его качества.

Семантический перенос (61-63) служит разным целям, которые могут быть трактованы как отдельные значения: эвфемистическое (64): ворог (враг) — черт (М. Фасмер); аллегорическое (65) — только условное: сова – мудрость; символическое (66) — буквальное, переходящее в фигурального:

Не жизнь ли человеков нам

Сей водопад изображает? (Г. Р. Державин);

образное (67) — флейты водосточных труб у Маяковского означает не внешнее сходство водосточной трубы с флейтой, а способность поэта извлечь красоту, нежнейшую музыку («ноктюрн») из самого прозаического и неподходящего предмета. Упомянутые виды иносказания (64-66) могут использоваться в значении антономазии (68), при которой имя собственное становится нарицательным, причем не обязательно в грамматическом смысле — т. е. без написания со строчной буквы. Вот, например, у Е. Евтушенко в поэме «Казанский университет» слова, употребляемые в нарицательном смысле, пишутся по-разному в зависимости от авторского отношения — со строчной или прописной буквы:

и сколько ни рождалось бы магницких,

в России Лобачевские росли;

Лобачевские — это ученые и просветители, магницкие — душители просвещения. В том же ряду — имена исторических лиц, литературных героев по отношению к другим лицам: второй Чадаев, мой Евгений (А. С. Пушкин); Святослав – сей Александр нашей древней истории; Ермак – российский Пизарро, не менее испанского грозный для диких народов, менее ужасный для человечества (Н. М. Карамзин) или прозвища (у Н. Коляды в пьесе «Курица» режиссер Галактионов по прозвищу Швондер).

Отдельно назовем транспозитивную антономазию (69), когда имена собственные, ставшие символическими, переносятся в произведения других писателей: персонажи Грибоедова и Островского у Салтыкова-Щедрина, Чичиков у Булгакова и др.

Имена собственные могут быть «говорящими» не только в обобщенном смысле, но и в эмблематическом (70), для характеристики данного персонажа — чаще всего в пьесе. Эмблематическое значение фамилии говорит за самого персонажа. Когда героя зовут Правдин, Стародум или Скотинин, его поступки и речи мало что к этому добавляют. Такие фамилии встречаются и в современной драматургии.

Невидимский (серьезно). Чья диссертация?

Зубарин (смотрит на название работы и имя автора). Аспирантки Простынкиной! (Про себя.) И фамилия-то какая, нарочно не придумаешь!..

Невидимский (недовольным голосом). Странно. Я знаю эту работу. А фамилии, Сергей Савельевич, разные бывают... (С. Михалков. Охотник)

Хотя говорящие указывают на случайность этой фамилии (нарочно не придумаешь, фамилии разные бывают), излишне уточнять, что аспирантка Простынкина в этой пьесе оправдывает свою фамилию.

С фамилией самого Невидимского в тексте происходят довольно интересные метаморфозы. У читателя (зрителя) поначалу возникает лишь смутное предположение, что она может быть иметь какой-то смысл, но какой именно — почти до самого конца остается непонятным. Невидимский — это чиновник от науки. По ходу сюжета некий авантюрист, по фамилии Шапкин, предлагает ему издать свою монографию в соавторстве — для ее лучшего прохождения. Невидимский соглашается, монография выходит. Потом оказывается, что это чужая кандидатская диссертация, а Шапкин бесследно исчезает. И Невидимский резюмирует ситуацию: Этого еще не хватало... Да-а-а... Глупейшая история: был Шапкин. Был Невидимский. А теперь получается: “Шапкин-Невидимский”! Вот когда фамилия Невидимский приобретает смысл и становится говорящей. Причем она относится не к самому ее носителю, а к персонажу, которого нет, — мнимому автору монографии. Мало того, она приобретает смысл в составе двойной фамилии Шапкин-Невидимский, которая и является по-настоящему говорящей и функционирует в виде псевдонима для лжеавтора. В этом случае слово изменяется в тексте в процессе развития сюжета. Оно меняет и смысл, и денотат, и даже свой лингвистический статус, теряя автономность и превращаясь в часть другого слова. Совокупное значение такого меняющегося слова мы назовем текстовым (71).

