Св. Георгий

Задрав голову, я нашёл твоё окно.

Кружевная занавеска томно трепетала,

вся пропитана оранжевым воздухом.

Я нажал кнопку звонка. Никто не ответил. Я нажал ещё, и ещё.

Каждый раз кнопка всё глубже вдавливалась мне в сердце.

 

Я дошёл до крайней степени унижения.

Накануне вечером я рыдал над телефоном, умоляя его зазвонить.

Я стал противен сам себе, но желание увидеть тебя

перекрывало всё, что я чувствовал, все мысли, все страсти.

Я повернулся, засунул руки в карманы брюк.

Передо мной утекал вниз пологий холм, синий от ещё ночного ветра.

Солнце едва блестело на горизонте,

и было похоже на золотую вещь, на брошку или кольцо,

оброненную в траву.

 

Внизу, возле самой кромки парка, стояло раскидистое, роскошное дерево.

Птицы падали с него в траву, как мокрые листья, слишком тяжёлые для кружения.

Мне казалось, я слышу постукиванья перьев об упругие стебли.

Дерево шелестело в моей груди, в моих глазах.

Ветер заставлял каждую ветвь отвечать на его толчки собственным ритмом,

и, таким образом, его дуновение складывалось

из множества шелестов и скрипов.

 

Изнурённый отчаянием, ревностью и чередой малосонных ночей,

я позволял дереву расти во мне, шелестеть в моей груди, раздавшейся теперь до границ парка. Я слышал, как внутри меня падают птицы, как стебли травы гнутся под их пернатыми тушками, пропускают их и распрямляются вновь, пробуждая небо сине-зелёными щелчками.

Я слышал, как небо вздрагивает, вынуждая дерево шевелиться.

Дерево дышало, подёргивало своей раздвоенной кроной, как парой могучих плеч,

водило гроздью ветвей, всё более напоминавших голову.

 

В одном месте ветви разошлись,

и золотистая лазурь сверкала сквозь них, точно глаз, меряющий меня с притворным безучастием, как делает зверь, уже решивший напасть.

Ветер дул ровным потоком, и дракон шелестел, прижимаясь к траве.

Хвост его был отставлен далеко вправо, блистая тремя золотыми шипами,

на которых были нанизаны сочные ломти неба.

 

Ни от дерева, ни от ветра, ни от неба

не требовалось никакого усилия.

Дракон проявился внутри меня, и я сам продолжал создавать его.

Я сам выводил из-за горизонта лучи, направлял дыханием ветер.

Далёкое море шумело моими ноздрями,

птицы летели медленно и бесконечно внутри моих глаз.

 

Я повернул голову, и дракон ответил мне таким же движением.

Я моргнул веками, и вот, и на спине у дракона вздулись и затрепетали высокие пластины, совсем синие от росы.

Лапы, покрытые узловатой корой, нетерпеливо дёргались.

Я видел, что зверь хочет ринуться ко мне,

волнообразно и разлаписто вползти наверх,

но корни не давали ему сойти с места, они уходили слишком глубоко в меня самого,

и эта общая глубина делала расстояние между нами

непреодолимым.

 

Я вылепливал роскошную тварь из всего,

что накопилось во мне,

из горечи, из обиды, из оскорблений,

из чудовищного года, который мы провели вместе.

Но как прекрасно эта боль преображалась, покинув мою душу!

С изумлением я разглядывал мощную шею зверя,

и его узкую голову,

и великолепные чешуи, подогнанные настолько искусно, что отражения облаков скользили по нему, как по самому небу.

 

Мне было хорошо и спокойно в присутствии этой твари.

Впервые внешний мир соответствовал внутреннему,

и болезненный разлом, в который раньше проваливались мои чувства,

теперь закрылся.

 

Я ощущал моими ладонями покалывание влажной травы,

я погружал мои лапы в шелест пружинистых стеблей,

я слышал, как ветер холодит мою пасть и щекочет язык,

я чувствовал, как напитывается росой моя кожа,

и как моё прекрасное белое брюхо скользит по сочной траве.

 

С редким наслаждением я выгибал когти,

вдавливая их в ароматную землю.

Слюна текла по моему языку, ласкавшему два белоснежных клыка.

Я заглатывал небо кусками, чувствуя, как оно струится по горлу,

тяжёлое памятью своей утраченной высоты,

как судорога глотков проходит по моему телу,

до самых шипов на кончике хвоста, уже совсем золотых от солнца,

до самых краёв мощных лопастей, которые наливаются кровью, расправляются с хрустом, как хрустит снег, впервые чувствуя тяжесть ноги.

 

Я поднял голову. Ветер задребезжал в моих ноздрях.

Моё страдание окончательно отделилось от меня и стало жить,

фыркать в траве, мерять глазом стекленеющее от прозрачности небо.

Бабочка села мне на ноздрю и была втянута струёй холодного воздуха,

и выброшена наружу, измятая, мёртвая, заляпанная синей слизью.

 

Я хотел вдохнуть всё небо, всё прошлое,

и выплюнуть его точно так же в траву, на пахучую землю.

Мне жутко хотелось есть. Я водил глазами, ища добычу,

но парк был пуст, только птицы сновали, свиристели,

слишком юркие для моих челюстей.

