Ян Вассерман: "Не обходил я штормы стороной..."

 Я познакомился с ним в Кишиневе в середине 80-х во время дружеского застолья. Он был заметно старше всех собравшихся. От него исходило ощущение физической силы, крепости. Что-то в облике и речи, особенностях поведения этого человека было смутно знакомым... Я понял, кого он мне напоминает: людей, которые в 60-е годы устремлялись в горы. И точно, выяснилось, что он альпинист. И не только сам не раз отправлялся покорять вершины, но и работал тренером по альпинизму. Оказалось, что и шкиперская бородка – не случайная деталь его внешности: он был судовым врачом. Этого человека с мужественным лицом звали Ян Вассерман. Его жену – Валя Батяева. Он был поэтом. Она писала прозу. Ян, как я вскоре понял, обладал бойцовским характером. Хорошо увязывалась с представлением о нем строчка из его стихотворения: «Не обходил я штормы стороной...» Он не переносил лжи и фальши, несправедливости. Понятно, что у человека такого склада судьба не могла быть лёгкой. Против всего, что было ему ненавистно, он протестовал – стихами, поступками. А власть предержащие правдолюбцев не жаловали. С интересом слушал я его стихи в авторском исполнении. Это была поэзия резких красок и линий, предельной открытости и отчетливости высказывания. Полутона и нюансы не занимали Яна, он во всем тяготел к определенности. Ян был многогранен, в нем уживалось и счастливо сочеталось многое. Послушаешь его рассуждения о литературе и подумаешь, что он всю жизнь провел в библиотеке, за чтением книг. А после его рассказов о море и горах решишь, что он не занимался ничем, кроме восхождений и плаваний. Как-то удавалось ему сочетать качества вечного скитальца, непоседы – и интеллигента, человека, преданного культуре. Был Ян великим жизнелюбом, умевшим ценить большие и малые радости жизни. Был он человеком, с которым хотелось общаться. Он начал писать много лет назад, и стихи его получили признание у Виктора Некрасова, Бориса Слуцкого, Виктора Конецкого, Бориса Чичибабина и других крупных писателей и поэтов. Некрасов и Конецкий стали его друзьями. Ero стихи не вписывались в принятую шкалу оценок, вызывали резкое неприятие со стороны литературного начальства. Ему было трудно жить, ему было трудно печататься. Весьма красноречива в этом смысле история с его первой книгой «IIapyсa», которую Ян Вассерман пытался опубликовать в Дальневосточном издательстве в 1968 году. Рукопись понравилась Борису Слуцкому, тот обратился с письмом к директору издательства, выслал и положительную внутреннюю рецензию на «Паруса». Однако даже поддержка знаменитого поэта не помогла. Книгу не издали. Ян родился в Киеве. Потом жил в Ялте, во Владивостоке. И вот, в возрасте за пятьдесят, перебрался в Кишинёв. К тому моменту в у него вышли две книги стихов. Немного понадобилось ему времени, чтобы разобраться в обстановке. В Союзе писателей Молдавии Яна, с его прямотой и бескомпромиссностью, восприняли как нечто чужеродное и даже опасное. Там он явно не пришелся ко двору. По-настоящему же сблизился Ян с группой пишущих людей, которые пытались что-то в литературной среде изменить в лучшую сторону, облегчить доступ в журналы и издательство талантливым авторам: со мной, с Витей Голковым, Олегом  Максимовым, Валентином Ткачевым, Борисом Марианом, Даней Мирошенским... Мы собирались по разным поводам, обсуждали происходящее в стране, в Молдавии, в том числе и на «литературном фронте», читали по кругу стихи и порой яростно спорили. Строили планы. Нам удалось сделать кое-что полезное, кому-то помочь. Из этого ядра вскоре возникла Ассоциация русских писателей Молдовы... Впрочем, это уже другая тема. Я тогда некоторые вещи понимал упрощенно. Так, мне казалось, что главное для страны – гласность, полная, без зажимов. Будет она – и жизнь неизбежно изменится в лучшую сторону. Ян был далек от такого супероптимистичного настроя (которого, впрочем, вскоре лишился и я). Он был старше, опытнее, через многое прошёл. Приветствуя перемены в стране, Ян, в то же время, не мог избавиться от тяжелых сомнений: 

Хорошо ли сегодня 

Мы поле свое пропололи?

