«Я смотрю на жизнь в упор...»

 

В первый раз я написал о Викторе Голкове, поэте и моем давнем друге, в далеком 1992 году. Это была рецензия на его книгу. Я поместил ее в первой в Молдавии литературной газете на русском языке под названием «Строка», которую выпускал на свой страх и риск при поддержке друзей-литераторов.

 

Вот что было написано в той моей рецензии под названием «Я смотрю на жизнь в упор...»:

 

Виктор Голков выпустил книгу стихов. Предшествовал ей дебютный сборник «Шаг к себе». И вот - небольшая, объемом всего-то около двух печатных листов, книжка под названием «У сердца на краю» (Кишинев, издательство «Хиперион», 1992 г.).

 

Я хорошо помню сборник «Шаг к себе». Он воспринимался как монолог человека, срывающего с окружающего покровы лжи и фальши; человека, в корне не приемлющего безжалостную систему, под железной пятой которой все мы существовали. И оттого он как бы пропитан неверием и отрицанием; а скорее всего - просто боится попасться на удочку всепроникающей лжи. Однако одним лишь отрицанием человек жить не может. И не случайны в отдельных стихах проблески веры, надежды, светлых настроений. Хотелось видеть в этом пролог к следующей книге, которая будет, думалось, несравненно оптимистичнее.

 

Но сразу скажу: Голков в новой книге остался верен себе - она нисколько не «светлее» предшественницы. По-видимому, виновато время, не дающее особых поводов для веселья и оптимизма. Ну, а в большей мере объясняется это самой натурой поэта. Что поделать, если «пасмурные» тона для него более органичны. Нравится нам это или нет, но он - таков.

 

Я смотрю на жизнь в упор:

вот закат расцвел, пылая.

Груб в руках ее топор,

хоть сама она не злая.

 

Понимаете? Жизнь сама по себе, может, и не зла, но, поскольку нет в ней, по Голкову, разумного и согревающего начала (а идею Бога поэт отвергает), то, идя путем трагических катаклизмов, жизнь волей-неволей становится враждебной человеку силой. Это один из главных постулатов в мировоззрении Голкова.

 

Умирает мой город — калека,

жестяными проспектами сжат.

В забытьи, на обочине века,

переулков останки лежат.

 

И удаче моей не прижиться

там, где хищно царит небоскреб.

И осенняя влага ложится,

как посмертная маска, на лоб.

 

Это очень типичное для книги «У сердца на краю» стихотворение - по мысли, настроению, антуражу. Безысходность? Увы, она самая. Вот что в другом стихотворении сказано:

 

и ужасное бремя свободы

безысходности нашей сродни.

 

А на соседней странице: «Судьба - одиночество всех в человеческой каше...» Хотя не будем преувеличивать: не одной лишь безысходностью пропитаны страницы сборника. Скорее, это некий общий довольно мрачный фон (и тон) стихов, проистекающий, как уже было сказано, из мировоззрения автора. В первой книге был ряд стихотворений романтического настроя; во второй - поэт этот настрой утратил, похоже, начисто.

 

А что обрел?

 

Обрел не так уж мало: глубину, масштаб стиха. Утвердил свое право и способность писать так, как ему свойственно. Свое, если угодно, бесстрашие, ибо трудно и страшно быть белой вороной. Стократ легче присоединиться к бесчисленной когорте сочинителей, приятных во всех отношениях. Вот и прозвучало слово, абсолютно неприложимое к Голкову: сочинитель. Нет, он не сочиняет, он словно и вовсе не пишет стихов, настолько чужды его строки какой бы то ни было искусственности, нарочитости. Он просто делится сокровенным. Здесь, в этой книге, его судьба, его взгляд на мир, состояния его духа, меняющиеся и все же схожие в основе. Здесь - сама суть его. И тема книги та же, что и тема человеческой жизни вообще: драматическое противостояние личности, внутреннего «я» и того, что принято именовать внешним миром, противостояние высокого и низкого в человеке. По Голкову, примирить эти начала, свести их к гармоническому единству практически невозможно:

 

Какая сила там, во мраке,

плодит космическую муть,

когда готовится к атаке

на человеческую суть?

 

Но, может быть, наиболее полно кредо Голкова выражено в следующем стихотворении, которое привожу целиком:

 

Есть что-то ненавистное в любом:

улыбка, голос, направленье взгляда,

блудливый вызов, скотская бравада,

развратная привычка быть рабом.

И мечется наш скорбный абсолют,

теснимый нашей сутью подловатой,

в тот час, когда рассудок вороватый

отведать хочет самых лучших блюд.

И жалость перепуганно глядит,

как бьется честь в мучительном припадке.

И мысль, вспорхнувшую подобно куропатке,

дубиной каменной сшибает троглодит.

 

Это - апофеоз неверия в возвышенное в человеке, в способность последнего подняться над самим собой. Вряд ли поэт сознательно культивировал в себе это неверие, однако оно ему присуще. Голков и сам чувствует, сколь неподъемно это бремя, и потому порой прорываются у него строки совсем иной тональности. К примеру:

 

И, как в свангелье калека,

с безумной верой в волшебство

прошу у богочеловека

прикосновения его.