Я дёрнул рукой, я нетерпеливо повёл хвостом. Я томился от голода, я был возбуждён.

Эмаль клыков просила крови, челюсти ныли, желая мгновенного, жестокого хруста.

Впервые за весь этот отвратительный год я перестал презирать себя.

Но вот что странно: я полагал, что теперь, когда столько всего излилось из меня,

когда все страсти покинули моё тело и овеществились,

я стану пустым,

я превращусь в придаток дракона,

в покинутую клетку,

в сухой колодец.

 

Но нет! Произошло совсем другое!

Когда я осмелился заглянуть в себя,

то увидел там не пустоту, не сухость – но любовь.

Не к человеку,

не к зверю,

не к миру,

но любовь общую, беспредметную, извечно данную,

которой я был полон всегда.

 

Я не знаю, как это объяснить. Будто предыдущая наполненность мешала наполненности нынешней. Теперь я видел себя, и в этом новом состоянии не было ни меня, ни тебя. Там не было даже любви. Мне было хорошо, тепло. Что-то оформлялось во мне, заявляло о своих правах, что-то готовилось воспротивиться дракону. Я был связан с этой тварью, моё лицо шумно дышало, я наливался кровью, я нагревал свои пластины от солнца, и как приятно было тепло, которое струилось по моим округлым бокам, до самого брюха, до лап, до хвоста!

 

Но любящая пустота тоже хотела творить.

Я поднял глаза.

Слева, со стороны рощи, двигалось облако,

единственное на всём небе.

Лишь лёгкая неправильность очертаний требовалась от него,

а мой ум уже ухватился за эту неправильность

и начал жадно выправлять её, вылепливать,

принуждая небо следовать за движениями мысли.

 

Я видел гриву, изогнутую,

как женская ладонь, зачерпнувшая лазури,

и вот уже эта лазурь, отъединённая от неба,

стягивается, тяжелеет,

становясь продолговатой мордой с выпяченными узкими губами.

Вот уже грива плещет, следуя за движениями мысли,

веющей вместе с утренним ветром.

Испод облака, слишком тяжёлый от влаги,

начинает прорываться и утекать вниз, превращаясь в тонкие ноги.

Влага скапливается копытами, которые подёргиваются,

как узкие шторы на окне, таком большом,

что за ним не видно дома.

 

Я прищурился и усилием взгляда разорвал морду коня,

уже плотную от вплетённых в неё лучей солнца,

и на меня уставился глаз, чистый, ведущий куда-то

вовнутрь меня самого.

 

Я звенел, плескался, щебетал.

Та пустота, которая образовалась во мне, когда дракон покинул меня,

воспринимала мир напрямую,

как плеск,

или склон,

или чистое движение.

 

Череда стремительных впечатлений была жизнью моей души,

и эта жизнь не испытывала жажды,

не требовала крови,

но была лишь тем, чем становилась.

 

Пока я так разглядывал себя,

облако продолжало вылепливаться, выпрямляться.

На спине коня уже высилась фигура,

чуть наклонённая вперёд,

как наклоняются, чтобы рассмотреть пятно на столе

или что-нибудь в ручье, камень или монету.

 

Рыцарь вглядывался в дракона,

и я понимал, что дракон был для него именно камнем,

или монетой,

или искажением его собственного лица

в мельтешении журчащей воды.

 

Левая рука рыцаря уперлась в бедро.

Было что-то молодцеватое и одновременно трогательное в этом жесте.

Рукавица белела отдельно от белизны коня.

Локоть рыцаря походил на треугольный нос корабля,

с одинаковым безразличием готовый встретить любую причуду неба.

 

Моя мысль уже рвалась досоздавать и рыцаря,

его гладкий шлем с маленьким отражённым драконом,

ползающим по перламутру,

и выпуклый пейзаж,

и склон холма,

и меня, сидящего на скамейке,

и твой дом у меня за спиной,

и занавеску на твоём окне, теперь такую длинную, что её край полоскался в море.

 

Всё стало слишком ярким, слишком выпуклым.

Небо гудело, щебетание птиц резало слух,

море стало выходить из берегов и сливаться с небом.

Я кивнул,

и солнечный луч прыснул из травы в рукавицу рыцаря.

Золото побежало из рукавицы прямо в звериную пасть.

Дракон замер, глотая тонкий золотой поток,

и всё вокруг успокоилось.

Птицы перестали кричать,

ветви деревьев распрямились,

море отступило.

 

Напрасно я ожидал борения и смерти.

Дракон разевал пасть не для того, чтобы наброситься на рыцаря,

но чтобы принять в себя его копьё,

завершиться им,

закрыть им рану, бывшую в нём изначально,

вместе с которой он и был сотворён.

 

Вещество рыцаря спускалось по золотому копью в дракона,

и вещество дракона поднималось по тому же копью в рыцаря.

 

Зверь вспыхивал,

переливался,

покачивался на своих изогнутых лапах,

напрягал спинные пластины, уже совсем красные от наполнявшей их крови.

 

Он был как огромный, фиолетово-синий бутон,

распускавшийся, чтобы обхватить небо.

 

Я и не знал, что зло может быть таким красивым.

