Учан-Су после грозы

(Цикл ст-ий   посвящается 220-летию А.С.Пушкина)

ВЕТЕР  С  МЫСА  ПОДУЛ

 

1.

 

…Ветер с мыса подул,

зашумели, запели деревья…

Раньше звали – аул,

а потом называли – деревня.

Раньше саклей звалось

здесь жилище, и дом – из ракушки…

Но нечаянный гость

был не кто-нибудь –

Пушкин.

Татарчата ему

подносили кайсу, чебуреки.

Светом памяти тьму

не разгонишь бывает вовеки.

Но в забвения мгле

иногда проступает такое…

Да, на крымской земле

очень мало случалось покоя.

Рос посёлок, мужал.

То здесь грек,

то здесь русс утверждался.

Кто кутить наезжал,

кто в изгнанье сюда

отправлялся.

Столько бед пронеслось.

Жизнь, известно,

совсем не игрушки.

Но нечаянный гость

был не кто-нибудь –

Пушкин.

Я жалею о том,

что о Ялте сказать здесь

не смею…

Направляясь верхом

посетить минареты Гирея,

он её пропустил,

в гуще зелени скрытой и хилой,

не заметил, забыл

за беседою лёгкой и милой.

А ведь это и к ней

относилось бы – (тешусь мечтою!), –

что под сенью ветвей

он любил слушать море ночное.

Но, увы!

Не сбылось.

Словно эхо от звонкой хлопушки,

к ней домчалось, что гость

был не кто-нибудь –

Пушкин…

 

2.

 

Я сюда  тороплюсь

от тоски этой жизни проклятой.

Я строкою лечусь –

этим  пушкинским чудом крылатым!

От бессмыслицы, зла,

ото лжи и пустых заверений

не однажды спасла

эта магия слов и прозрений.

Их полёт в вышине

неподвластен земному примеру,

может, только волне

сопричастен их ритм

и Гомеру.

Целый день здесь брожу,

волн игривых

смешны завитушки.

Как молитву, твержу

это имя любимое –

Пушкин.

 

3.

 

Вот я вижу его

в этом парке в семействе Раевских:

вот взбежал он легко,

вот и профиль –

в углу занавески.

Вот он пишет письмо,

вот рифмует,

вот звонко смеётся.

Горизонта тесьмой

перечёркнуто утро и солнце.

К Аю-Дагу ползёт

шлейф тумана

и  нехотя тает,

и роса, словно пот,

на утёсах седых высыхает.

Древней крепости след

славной Генуи знает преданья.

А рассеянный свет

освещает и греет сознанье

тем, что здесь он бродил,

видел эти деревья, опушки

и сияющим взглядом скользил.

Да, здесь был

Александр Сергеевич Пушкин!

И вовеки сей свет

не затмят, не затушат ненастья.

Здесь великий Поэт

вновь обрёл

вдохновенье

и счастье…

 

 

УЧАН-СУ  ПОСЛЕ  ГРОЗЫ

 

Не закрыть грозе всего простора,

не перечеркнуть его красу,

бородой волшебной Черномора,

свесился над лесом Учан-Су.

Мы порой не то считаем главным,

что потом окажется судьбой.

Головой перед Русланом славным

Магаби маячит предо мной.

А когда мне всё вокруг не мило,

жизнь горька, шепчу я, как в бреду:

Не нашёл пока своей Людмилы,

только обязательно найду.

Тяжело рокочут камни в речке,

полыхнуло, словно треснул шёлк,

крупных капель звонкие колечки

дождь швырнул под ноги и ушёл.

Вешний холм весь крокусами вышит,

куст дрожит встревоженным конём,

пушкинскими образами дышит

Таврии мятежный окоём.

Я, дитя компьютерного века,

верю в мысль, как в Ариадны нить,

что душа  одна у человека -   

и ёё ничем не заменить

Скорость полонила наше племя,

урбанизм  гнетёт, но – хоть убей! –  

чем туманней  пушкинское время,

тем сам  Пушкин ближе и родней.

Не однажды в горестных сомненьях

был  советчиком его чеканный стих,

потому что Пушкин современней

многих современников моих.

Потому что не на месте голом

зреет  в нас поэзии вино.

Много стихотворцев. Но глаголом

жечь сердца не каждому дано.

Хохоча, тоскуя и страдая –

так  живу, взяв время под уздцы.

Минаретами Бахчисарая

на Ай-Петри кажутся зубцы.

И, за эту жизнь всегда в ответе,

всё же сердце верит в чудеса.

Я люблю, когда по кронам ветер

бродит и тревожит небеса.

Я люблю, что город мой так молод,

что гроза и  что поётся мне!..

Бородой волшебной Черномора

водопад у леса в пятерне…

                                                                     

                                                                                                         

У  ПАМЯТНИКА  ПУШКИНУ  В  ЯЛТЕ

 

На Пушкинском бульваре,

как солнце ни пали,

в каштановом нектаре

купаются шмели.

Античную беседку

не портит летний гул,

каштан платану ветку,

как другу, протянул.

Тих говорок речушки,

детей и смех, и крик,

и Александр Пушкин

задумался на миг.

Сбылась мечта Краснова

и наша иже с ним:

стоит Кудесник слова,

в веках воспевший Крым.

«Курчавый маг», ты Ялты

не посетил  т о г д а, –

но словом воссиял ты

над Крымом, как звезда!