 

Или:

 

Эта жизнь — ненавистная блажь,

возразишь — налетят и сомнут.

Но послушай: чего не отдашь

за каких-нибудь пару минут?

Чтобы в этот тифозный барак

залетел хоть обрывок цветка,

и светило бессмертье во мрак

желто-белым огнем ночника.

 

Такое впечатление, что Голков рвется уйти от своего неверия. Но - не может. Поневоле вспомнишь тютчевское: «Боже мой! Приди на помощь моему неверью!»

 

Впрочем, все сказанное больше относится к мировосприятию поэта и в меньшей мере - к его манере письма. А между тем, странная вещь: если даже чувствуешь, что то или иное стихотворение тебе не близко ни по мысли, ни по настрою, все равно не можешь избавиться от ощущения, что это - подлинная поэзия. Голков придерживается классических размеров, не открывает америк в отношении ритмики и звукописи, зато стих его крепко сбит, пластичен. В поисках выразительности Голков идет от Мандельштама, чей отзвук ощутим в некоторых стихах (так же, как в философских построениях поэта внятен отголосок Камю, особенно отчетливо это проявилось в стихотворении «Есть абсурд королевской химеры...»). Поэт определяется по тому, есть ли у него свой особый мир. В книге Голкова он налицо. Нам хотелось бы, возможно, чтобы в этом мире было больше тепла, радости, света, но сие, увы, не от нас зависит. Не будем ставить поэту в вину отсутствие дара гармонически сплавлять воедино разнородные элементы бытия, а будем ему благодарны за то, в чем он силен: за способность быть искренним и проникновенным, за умение разглядеть и выставить на всеобщее обозрение темные стороны жизни и человеческой души. Это - как предостережение, как прививка от зла.

 

И, коль уж речь зашла о предостережениях, приведу напоследок стихотворение, которое считаю одним из лучших в книге. Да будет мне позволено поместить его здесь без всяких комментариев.

 

Вот я остановился,

вперед я посмотрел:

там горизонт кривился,

и горизонт горел.

Извечные колоссы

земных материков

летели под колеса

стальных броневиков.

В каком-то пепле жарясь,

все лопалось от мук.

И «Менэ, Тэкел, Фарес»

послышалось мне вдруг.

И ввысь над горизонтом

не поднимался дым,

но душ всеобщий стон там

был непереносим.

Казалось, оползая,

он в пыль мой мозг сотрет.

И опустил глаза я,

чтоб не смотреть вперед.

 

 (Газета «Строка», №1, сентябрь 1992 г., Кишинев)

 

 

2.

 

В следующий раз я написал о Викторе Голкове много лет спустя, в связи с его 60-летием. И назвал эту публикацию в газете «Кстати» (Сан-Франциско) так: «Мы с ним все время спорим». Почему именно так?

Да потому, что мы действительно часто не сходимся во мнениях. Ну, не всё время, конечно, это я слегка утрирую. Но спорим, часто спорим на самые разные темы: о Боге, о политике, о литературе, и так далее, и так далее.

 

Это началось давно, когда мы с ним жили в одной стране и в одном городе. Когда ходили на заседания литобъединения «Орбита» при газете «Молодежь Молдавии», на одном из которых и познакомились, и много позже. Это продолжалось все время, пока мы общались напрямую, вплоть до того момента, когда, оказавшись на положении пасынков во враждебно-националистической среде постперестроечного Кишинева, разъехались в разные стороны: он – в Израиль, я – в США.

 

Отъезд из страны, вживание в новую среду, оторванность друг от друга внесли некоторые коррективы в наше общение. Оно стало преимущественно заочным (с 1994 года мы повидались всего один раз), и выходили мы на связь друг с другом реже, чем прежде. Но суть наших отношений не изменилась: мы продолжали спорить. И делаем это по сей день.

 

Разумеется, мы не только спорим. Разумеется, есть вещи, которые нас объединяют. И тем не менее…

 

Если бы кто-то сказал мне, что бывает такой вид дружбы, когда люди больше спорят, чем соглашаются друг с другом, я бы не поверил. Но вот он, факт, налицо: у нас с Виктором Голковым дружба именно такого рода.

 

Витя не скрывает, что в Израиле жить ему и его семье совсем не просто. Но ни в какую другую страну он бы никогда не уехал. Почему? Чтобы понять это, достаточно прочесть давнее, опубликованное в перестроечные годы, стихотворение Голкова:

 

Свершилось вдруг какое-то движенье,

какой-то крен, не более того,

и я в себе увидел отраженье

истории народа моего.

 

Его тягучей, безысходной песнью

за сотни лет, за долгие века,

как оказалось, был заполнен весь я,

хоть я не знал родного языка.

 

Но я был тем, кого оклеветали,

за изначальный невозможный грех.

И если ткань истории латали,

я был заплатой для её прорех.

 

Я – Герша внук и правнук Мордехая,

крупица их потухшего огня.