 

Заворожённо следил я за развёртыванием разнообразных форм в форме зверя,

за изяществом агрессии,

за дерзкой фантазией голода, который, как тугая пружина,

разворачивался в звере, заставляя его двигаться,

и хлопать пастью,

и фыркать,

и прядать.

 

Но мои глаза устали от этой великолепной избыточности,

и сами поднялись к небу,

и будто провалились в безразличную белизну.

 

Глаза, как две птицы, ударились о белое стекло.

Шок был почти вещественным.

Перламутр облака переливался в небе однообразно,

одной безукоризненно ёмкой линией,

созидавшей и рыцаря, и коня.

 

Не было ни прядания, ни сочных оттенков.

Даже губы рыцаря, видневшиеся из-под шлема,

были белыми.

 

Я не видел его глаз,

поэтому глаза коня были единственной голубой точкой,

вносившей разнообразие, почти губительное,

в этот хрупкий двойной образ.

 

Хрупкий, сказал я, но бесстрастная белизна

каким-то образом сдерживала зверя,

не давала ему подняться,

прижимала его к траве.

Эти прядания, это фырканье и хлопанье пастью

были как раз и вызваны давлением,

реакцией на спокойное, безразличное принуждение неба.

Если бы не это принуждение,

дракон давно бы утолил свой голод и растянулся бы на земле,

и погрузился бы в сон,

и стал бы неотличим от моря, и травы, и синего холма.

 

Какая-то сила во мне самом,

которая раньше была прикрыта, заслонена страданиями,

теперь сияла ровно и холодно,

и этого было достаточно и для того, чтобы зверь продолжал жить,

и для того, чтобы я был спасён от него.

 

Я был на пороге того мгновения, которое известно каждому человеку.

Мгновения, за которым вот-вот приоткроется что-то важное,

блеснёт, наконец, высшее осознание,

душа надломится, как надламывается куколка

под всё более настойчивыми толчками.

 

И, конечно, в таких мгновениях уже заложено то, что их прерывает.

Застучали каблучки. Я резко повернулся.

Ты шла вдоль дома, прямая, красивая.

Ты остригла волосы. Твоя грудь ходила под синим платьем, заляпанным белыми цветами. Каждый твой шаг звонко отдавался от стены дома.

Заметив меня, ты замерла на секунду,

но потом снова раздался стук,

будто мне в голову вбивали гвоздь.

 

Я встал со скамейки, я махнул тебе рукой.

Ты остановилась у двери подъезда.

Я видел твои синие глаза, смотревшие на меня жёстко и устало.

Привет, сказал я.

Ты не ответила.

Я видел, что ты борешься с раздражением.

Это было унизительно.

Что ты тут делаешь, спросила ты, наконец.

Жду тебя. Зачем? Хочу поговорить. Опять говорить?

Ты пожала плечами и стала рыться в сумочке.

Теперь, когда твои глаза не смотрели на меня, мне стало легче.

Я вздохнул. Может быть, позволишь войти?

 

Ты уже нашла ключ, приотворила дверь

и, не приглашая меня, исчезла в темноте.

Я последовал за тобой.

Я поднимался по лестнице, чувствуя перед собой твоё тёплое, упругое тело.

Я едва видел тебя,

но каждое движение твоих бёдер

приносило мне такую боль и такое возбуждение,

что я хватался за перила, терял силы, едва дышал.

 

Не знаю, как я взобрался наверх.

Ты открыла дверь и снова, не дожидаясь меня, вошла.

В комнате было очень тихо, только шелестела мокрая от света занавеска.

Солнце уже явилось над горизонтом,

и ломоть оранжевого света валился в комнату,

и стоял ощутимо, как вздыбленная волна.

 

Ты подошла к окну, растворяясь в потоке сочного света,

повернулась, оперлась руками о подоконник и посмотрела мне прямо в глаза.

Ну, говори. Я стоял, щурясь, недоумевая. Что я мог сказать?

Пауза делалась невыносимой.

Я подошёл ближе и хотел положить ладонь тебе на плечо,

но ты отдёрнулась,

и моя ладонь провалилась в месиво света.

 

Я снова выпрямился, снова прикоснулся к твоему плечу.

В этом движении была настойчивость,

от которой твои глаза остекленели.

Оставь, сказала ты,

но я придвинулся вплотную.

 

Я тяжело дышал, я чувствовал,

как слюна стекает по моим клыкам,

как мой бархатный язык изгибается и трепещет.

Я обнял тебя и собирался поцеловать в губы,

но свет вспыхнул ещё ярче,

и линия твоих плеч замерцала с такой обезоруживающей нежностью,

что я остановился, и отступил.

 

Белая стена отталкивала меня прочь.

Я скользил глазами по твоей груди, по твоей шее.

Возбуждение больно давило мне на сердце.

Я чувствовал, как новая волна голода и ярости набухает во мне.

Зачем так унижаться?

В твоём голосе зазвучала тёплая нотка, блеклое напоминание о тебе, какой ты была.

Зачем сюда ходить?

Потому что я люблю тебя.

Мне хотелось говорить нежно, однако мои губы дрожали.

Получилось глухое мычание, но ты поняла.

 Из-за света, валившегося на нас, мне трудно было видеть твои глаза.

Ты пожала плечами, ты криво улыбнулась.

Это никакая не любовь.