Черный вopoн зловещий,

Навечно ли он улетел?

Близнецами Сиама –

Виновные и прокуроры –

Головами вращают

Из намертво сросшихся тел.

Надо ли говорить, что ближе к истине оказался он, а не я.

2.

Ему было за пятьдесят. Разумееется, он хотел, после маяты и скитаний, которых в его судьбе было предостаточно, какой-то устойчивости. Вступить в Союз писателей, жить в зеленом, тогда ещё красивом Кишиневе, с любимой второй женой. Общаться с друзьями... В страшном сне не мог он себе представить, какая волна национализма захлестнёт этот прежде мирный край. Когда по улицам Кишинёва ходили наэлектризованные толпы, скандируя «Чемодан, вокзал, Россия!», «Чемодан, вокзал, Израиль!», это относилось и к нему, русскому поэту, еврею. Вот уж приехал – из огня да в полымя... Неспроста задолго до этого интуиция большого поэта побуждала Яна писать стихи, в которых лейтмотивом проходит мысль о силе и изворотливости зла, о необходимости выкорчевывать его до корешка. Но все же вряд ли Вассерман предполагал, что система, которой он по мере сил пытался противостоять, разыграет националистическую карту. В 1989 г. в издательстве «Литература артистикэ» вышла третья по счёту книга стихов Яна «Тяжёлое, звёздное море». Я был её редактором. Нам, друзьям Яна, удалось организовать обсуждение этой книги в русской секции Союза писателей. Получился живой разговор, в котором участвовали литераторы разных возрастов и пристрастий. Все сошлись во мнении, что выход книги - событие неординарное. Об этом обсуждении я и поэт, редактор нашего издательства Мария Цвик рассказали в кишиневской газете «Издательские новинки». Хочу привести фрагмент той публикации: «Борис МАРИАН: - Мы уже привыкли, что музы в наше время молчат, что писатели уходят в политику, вражду, экстремизм. И как хорошо, что мы сегодня собрались здесь, чтобы отдать дань лирике, стихам. Все в этой книге – мастерство: зрелость мысли, владение словом, здоровый традиционализм, классический стих. Константин ШИШКАН: - Когда Ян появился в Кишиневе – крупный, что называется, большой человек, в красной штормовке, над ним повисло недоброжелательство, как, бывает, облако гнуса повисает над человеком в тайге. Стихи, этого отрицать не могли, – хорошие, и человек – хороший, но храбрость, бескомпромиссность поэтическая и человеческая раздражала. Принцип был: не высовывайся! Олег МАКСИМОВ: - Мы погрязли в дрязгах, не знаем, кто чем мучается, и вот книжка, итог этого незамеченного нами накопления... Я просто не могу выговорить, это смешно, что зрелый поэт, век тому назад получивший всесоюзную премию, до сих пор не принят в Союз писателей, несмотря на рекомендацию русской секции! Валентин ТКАЧЕВ: - Я считаю, что эта книга – как дерево, с почками, с цветами, возможно, и со спящими почками. Романтическое, приподнятое слово – о горах, о море, о мужестве. Одна только опасность есть – предложить читателю такие высоты, которые взять невозможно. Михаил ХАЗИН: - Я с вами не согласен. По-моему, для моряка, для альпиниста писать о море и горах – это не романтика, а, скорее, бытописательство, так сказать, романтических профессий. Еще я хочу обратить ваше внимание, как отчетливо и достойно представлен национальный момент. Автор пронзительно говорит о своем еврействе, об испытаниях, выпавших на долю народа. Виктор ГОЛКОВ: - Книга Яна Вассермана – это жирная черта под "шестидесятничеством", она является поэтическим итогом того, что сказало это поколение. В книге явно слышна трагическая нота, есть в ней духовность, есть и наивность, присущая тому мироощущению».  