То же самое происходит со словом мальчик в «Жизни Клима Самгина». Сначала оно относится к конкретному ребенку — Борису Варавке — и в составе фразы «Да — был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было?» имеет самостоятельное значение. Но постепенно фраза становится афоризмом, т. е. единицей фразеологического уровня, а слово мальчик приобретает символический смысл — как и в предыдущем случае — мнимой личности, которая не состоялась.

Два последних примера выводят нас на уровень фразеологии. Разумеется, мы должны учесть и фразеологически связанные значения, среди которых мы выделим два — идиоматическое (72) — у лексем, существующих только в составе сращения (бить баклуши) и автономное (73) — значение, которое реализуется именно во фразеологизме, но само слово в виде других ЛСВ может иметь самостоятельное употребление. Например, самостоятельное слово невидимка означает невидимый объект: Вдоль дорог ветерок бродит невидимкою (М. Матусовский), но в составе оборота шапка-невидимка приложение означает средство, которое делает объект невидимым.

У слова есть еще стилистическое (74) содержание — например: бесстыдный — книжное слово, бесстыжий — разговорное; слова интерференция, абсорбировать относятся к научному стилю, арендатор, обязывать — к официально-деловому, репортаж, агитировать — к СМИ и др.

В составе стилистики можно выделить множество аспектов — например, социолингвистический (75): курень — диалектизм, флэшка — жаргонизм, стеб — сленгизм и т. д.; идеологический (76), аксиологический (ценностный) (77). Последние два почти тождественны. Многие слова обладают идеологической и аксиологической семантикой одновременно: патриотизм, солидарность, товарищество, самопожертвование. Но у слова государство — только идеологическая коннотация, у слова любовь — только аксиологическая.

И, завершая свой обзор, мы должны коснуться еще одной важной темы — искажения слов, которое тоже несет информацию, и, следовательно, обладает значением. Искажения делятся на две основные группы: неосознанные — солецизмы (78) и осознаваемые — эрративы (79). Первые сигнализируют о соответствующем культурном уровне говорящего (до́говор, про́токол, инженера́, согласно распоряжения и проч.) или о его неосведомленности, когда он употребляет слово не по назначению. Вторые могут нести социолингвистическую информацию (компа́с, Мурма́нск — в речи моряков, ато́мный — в речи физиков старшего поколения), выражать эмоции, отношения — чаще негативные (про[фэ]ссор, ака[дэ]мик — бывают и соответствующие написания), в так называемом «олбанском языке» (аффтар и проч.) сочетается то и другое. Следует выделить симптомы (80) — искажения слов в состоянии потрясения, волнения, болезни, а также технические ошибки (81) (опечатки, описки). Все эти виды искажений могут разнообразнейшим образом обыгрываться в художественных произведениях, т. е. имеют эстетическое измерение (82): знаменитое пелестрадал в «Анне Карениной» или опечатки в телеграмме хохороны и особенно сючала в «Душечке» — если хохороны можно легко объяснить, то совершенно загадочное словечко сючала повергает героиню в шок. В сущности, оно уже выводит нас в область «заумной», абсурдистской лексики (83). Мы ее здесь касаться не будем, хотя она тоже является объектом языкознания.

В особую группу значений следует выделить некоторые причины таких ошибок и искажений. Это может быть «народная этимология» (84) — например, в «Поднятой целине» М. Шолохова дед Щукарь считает, что монополия — это кабак: по аналогии с монополькой); структура слова (85) — тот же дед Щукарь слово самокритика трактует как «самочинную критику», т. е. не знающую никаких пределов в своей жестокости. Более интересный пример:

Он шептал ей в ухо:

…А я тебе шепотом,

Потом полушепотом,

Потом уже молча:

Любимая, спи…

Литературная жизнь научила Татьяну некоторой резкости в обращении с поэтами. Так получилось и на сей раз. “Послушай, Янк, тебе никто не говорил, что полушепот – это громче, чем шепот?” (В. Аксенов. Таинственная страсть). Янк (вокатив от Янка) — это Ян Тушинский. Под этим именем в романе фигурирует Евтушенко, чье стихотворение «Любимая, спи...» стало хрестоматийным — разумеется, безо всяких исправлений. В нем слово полушепот употребляется в окказиональном значении «тише, чем шепот», а А. Градский закрепил его окончательно.