Как ты думаешь, я, наверное, лучше знаю, что чувствую? Как ты думаешь?

Во мне что-то опять заскрипело и развернулось.

Мысленно я раздирал когтями занавеску,

вспарывал несносное солнце, которое так жгло мне глаза.

 

Я двинулся на тебя, обхватил тебя за талию, прижал к тебе.

Мои ладони заскользили по тёплому шёлку.

Ты отворачивалась, я пытался поцеловать тебя.

Это было и смешно, и противно.

Не в силах дотянуться до губ, я целовал тебя в шею, в щёки, в лоб.

Вся комната была наполнена моими торчащими во все стороны пластинами,

алевшими, как странные сосуды, полные крови.

Мне было тесно в твоей комнате.

Я хотел вдохнуть весь воздух, который был здесь,

округлить мою грудь и разорвать эти удушающие стены.

Ты упёрлась в меня обеими ладонями.

Твои руки были жёсткие, неживые, как руки деревянной куклы.

Я всё больше хмелел, я уже не понимал, что творю.

Но снова стена, белевшая внутри меня, хлопнула по мне, отбросила меня прочь.

Мы стояли друг против друга, тяжело дыша.

Я чувствовал, что теряю последнюю связь мыслей.

Не думай, что я не понимал тебя. О, нет!

Я прекрасно видел твой страх, твоё отвращение.

Но гордость во мне умерла уже давно.

Я тянул руки, а равнозначная сила отстраняла их.

 

Ветер гудел в моих ноздрях,

ветер щекотал мой длинный шершавый язык,

скользящий по эмали клыков.

 

Раздражаясь невидимым сопротивлением,

я разворачивался, расцветал, преломляя жгучую волну солнца,

и по стенам комнаты, обгоняя друг друга,

бежали в разнообразном движении сочные, красивые цвета.

 

Я даже не спрашиваю тебя, где ты была. Мне всё равно.

А ты спроси.

В твоём голосе послышался вызов.

Я видел, каких сил тебе это стоило.

Я уважал тебя, я хотел убить тебя.

 

Мотнув головой, я снова двинулся вперёд.

Я шёл и шёл, никак не приближаясь к тебе.

Теперь ты стояла чуть вкось,

руки сложены на груди,

коленка согнута,

подошва ноги упёрта в стену.

 

Если бы я достиг тебя сейчас,

ты уже не оттолкнула бы меня,

ты уже не смогла бы восторжествовать надо мной.

 

Я старался шагать шире,

я старался бежать,

но расстояние между нами не сокращалось,

и ты видела это, и твоё тело становилась более мягким, более усталым.

В твоей согнутой коленке, в твоих руках, скрещенных на груди, в твоих полных губах, плывущих, как парусник, по пенной дали, звучала эта безошибочная нотка, которую знает всякий любивший.

Я понимал, что вижу тебя в последний раз,

даже если и увижу тебя снова.

И если бы мне удалось поцеловать тебя,

то я поцеловал бы тебя в последний раз,

даже если бы и целовал тебя потом.

 

Что-то во мне самом останавливало меня,

мешало мне говорить и лишь позволяло идти к тебе бесконечно,

по этой комнате, по этому деревянному полу,

отвечавшему гулким стуком когтей на каждый мой шаг.

 

Наконец, я выдохся и остановился.

Наши глаза встретились.

Несмотря на совсем яркое солнце,

я видел их теперь очень чётко.

В них не было ничего, кроме моего изогнутого отражения, смотревшего на меня.

 

Сердце моё разрывалось, я не мог дышать.

Лицо горело, руки тряслись. Я повернулся.

Теперь, когда я уходил прочь от тебя,

комната стала такой крохотной, что я достиг двери одним шагом.

Дверь была растворена. Я вышел и захлопнул её за собой.

Дверь щёлкнула, как выстрел.

 

Я постоял на лестничной площадке,

не зная, что делать дальше.

Я хотел и вернуться назад, овладеть тобой, заставить любить меня снова.

Я хотел уничтожить тебя, задушить, пригвоздить к полу, наслаждаясь болью в твоих глазах.

Я хотел упасть на колени, умолять тебя, унижаться, просить.

Я сам не знал, чего я хотел.

 

Эти противоречия не давали мне двигаться, не давали дышать.

Я чувствовал, что умираю.

Это никакая не любовь, сказала ты.

Наверное, так.

Никакая не любовь.

 

Передо мной высилось окно,

и сквозь него была видна другая часть города,

уходящая вдаль дорога, изломанные крыши домов.

 

Они казались чешуями огромной твари, распростёртой на земле.

Вдали, на самом горизонте, горела свеча.

Я подошёл ближе. Да, свеча пылала на горизонте, будто поставленная туда рукой Бога.

Я смотрел, смотрел и, наконец, понял.

Это был подъёмный кран, отражающий лучи солнца.

Теперь я подумал, что он похож, скорее, не на свечу, а на изогнутый крест.

Солнце блестело на металле, завораживая меня.

Вскоре я не видел уже ни города, ни россыпи крыш, придавленных небом к земле.

А потом уже ни крана и ни свечи.

Я погрузился в омут.

Вокруг меня расходились волны, взбиваемые стуком сердца.