Сказал несколько слов и Ян: 

- Тут говорили о романтике... Да, был уход в романтику, мы же всё уже тогда понимали, но одни за свои убеждения шли в тюрьму, а другие – нет. И я тоже доказывал себе, что я не трус, доказывал морем, горами. В те времена я еще не понимал, что бывают разные храбрости... В план нашего издательства была включена следующая книга Яна Вассермана «Горькая молодость». Я готовил её к печати, но, увы, книга не вышла: литература на русском языке уже абсолютно не интересовала тех, кто стоял у руля республики. А вскоре и саму нашу редакцию закрыли. 

3. 

Новых друзей Ян в Молдавии нашёл, а вот обрести устойчивую опору не удалось: какая уж устойчивость на вулкане... С Союзом писателей тоже ничего не вышло: сначала – из-за бюрократических проволочек, а потом новое националистическое руководство СП отнюдь не рвалось принимать «русских оккупантов». В довершение ко всему, Ян очень тяжело заболел. У него обнаружили рак поджелудочной железы. Было испробовано всё возможное, но лечение не помогло. В июне 1991 года Ян умер.  

...Помню его читающим свои стихи. Горячащимся в споре (бывало такое: Ян легко «заводился»). Рассказывающим о горах, о море, о встречах с Виктором Некрасовым и другими известными литераторами. Помню его только что вернувшимся с ежедневной пробежки. Помню его на моём дне рождения и во время иных застолий, в других компаниях. Во время встреч в издательстве, в Доме печати, в Союзе писателей... Помню его похороны, прощальные слова друзей... Помню этого незаурядного поэта, доброго человека с суровым взглядом и бойцовским характером. Завершаю свой рассказ о нём. Об остальном поведают его стихи, которые я предлагаю вниманию читателей. Они выдержали испытание временем и, вне сомнения, будут жить ещё очень долго. Потому что в них не просто социальная заостренность, в них - выстраданность права на безоглядно-прямое, откровенное, ни перед кем не склоняющееся в боязливом поклоне слово. В них – живая боль человека, скорбящего о судьбе своего многострадального Отечества. И о собственной, отнюдь не гладкой, судьбе...

Ян ВАССЕРМАН (1932-1991)

Стихи разных лет

Mоя страна...

Моя страна плыла во тьму паромом,

Глаза людей синели, как штыки.

Была моя спина аэродромом,

Откуда стартовали «ястребки».

Прошла разведка тихою цепочкой

Через болото в логово врага.

И грудь моя была болотной кочкой

Для каждого смазного сапога.

Но как смириться мне с ужасным фактом,

Ответьте, кто умен и кто толков:

Когда я стал сияющим асфальтом

Для пролетавших «черных воронков»?

И где найти от памяти лекарство?

Я был патроном, вложенным в наган,

И бил в меня боек, как в желтый капсюль,

И я послушно пулю изрыгал.

И, совершенно ничего не зная,

Теперь кричу я, не жалея сил:

Скажите мне, какого цвета знамя

Я, словно древко, на себе носил?

Но мимо прошагали исполины,

И впереди на плоскостях дорог

Я вижу распрямившиеся спины,

Не знавшие колес или сапог...

Забытый монолог

Ну что мы в жизни знали, что мы видели?

Отцами уготованный уют,

Нам нашу жизнь, как пайку хлеба, выдали:

Бери, держи и лопай, что дают.

И всю свою дистанцию коронную

По черточке меж двух известных дат

Пройдем мы молча серою колонною

Под лай собак и окрики солдат...

1952 г.