И, наконец, если не искажение, то трансформация семантики слова происходит по социолингвистическим, профессиональным (86) причинам. Так, в юридической речи многие термины используются в виде пролепсиса (предсказания) (87). Здесь происходит семантический сдвиг: когда термин выражает будущее человека по отношению ко времени повествования в тексте – например: Свидетель А. заметил, как подозреваемый Б. вошел в подъезд дома, где жил потерпевший В. (в тот момент, когда это происходило, В. еще не был потерпевшим, Б. — подозреваемым, А. еще не выступал в роли свидетеля — ни на следствии, ни в суде).

Блестящий пример использования пролепсиса не в собственно юридической речи, а в пародии на нее — реплика из фильма Г. Данелия «Мимино». На вопрос адвоката, испытывал ли обвиняемый (Валико Мизандари) личную неприязнь к потерпевшему (Нугзару Папишвили), Рубик Хачикян отвечает утвердительно, будто Валико сам признался в этом перед вторжением в квартиру Папишвили: «Такую личную неприязнь испытываю к потерпевшему, что кушать не могу» (т. е. меня от него тошнит).

Мы не ставили своей целью создание строгой и исчерпывающей типологии значений слова. Мы лишь рассмотрели этот вопрос, не выходя за рамки лингвистики. Остаются и другие аспекты — например, психолингвистический, юридический, культурный. Очень специфически меняются значения слов в философии: например, спекулятивный означает: умозрительный, реализм не имеет отношения к искусству и объявляет реальностью понятие, т. е. фактически слово.

Наш обзор отнюдь не означает, что в любом слове присутствуют все названные значения — впрочем, и все лосевские «моменты» не могут относиться и к знаменательному, и к служебному слову. Однако в речевой практике, особенно в художественной литературе, вполне возможны слова, реализующие имманентную и потенциальную семантику в полном или максимальном объеме.

***

1. Бенвенист, Э. Общая лингвистика / Э. Бенвенист. М.: Прогресс, 1974. 448 с.

2. Брудный, А. А. Психологическая герменевтика: Учебное пособие / А. А. Брудный. М.: Лабиринт, 1998. — 336 с.

3. Золотова, Г. А. Синтаксический словарь: Репертуар элементарных единиц русского синтаксиса / Г. А. Золотова. М.: Наука, 1988. 440 с.

4. Канке, В. А. Основы философии: учебник для студентов средних специальных учебных заведений / В. А. Канке. М.: Логос, 2005. 208 с.

5. Лосев, А. Ф. Из ранних произведений / А. Ф. Лосев. М.: Правда, 1990. 656 с.

6. Новиков, Л. А. Семантика русского языка: Учебное пособие / Л. А. Новиков. М.: Высшая школа, 1982. 272 с.

7. Остин, Дж. Л. Слово как действие / Дж. Л. Остин // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVII. М.: Прогресс, 1986. С. 48-96.

8. Падучева, Е. В. О семантике синтаксиса: Материалы к трансформационной грамматике русского языка. Изд. 2-е, испр. и доп. М.: КомКнига, 2007. 296 с.

9. Реформатский, А. А. Техническая редакция книги. Теория и методика работы / А. А. реформатский. М.: Гос. изд-во легкой промышленности, 1933. 414 с.

10. Уфимцева, А. Л. Теоретические проблемы слова (Категории общего и отдельного) / А. Л. Уфимцева // Ленинизм и теоретические проблемы языкознания. М.: Наука, 1970. С. 307-319.

11. Щерба, Л. В. Избранные работы по русскому языку / Л. В. Щерба. М.: Учпедгиз, 1957. 188 с.

Впервые: Вестник Удмуртского государственного университета. Серия 5: История и филология. – Ижевск: ГОУ ВПО «Удмуртский Государственный университет», 2018. – Вып. 3 — Т. 28. – ISSN 2413-2454 (Online), 2412-9534 (Print)

http://journals.udsu.ru/history-philology/article/view/2454