Волны докатывались до мягких невидимых стен, обступивших меня,

и, отражённые ими, бежали обратно ко мне,

смешивались с новыми волнами, и слились, наконец, в гулкий хаос,

где сердце не находило своего стука.

 

Я выехал на покатый склон, усыпанный мелкими камнями.

Конь вздрагивал, прядал головой.

Я погладил его правой рукой,

но животное не почувствовало моего тепла сквозь металлическую рукавицу.

Копыта били о землю. Иногда камешек выскакивал из-под них, как перепуганная птица.

 

Я увидел скалу. Девушка, одетая в длинное роскошное платье,

расшитое фиолетовыми цветами, стояла на коленях.

Руки сложены в молитве. На глазах повязка.

Плотная гроздь жемчужин скрывала высокий лоб.

Я увидел и цепь, которой девушка была прикована к белой скале.

Кровь блестела на камне, текла по обнажённой белой руке.

 

Я подъехал ближе.

Услышав стук, девушка вскрикнула и забилась на цепи,

как зверёк, ожидающий прикосновения клыков.

 

Я наклонился, вставил копьё в чёрное кольцо,

торчавшее из камня, и надавил.

Кольцо выскочило, цепь ослабла.

Девушка начала скидывать кольца цепи,

быстро, судорожно, как скидывают заползшую на тело змею.

Цепь выскользнула и упала, лишь на запястье у девушки остался металлический браслет.

Она сдёрнула повязку, заморгала серыми глазами.

Ей было лет пятнадцать, не больше.

В её облике держалось что-то мальчишеское, ещё не превращённое в женщину.

На левой щеке густел синяк. По лицу была размазана синяя тушь.

Беги домой, сказал я хрипло.

Она не понимала моего языка.

Тогда я махнул рукавицей в сторону города.

Пугливо озираясь по сторонам,

девушка подобрала платье, всё усыпанное жемчужинами,

подобрала его слишком высоко, как ребёнок, не знающий стыда,

и, мелькая ногами, белыми, как скала, побежала прочь.

 

Её фигурка была так проворна, так неженственна,

что я невольно улыбнулся.

Конь тихонько заржал. Я повернул голову.

Со стороны моря ползло что-то большое, тёмное,

похожее на тень, бросаемую на землю облаком.

Через минуту я уже видел эту тварь.

Она двигалась быстро, виляя хвостом, пригнув пластины на хребте.

Я развернул дрожавшего коня и опустил забрало.

Струи чёрного ливня упали на небо,

но мои привыкшие к этому глаза растворили струи в сочной синеве,

которая обволакивала шлем. Зверь приближался.

Трудно было предположить такую быстроту, такую ловкость в этом грузном туловище с короткими, расставленными врозь, будто сломанными лапами.

Зверь увеличивался, выдвигался на меня,

как ящик стола, наполненный старыми, поломанными предметами.

Моё сердце сжалось. Я стиснул копьё и кольнул шпорами бока коня,

заставляя его двинуться вперёд.

Увидев наше движение, дракон замер, приподнялся на передних лапах

и вдруг расправил свои пластины. Это было неожиданно и, должен признаться, прекрасно.

Они были синие, крупные, бегущие вдоль всей спины,

к трём высоким жёлтым шипам на хвосте.

Я видел, как пластины наливаются кровью,

как начинают алеть и трепетать,

нагревая стиснутую между ними синеву неба.

Пасть дракона была ещё сомкнута.

Я видел белые клыки, торчащие из нижней челюсти, оттопыривая губу.

Я видел чёрные ноздри. Кожа на их кромке трепетала под струями воздуха.

Левой рукой я сжал кожаный ремень щита, направил копьё на зверя и приготовился.

Зверь тоже застыл, как жуткое, красивое изваяние.

Он был таким чуждым этому холму, этому небу.

Сине-зелёная кожа, ровные чешуи, когти на лапах... Как отчётливо я их видел!

Ветер завыл, протяжно, жалобно. Перья на моём шлеме зашуршали.

По левой щеке потекла капля пота. Конь всё хотел развернуться, но я сдавливал его шпорами.

Молчание зверя стало звенящим. Я знал, что сейчас он бросится на меня.

Собственной волей мои ноги ударили коня, и он, мотая гривой, фыркая, отставляя передние копыта в стороны, поскакал небыстро, неловко.

 

Я подался вперёд, уперев гарду копья в седло, и прикрылся щитом.

Дракон тоже пополз, мотая ярко-синим гребнем,

и, когда между нами оставалось полсотни шагов, раскрыл пасть.

Она вспыхнула, как рваная рана,

уводящая в свои пространства,

такие же глубокие, как воздух, отделявший меня от моря.

Два белых клыка мелькнули перед мясистым,

ярко-красным языком,

а лапы продолжали мелко-мелко перебирать по земле,

с поразительной лёгкостью направляя фыркающую тушу прямо на меня.

 

Пригнувшись к самой гриве, я выбирал место для удара.

Я ждал, что дракон попытается укусить коня за голову,

и я смогу всадить копьё в красное, уже пахучее горло,

но я жестоко ошибся.

 

Произошло то, чего я никак не ожидал.

Когда до дракона оставалось совсем немного,

он вдруг подскочил и, развернувшись, тяжко ударил по мне хвостом.

Это был страшный удар, от которого меня вместе с конём отбросило в сторону.