Памяти одной Санкт-Петербургской семьи

А все ж горды цари и короли:

Когда свежела в их стране погодка,

Державной оставалась их походка,

Когда они на эшафоты шли.

Горды они, хоть возрастом малы,

Как та царева дочь Анастасия.

В нее не даром целила Россия

Своих винтовок жирные стволы.

Была царевна голубых кровей,

И может, потому в известном смысле

Качалась Русь на черном коромысле

Ее давно рассыпанных бровей.

Когда их уносил девятый вал,

Вздымая меч булатного каленья,

Цари не становились на колени.

А может быть, никто не успевал?

Слюнтяйство водит авторским пером,

От тех картин я никуда не денусь:

Лежит успевший затвердеть младенец,

Хотя и не успевший стать царем.

А кровь перед апостолом рябым,

В тот самый час, когда пришла расплата,

Наверно, от багрового заката

Светилась красным, а не голубым...

1960 г.

Залив Креста

Есть на краю земли Залив Креста,

Там грязный снег стреляет в щеки колко,

Но голубая ледяная корка

Над тем заливом девственно-чиста.

Поселок там, как почерневший труп,

Где ребрами — обугленные рейки,

И вылезает серый дым из труб,

Как вата из дырявой телогрейки.

Там лагерь был. Войди и посмотри:

Сторожевые вышки, как бояре.

Сутулятся, как батраки, бараки,

С засовами снаружи — не внутри.

Продутая земля под цвет халвы,

Есть одинокий дуб и восемь кладбищ,

И словно сотни ровных серых клавиш —

В одном ряду могильные холмы.

Чьи здесь зарыты мысли и слова?

Кто мертвых помянет хотя б молитвой?

Облезлая дощечка над могилкой,

И надпись на дощечке: «Эм дробь Два…»

Случайность

Как говорят, не тот нам выпал вождь,

Как выпадает пиковая дама

Взамен туза. Как выпадает дождь,

Смывая стены радужного храма.

Была дорога в помыслах чиста,

Но выпала куда-то, как ни странно,

Как вьпадают зубы изо pта,

Как выпадает сотня из кармана.

Что ж, оправдай, ведя свой поздний суд,

Потери обязательностью риска,

Утерянную веру не спасут

Ни сила догм, ни твердость обелиска.

Храм на крови! Восстань и оживи

Все тени тех, кого глотнула яма.

Но руки, что измазаны в крови,

Не смеют возводить над нею храма,

Простреленная царской дочки грудь,

Царицы мертвой голова седая.

В патроннике патрон начнет свой путь

И завершит его. Не выпадая...

Памяти друга моего, Виктора Некрасова

Тебе могилки не нашла страна

Из-за того, прости подробность быта,

Что ныне вся кремлевская стена

Твоими бенкендорфами забита.

Не верю я в Сен – как там?–Дю-Буа

В полянку той обители печальной,

Что, говорили, стала для тебя

Могилкою. Не братской – коммунальной.

Ты просто вышел из кафе в тоске

По той, что не хватает вечно, чарке,

Как с нами было в Ялте и в Москве,

У Киевского метро и на Камчатке.

В любые времена любых эпох

Мы ночью были мастерами сыска,

Ведь есть вокзал, и есть аэропорт

И тайники в машине у таксиста,

И я, зажав последние рубли,

Бегу, и вот отчетливо я вижу,

Что мы с тобой искомое нашли

Одномоментно. В Ялте и в Париже.

Ты пьешь свои последние сто грамм

При свете уходящего заката,

Граненый, плохо вымытый стакан

Стащив на Вожирар из автомата.

И, спрятавшись в прибрежные кусты,

Свои сто пятьдесят я выпью тоже,

За то, что нет людей, честней, чем ты,

И нету веселее и моложе...

Зола

Надо личность проверить

По слову ее и поступку,

Не по силам такое

Ни кадровикам, ни врачам,

Знаю – каждый сегодня

Скрывает в себе душегубку,

И плененную память

Все гонит и гонит к печам.