И песнь тоски, тягучая, глухая,

на волю в жизнь струится сквозь меня.

 

Можно было бы привести и какое-нибудь другое стихотворение, но я выбрал именно это, потому что речь в нем – не только о кровной связи со своим народом, но и о той тональности, в которой пишет Виктор Голков. «Песнь тоски, тягучая, глухая» слышится во многих его стихах. Шли годы, и автор, когда-то мечтавший о выходе первого сборника своих стихов, выпустил уже несколько книг, стал членом Союза писателей Израиля, опубликовался в ряде журналов, альманахов и т.д., а тональность его произведений осталась прежней. В произведениях Голкова – боль, тревога, мрачные предчувствия, сомнения. Начало же светлое выражено несравнимо слабее.

 

Таковы особенности его внутреннего мира. То, что эти особенности приходятся по вкусу не всем, несомненно. Но для меня несомненно и другое: Голков – настоящий поэт, со своим лицом, с собственным взглядом на окружающее.

 

Поэт Виктор Голков, мне кажется, осознанно или неосознанно предостерегает нас, стремясь как можно шире и обстоятельнее представить в своих стихах все преграды, которые могут возникнуть на пути человека к гармоничному мировосприятию.

 

Возможно, он оспорит это мое утверждение. Ну так что же? Я уже говорил: мы все время спорим, так что – мне не привыкать.

 

Надеюсь, что нам с ним доведется еще о многом поспорить. И услышать друг от друга нелицеприятные суждения о наших стихах. Ведь это, в конечном итоге, идет нам на пользу.

 

Под занавес - несколько стихотворений из книги Виктора Голкова «Тротиловый звон», вышедшей в 2014 году.

 

 

***

 

Гул машин твоих терплю,

Человеческая масса.

Общества, народа, класса

Быт насильственный делю.

 

Груз истории несу,

Скорбь забытых и усталых,

В сумерках густых и алых

В человеческом лесу.

 

 

***

 

От удушающей жарищи

Душа спекается в комок.

Нельзя дышать, и трутся тыщи,

Жить вынуждены бок о бок.

 

Бок о бок – жуткая морока!

И, если ты не азиат,

Сойдешь с дистанции до срока,

Поскольку это вправду – ад.

 

Но мне порой почти приятно

Идти сквозь эвкалиптов строй,

Чья жизнь застыла, вероятно,

Внутри, под выжженной корой,

 

Смотреть на кустики кривые

И жарких кипарисов ряд.

Здесь наши корни родовые,

И камни правду говорят.

 

 

***

 

Жизнь молодого солдата

Нужна для его страны.

Из танка на небо взятый,

Не успел завести жены.

 

В гимнастерке своей кровавой

За этот последний миг

Он получает право

К Богу входить напрямик.

 

 

***

 

Нет романтики в помине,

Только страхи, как всегда:

Мысли о семье, о сыне,

О войне – итак, когда?

 

Ждать, конечно, не заставит,

Жуткая, как в старину.

Важно, кто сейчас возглавит

Нашу смутную страну,

 

И куда свернет ведущий

За собой свою родню –

В рай, таинственные кущи,

Иль на адскую стерню.

 

 

***

 

Погасли краски наверху.

За час стемнело, лишь под утро

В окне зашевелился мутный

Огонь – сквозь снежную труху.

 

А между небом и стеклом

Чернели тощие отрепья

Кустов, носился смерч над степью,

Покрытой белым полотном.

 

Серебряный водоворот

Ворочался между снегами,

Покуда вьюга сапогами

Весь мир вколачивала в лед.

 

 

***

 

Шорох Родины влажный

И акации в ряд.

Город пятиэтажный,

Где огни не горят.

 

Только лица другие,

И повадка не та.

И дымок ностальгии

Проплывает у рта.

 

Я сюда приезжаю

По причине одной:

Чтоб судьба, мне чужая,

Прикоснулась к родной.

 

 

***

 

Я из секты затворников.

Ценит все мой мирок

По количеству сборников

И прозрачности строк.

 

Мир изящной словесности,

Где пророчит любой,

Холодок неизвестности

Замыкая собой.

 

Слово тоже оружие,

Хоть бесплотный ручей.

А у глаз полукружия

От бессонных ночей.

 

 

***

 

Я сплю, раскинув руки,

Без просыпа я сплю,

Видения и звуки

Неясные ловлю.

 

И в этом больше смысла,

Чем в прежней жизни той,

И простыня повисла,

Сливаясь с темнотой.

 

Сквозь шум имен и отчеств

Сейчас в меня проник

Загадочных пророчеств

Таинственный язык.

 

 

***

 

Люди мы – общеизвестно,

Люди – больше ничего.

Вверх и вниз растёт отвесно

Дико, почвенно, древесно

Наше странное родство.

 

Я устал вмещаться в тело, –

Говорю начистоту.

Потому что надоело

Вклиниваться оголтело

В глубину и пустоту.

 

Мы – божественные строчки,

Ощущаю всем нутром.

Норовим дойти до точки,

Вырваться из оболочки,

Догореть поодиночке

В ночь над праздничным костром.