Конь упал на колени, лишь чудом не опрокинувшись,

храброе, сильное животное.

Через мгновение он снова стоял на ногах, вздрагивая коротко, странно.

Посмотрев на то место, куда пришёлся удар, я увидел, что кожаное седло распорото,

и разрыв наполнен кровью, как овраг, по которому течёт дождевая вода,

багряная от пламени заката.

 

Щит спас меня, но я совсем не слышал левой руки.

Казалось, она была оторвана, выломана из меня,

как выламывают стержень из каменной статуи.

Дракон снова пополз, перебирая лапами. Я пришпорил коня одной правой ногой,

чтобы не причинять ему лишней боли, и мы понеслись.

Я наклонил копьё, выбирая цель, но дракон опять не дал мне приблизиться.

Всё так же проворно он развернулся и ударил нас хвостом,

а потом ещё,

и ещё раз.

 

Я пытался держать щит прямо,

но это было невозможно.

Я чувствовал себя гвоздём, который вбивают в небо.

Мне пришлось отступить.

Моё тело ныло под сталью доспехов,

голова кружилась, рвотные позывы рвали горло.

Я взглянул на голову коня. Он молчал. Его грива пропиталась кровью. На белой шее зияла крупная рана.

 

Стиснув свою волю в кулак, я снова развернулся,

снова подался вперёд и пришпорил коня уже обеими ногами.

Конь взвился, кинулся вперёд, превозмогая боль и ужас.

 

Дай мне погладить тебя хотя бы сейчас,

когда всё уже кончено.

Дай провести рукой по твоей великолепной гриве,

поцеловать тебя в лоб,

расправить украшения на твоей уздечке.

Прости меня, благородная душа,

за эти удары шпор,

за тяжесть моих доспехов,

за соль морей и за песок пустыни,

прости за эту трещину на копыте, которую я так и не защитил подковой.

Клянусь тебе, я бы сделал это, сделал бы на следующий день.

Прими мой поцелуй, прими мою ласку,

это скупое движение израненной руки, не привыкшей к нежностям.

Иди туда, где на изумрудной, вкусной траве пасётся так много коней,

таких же храбрых, таких же красивых,

где нет ни копий, ни уздечек, ни стрел, ни шлемов, ни свинцовых дождей.

 

Теперь я знал, чего ждать,

и, когда дракон бросился на меня,

когда он взмахнул хвостом,

я изо всей силы вонзил шпоры в бока моего бедного коня, и мы взлетели.

Но я ошибся, ошибся опять!

Мы уже почти перескочили через мясистый, чешуйчатый хвост,

когда он сложился полукольцом и рванулся вверх.

Я услышал хруст и отчаянное, надрывное ржание.

Этим ржанием наполнился мой шлем. Пот потёк мне в глаза.

Я начал таять, как написанная наспех картина.

 

Хвост зверя задвигался из стороны в сторону, болтая конём,

нанизанным на шипы, раздирая ему брюхо.

Одним из этих рывков я был выброшен из седла.

Я покатился по камням, как металлическая кукла.

Конь бился, кричал.

Я видел отчётливо,

как иногда видишь деревья, ручей и колокольню во сне,

что дракон хлястнул пастью и, согнувшись, начал рвать шею коня,

неуклюже болтавшего ногами.

 

Тогда я вскочил на ноги,

стеная от пронзительной боли в левом бедре.

Копьё сломалось надвое.

Я схватил короткое древко с ещё чистым, блестящим лезвием

и, держа щит в левой руке, почти теряя сознание от боли, пошёл вперёд.

Зверь укрупнялся. Он рвал коня своими белыми, в алых потёках клыками.

В ноздри мне ударил мерзкий запах болотной слизи и крови.

Видя, что смертоносный хвост повёрнут в сторону,

я  бросился на эту тварь, глотавшую куски мяса и белой кожи,

и со всей силы вонзил лезвие в маленький синий глаз.

 

Он был защищён плотной пластиной,

но я пробил её, я почувствовал, как лезвие ладно, удобно

входит во что-то мясистое, горячее, плотное.

 

Дракон дёрнул головой, захрипел и завыл так пронзительно,

что у меня зазвенело в ушах, и я  полетел в сторону, на камни, отброшенный ударом узкого черепа.

Я лежал на земле, перебирая ногами, пытаясь подняться,

а дракон развернулся и, оставив свою обезображенную добычу, пополз на меня.

Хвост его вздымался в небо, золотые шипы мелькали у меня в глазах,

окружённые безразличной голубизной неба.

Я заслонялся щитом, хрипя, задыхаясь, нанося обломком копья косые, неровные удары,

дракон же положил свою лапу на щит,

обогнул когтями его стальную кромку и, надвинувшись на меня,

ухватил зубами гребень моего шлема.

Я судорожно забился, выронив копьё и упираясь в пахучие челюсти щитом,

а зверь тянул, тянул за стальной шишак

и, наконец, сорвал шлем с моей головы,

расцарапав мне шею и подбородок ремнями.

 

В лицо мне пахнуло отвратительным смрадом,

который, однако, взбодрил меня.

Оставалось мгновение или два, не больше.

Дракон уже разевал пасть,

уже наваливался на меня,

фыркая, прыская струями злотворной пены.