Да только ли над Крымом?

Ты свет в моей судьбе!

В любви неизъяснимой

иду всегда к Тебе.

Звенят фонтана струи,

но свет Твой (сколь ни жить!)

ни яркому костру и

ни солнцу не затмить.

 

                                                                                                                                                                             

АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН В ГУРЗУФЕ

 

 (а к р о с т и х)

 

 Алеет Аю-Дага тёмный склон,

 Лазурь легла на гор окрестных главы,

 Есть тропка, по которой шёл, влюблён,

 К скале над морем Гений Русской Славы.

 Санкт-Петербург, Москва, – какая чушь!

 Ампир столиц тоской покрыт и стынью.

 Навеки гонит их из чистых душ

 Дорожка эта под юрзуфской синью.

 Рассвет уже заполнил окоём,

 Светило утвердилось в небе прочно.

 Езда верхом, особенно вдвоём,

 Располагает к рифмам в час полночный.

 Горит звезда у бледной лунной лунки,

 Ерошит ветерок листву куста…

«Евгения Онегина» задумки

 В Юрзуфе зародились неспроста.

 И неспроста здесь немоты вериги

 Чугунный свой прервали произвол.

 Поэзии неповторимой миги

 У нас, в Юрзуфе, Пушкин вновь обрёл.

 Шумели волны, шли на скалы шало,

 Кипели юной силою сердца,

 И ничего ещё не предвещало

 Ни новых потрясений, ни конца.

 Вдали кричали перепёлки резко,

 Густела даль, дышала всласть земля.

 У счастья адрес есть – семья Раевских,

 Россию понимавшая семья!

 Здесь дух поэта! И душевный трепет.

 Унять ещё никто не смог из нас.

 Фривольных волн и шепоток, и лепет

 Ещё о нём не кончили рассказ…

 

 

 

ГУРЗУФ – 3

 

                    Русская поэзия – это всегда разговор с Пушкиным.

                                                                                        Е. Винокуров

 

За мысом Мартьян – силуэт Аю-Дага,

на рейде гурзуфском толпятся суда,

там Дух обитает «Курчавого мага»

и нас, как магнитом, влечёт он туда.

И солнце над морем восходит оттуда,

и пахнет цветущей полынью с яйлы,

и в утренней дымке горбами верблюда

качаются в бухте две странных скалы…

Из Ялты смотрю я в ту сторону часто

и часто я рифмы пытаюсь ловить,

посредством стихов мне нетрудно домчаться

туда, чтобы с Пушкиным поговорить.

К тем улочкам узким вдруг что-то поманит

и с ними душою мы слиться спешим,

и знаем, судьба нас уже не обманет,

но тише, не надо, ведь это – интим.

Живая у грота колышется  влага,

блик солнечный в гроте блестит, как слюда,

здесь Дух обитает «Курчавого мага»

и нас, как магнитом, он тянет сюда.

Недаром же солнце  над миром отсюда

восходит, лаская поэтов приют,

и в утренней бухте горбами верблюда

две странных скалы над туманом плывут…

 

ГУРЗУФ - 1

(д и п т и х)

 

1.

 

 

Пахнет морем. На сетях

сука спит, а с ней щенята.

Облака спешат куда-то

на приличных скоростях.

 

Адалары. Чайки. Пирс.

Знал счастливую  здесь долю:

я с дружками тут попил

Крымского портвейна вволю…

 

В небе синем Аю-Даг

контур обозначил чётко.

Волн шуршанье и чечётка

не кончаются никак.

 

К  ритму их привык Артек.

И, вплывая в царство Феба,

пол-луны, как чебурек,

пышет в масле звёздном неба.

 

В прошлом веке здесь Поэт

счастлив был. Ушёл от сплина.

А потом ещё Марина

сей дополнила портрет.

 

Диорит, песчаник, туф,

и знакомо всё, и ново,

кто придумал это слово,

словно выдохнул, – Гурзуф?

 

Эта бухта, этот вид,

всё и вся –  давно известны.

Поболтаю с парнем местным,

может, он мне объяснит…

 

2.

 

 

Скала Шаляпина. Артек.

До гор подать рукой.

Кончается двадцатый век,

Век бурный, непростой.

Не вправе я подбить итог

ему – хотя, как знать!

От Аю-Дага на восток

летит бакланов рать.

Июнь.

На пирсе рыбаки.

И чувствовал не я ль

те осторожные рывки,

когда берёт кефаль?

Здесь генуэзцев след.

И здесь,

растрёпаны слегка,

в лазури,

как в растворе взвесь,

маячат облака.

Над бухтой Чехова стою,

вдали – плавучий кран,

и все обиды, что таю,

уходят, как туман.

А парком к дому Ришелье

идёт, спешит народ.

Наш век практичней

и смелей,

но задушевней – тот.

По этим лестницам крутым

Я здесь  бродить привык.

Тот век – ах! –

                      непереводим

на грубый наш язык.

За далью, словно в дымке,

скрыт,

но вдруг мелькнёт, как мыс:

там слово Честь и слово Стыд

ещё имели смысл…

Гурзуф, ты на ладони весь!

Среди лачуг и вилл,

неужто, думаю, вот здесь

сам Пушкин проходил?

Но это факт.

И потому

отсюда далеко

я вижу. И в мечтах тону.

И на душе легко…