Прогоняем мы память

Этапами сквозь одиночки,

Соскребая со стен

Все слова ее, все письмена,

Чтоб наивным потомкам

Потом не осталось ни строчки,

Ни словечка из тех,

Что пыталась оставить она.

Ничего не оставим,

Ни песен и ни кинопленки,

Чтоб исчезли слова,

И писавшая буквы рука,

Мы у памяти снимем

С зубов золотые коронки,

Остальное в костер,

Чтобы дымом ушло в облака.

И ладони любые

Вы можете жать без опаски,

Наша память сгорела,

Ее, как свидетеля, нет.

На золе полыхают

Цветочки «анютины глазки»

Я сорву вам букетик,

Поставьте в водичку, сосед..

***

Было время кошмаров.

Что делать? Такое бывает.

Будут дети счастливыми,

Те, что сегодня малы

И кровавые пятна

С полей наших дождик смывает

Будто в камере пыток

Уборщица моет полы.

Хорошо ли сегодня

Мы поле свое пропололи?

Черный вopoн зловещий,

Навечно ли он улетел?

Близнецами Сиама –

Виновные и прокуроры –

Головами вращают

Из намертво сросшихся тел.

Виноватых – найти...

Может, к этому надо стремиться?

И по тропке крутой

Выйти с правдой один на один?

Но закончилась тропка,

За нею – оборванность мыса,

Словно мысль оборвалась,

Страшась океанских глубин.

Новый день наступает,

И теплым он будет, похоже,

Так забудем пургу.

Что когда-то страну замела,

Сдвинем мирные чаши...

Но только – мурашки по коже,

Будто водку мы пьем

На ковре, под которым – тела...

***

Товарища этого парня

В степи задавили арканом,

И образ того, убитого,

Опять перед ним возник:

Зрачок заливает глазницу,

Словно вода – аквариум,

И красной зубною пастой

Выдавливается язык.

Он жив еще, этот парень,

Теперь он болыпой начальник.

Сидит в кабинете роскошном,

Вершит болыпие дела,

Но часто над ним, над сонным,

Арканы свистят ночами,

Его, как репку из грядки,

Выдергивая из седла.

Он ходит к невропатологу,

И доктор рецепты пишет,

Бессильна тут медицина,

И я ее не виню...

Опять по ночам тот парень

Надсадно и хрипло дышит,

А утречком прячет в ванной

Обмоченную простыню.

Нальемся мы крепкой силой

И укрепимся верой,

Но прошлое будет с нами,

И это – основа основ,

И как бы мы не лечились,

Но нам не дожить, наверно,

Ни до постелей чистых,

Ни до спокойных снов...

***

Раздвинь, приятель, черные портьеры

И оцени тобой свершенный путь,

Путь на Голгофу, где одни потери

А впереди – коричневая муть.

Но этот путь, он не тобой воспет ли?

Твой гимн оплачен серебром грошей.

А там поэты стягивали петли,

Их подгоняя по калибру шей.

Проходит жизнь, труслива и убога,

Что толку ныне песни петь, скорбя?

Не страшно то, что ты не веришь в Бога,

Страшнее, что не верит Бог в тебя.

Что врать, что наша месть разлита в слове?

Нам, вспомнивши о правоте меча,

Ту пулю, что застряла в Гумилеве,

Вернуть бы в межреберье палача.

Я тем наказан, что лишен балласта

Любви, друзей, домашнего огня,

Теперь одно осталось: не бояться,

А каяться, колени преклоня.

Давно познав, что мы во всем повинны,

Не обходил я штормы стороной,

Но мчались мимо снежные лавины

И море не смыкалось надо мной.

Что ж, к искупленью возвратимся снова

А выход есть всего один, поверь:

Пускай палач услышит наше слово,

Чтоб мы вошли еще в число потерь...