 

Сделав над собой мучительное усилие,

я сосредоточился и, как только пасть разверзлась достаточно широко,

изо всей силы втолкнул в неё щит

и завёл его далеко за клыки.

 

Дракон попытался захлопнуть челюсти,

но щит крепко держался, всё глубже вдавливаясь кромкой в слизистое мясо.

Зверь замотал головой и хрястнул меня нижней челюстью.

Я повалился на спину, в глазах моих потемнело.

Я вспомнил, как сегодня утром я наклонился к ручью

и набрал полные ладони пузыристой, сапфировой влаги,

как омыл ею лицо и, вновь зачерпнув студёной воды,

сделал два долгих глотка, один за меня, другой за растерзанного коня.

Где же мой конь?

Передо мной мелькнуло что-то белое,

глухо застучали копыта о траву,

раздалось ржание и шершавый, знакомый язык лизнул меня в левую щёку,

возвращая к сознанию. Дракон лежал на мне.

Язык вывалился из его пасти и скользил по моему лицу.

Из пустой глазницы прямо на мои губы вытекала струйка чёрной крови.

Страшная боль пронзила мой левый бок. В глазах потекли красные пятна.

Когти одной из лап зверя погрузились в моё тело

и медленно раздирали мне внутренности.

 

Вскрикнув пронзительно, истошно,

как забиваемое насмерть животное,

я изо всей силы ударил рукавицей по раскромсанной глазнице зверя,

потом воткнул в неё большой палец и провернул, вдавливая всё глубже.

 

Дракон отскочил, захрипел, замотал головой.

Не знаю, каким усилием, но я выхватил меч и, сжав рукоять обеими руками, ринулся в бой.

Я больше не чувствовал своего тела,

не чувствовал, как мои кольчужные ботинки давят на камни.

Дракон замер, набирая силы.

Мой щит с изображением ангела прочно сидел в его пасти.

Ангел стоят невозмутимо,

его белая риза облита зелёной слюной и кровью.

 

Думаю, этот окровавленный, поруганный ангел

не дал мне вновь потерять сознание.

Споткнувшись о бугор когтя, я упал, очень больно ударившись раненым боком,

и снова встал, опираясь на меч.

Волосы слиплись у меня на лбу.

Лёгкие хрипло свистели.

Зверь лежал передо мной, развернув голову вбок, сверля меня одиноким, ярко-синим глазом.

На месте второго глаза была дыра, в которой вздулся красный пузырь.

Живой глаз уставился на меня пусто, бессмысленно.

Ветер гудел в моих искорёженных доспехах.

Я упёрся левой ладонью в холодный, склизкий нос,

посылающий волны отвращения по моему телу,

и ударил дракона мечом в шею, прямо в чешуйчатую, перламутровую белизну,

будто погрузил меч в молоко, покрытое рябью от сильного ветра.

 

Страшная масса кожи, слизи, пламени ожила, затряслась, зарычала.

Дракон бил меня своей нижней челюстью, разламывал меня о камни.

Ухватившись рукой за шип на синем гребне,

уже ничего не соображая от ужаса и боли,

я вдавливал меч в изогнутое, напрягшееся горло,

по которому полились потоки крови,

я проворачивал меч, словно ключ в горячей, живой скважине,

пытаясь отпереть им белую дверь смерти.

 

Дракон развернул одну из лап и подцепил меня когтями.

Один из них глубоко вошёл мне в тело, поддел меня под рёбра.

Внутри меня двигался, блуждал этот округлый коготь,

как месяц, заплутавший в слишком красной заре.

Я давил, я вёл стальное лезвие крупным зигзагом,

и сам проворачивался вместе с рукоятью.

 

Наконец, меч прорезал что-то плотное

и уже легко заскользил вниз.

На меня вывалилась грузная внутренность горла,

выплеснулась чёрная, смрадная жидкость.

Я больше не мог.

Я упал на спину, а дракон стал снова наползать на меня.

Если бы не стальной панцирь, я был бы совсем раздавлен.

 

И тут, наверное, от приступа боли,

зверь дёрнулся вверх, разинул пасть так широко,

что та хрустнула, и щит выпал из неё.

Ангел повалился набок, обмытый моей и драконьей кровью.

Клыки клацнули над моей головой, но я понимал, что зверь теряет силы.

Я схватился руками за эти клыки, как за два белых кинжала,

и не давал пасти приблизиться к моему лицу.

 

Зверь слабел, вздрагивал. Его левая лапа легла мне на шею

и медленно, осторожно, как хирургический инструмент,

погружалась в углубление над ключицей.

Я снова закричал, долго, надрывно. Это был крик не моего тела.

Кто-то другой кричал во мне, вся моя жизнь кричала во мне, эта короткая и непонятная жизнь, это мелькание знамён, копий, доспехов, эта череда схваток, эта боль от ранений.

Я будто и не жил вовсе, но был выброшен на каменистый склон жизни, покатился, как металлическая игрушка, вниз по дням, по месяцам и годам, и остановился, лязгнув о камень смерти.

 

Пасть зверя раскрылась ещё несколько раз,

пытаясь обхватить мою голову.

Не знаю, какой силой, но я удерживал челюсти,

на таком близком расстоянии,

что узкие синие губы почти мёртвой головы

тёрлись о моё лицо.

 

Зверь дёрнулся ещё раз,

выдохнул ноздрями раскалённый воздух и уронил голову.

Синий глаз продолжал смотреть прямо на меня,

уже не двигаясь, похожий на сапфир, вдавленный в чешую.

 

Кашляя, задыхаясь, я упёрся руками в голову зверя

и, перевернувшись набок, вывернулся, как штопор, из-под издыхающей массы.

Дракон лежал передо мной. Синий гребень торчал бодро, высокомерно.

Пластины опустились на спину. Заморосил дождь. Я запрокинул голову, подставляя лицо под капризные, мелкие капли. Склон горы постепенно задёрнулся шелестящим занавесом.

Белый шип, отломившийся от хвоста зверя,

торчал в искорёженной, ало-белой груде,

в которой нельзя было узнать моего коня.

И конь, и дракон были одинаково неподвижны,

одинаково успокоены смертью.

 

Дождь лился на них, как на два негасимых огня.

Дождь смывал слизь и кровь с чешуи дракона,

и тот казался огромной, только что купленной игрушкой.

Я услышал странный, почти звонкий хрип

и подумал было, что это стервятник спускается к добыче,

но хрипело моё тело, хрипело само, помимо моей воли.

Дождь продлевал мне жизнь,

неведомой властью превращая капли в секунды.

 

Вокруг синели низкие холмы, покрытые жёлтой травой.

Камень, где была прикована девушка, почернел от влаги дождя

и, как палец, упирался в мокрое, обвисшее небо.

Интересно, добралась ли она до города?

Я попытался вспомнить, как она выглядела,

но помнил только фиолетовое платье

и гроздь крупных белых жемчужин у неё на лбу.

 

Лицо девушки пропало из моей памяти,

улетело вместе с ветром,

утекло вместе с кровью.

 

Я слышал, как при каждом вдохе

мои внутренности ходят в клетке рёбер.

Кровь лилась по моей разодранной шее.

Я испытывал что-то странное, ни разу не испытанное прежде.

Моё тело будто отдалялось от меня, становилось безразличным и чужим.

Глаза начали наливаться кровью,

отчего склон холма и море вдалеке стали багряными, как осенние листья.

Я не чувствовал ног. Я согнулся, грузно сел на мёртвый череп и упёрся руками в стальные наколенники.

Это движение вызвало приступ кашля.

Из моего рта потекли струйки крови.

Подбородком я прижал правую рукавицу к округлому краю панциря и стянул её с руки.

Пальцы вздрагивали,

словно кто-то дёргал их за нить, уходящую высоко в небо.

 

Я обтёр этой чужой, далёкой рукой лоб,

размазывая капли дождя по грязному, избитому лицу.

Боль начала проходить.

Уже занемело туловище,

уже рана в левом боку перестала ныть и пылать.

Я слышал, как плотная, томная волна неровно поднимается к моему горлу.

Я понял, что умираю. Я поднял глаза.

Дождь ещё шёл, но тонко и нехотя. Сквозь пелену промокшей дымки виднелось море.

Перед тем, как погаснуть навсегда,

мои глаза обрели пронзительную ясность.

Я видел пенный берег, изломанный, как смущённая улыбка,

и бирюзовые волны, катящиеся прямо с неба,

и наш флот, который завтра отправится в Святую Землю.

 

Паруса кораблей переливались яркими пятнами,

красными, жёлтыми, синими, белыми,

как мотыльки, рассыпанные по воде.

Я поискал глазами мой корабль и нашёл его.

Паруса с красными львами изогнулись в мою сторону,

и, казалось, львы тянут ко мне свои неуклюжие лапы.

Морской ветер дул мне прямо в лицо.

Я чувствовал запах шёлка, парусины и мокрого дерева.

Парус корабля уже высился один в море, гордый, сверкающий огненными лучами, постепенно становясь крестом, а потом и строительным краном, уже ожившим, уже приступившим к своей дневной работе.

 

Я не знаю, столько времени прошло, пока я так стоял и смотрел в окно.

Я начал спускаться по лестнице. Я ничего не думал и не слышал.

Выйдя из подъезда, я дошёл до скамейки. Мой взгляд полетел, заскользил вниз, по склону холма. Там гуляли люди, бегала горстка детей. Небо, дневное и безразличное, висело без единого облачка, словно голубое покрывало, только что выстиранное и уже не пахнущее ничем живым. Дерево вдавливалось в него густой кроной, и тонкие складки пробегали по летучей ткани. Даже листья, раньше пылавшие таким золотом, таким перламутром, теперь вздувались тёмно-зелёными волдырями, как травяное зелье, готовое закипеть. Я оглянулся, нашёл глазами твоё окно и вдруг увидел тебя. На тебе был розовый халат с короткими рукавами. Привстав на цыпочки, ты раздвигала шторы. Белый свет лился тебе на лицо, на шею, на голые руки. Я смотрел на тебя и не чувствовал ничего. Совсем ничего. Я был свободен.

Вланес, 2020

Сертификат Поэзия.ру: серия 790 № 154139 от 27.05.2020

1 | 0 | 762 | 21.11.2024. 11:29:56

Произведение оценили (+): ["Александр Закуренко"]

Произведение оценили (-): []