За Форосом раздолье, – мыс Сарыч, маяк, Куш-Кая,

бухта Ласпи, как зеркало, – с тропки нахоженной верхней;

закипает уха в котелке, а в траве чешуя

золотых лобанов, как роса, то лучится, то меркнет.

 

Нас еще не долбали ни жизнь, ни элита страны,

и ещё Горбачёв яд Иуды лелеял в сторонке,

и полдневных цикад звук звенящей гитарной струны

так в экстаз приводил, что боялись мы за перепонки.

 

А друзей и подруг было много, всех жизнь берегла;

был Господь, видно, в духе в небесной, простите, конторе;

и парила в зените легко, словно ангел, бела,

черноморская чайка над нашей палаткой и морем.

 

Это позже мыс Сарыч займёт президентский дворец,

и наставят охраны, чтоб замыслы «мудрые» зрели,

и державе могучей придёт, уж простите, писец,

но тогда мы об этом ни думать, ни знать не посмели б.

 

Разве можно тогда угадать было нынешний бред,

алчность, глупость вождей, всенародную горечь и драму,

но уже где-то зрели микробы теперешних бед,

и об этом ни Глоба не ведал, ни сам Нострадамус…

 

Мы ныряли у скал, каждый асом был в этих делах,

рыб повадки узнать, оказалось не очень-то сложным,

и с тобою однажды нас жизнь мимолётно свела,

и мы вынесли всё, что казалось иным – невозможным.

 

Столько лет пронеслось. Мы промчались вчера, как стрела,

в «мерсе» старого друга: наш Сарыч бурлил бурунами,

но парила в зените легко, словно ангел, бела,

черноморская чайка над морем, над миром, над нами.

 

На Приморском бульваре людей в это время полно,

Севастополь родной воспевал в своих виршах, не я ли?

Крымских гор подступало зелёной волною панно

на обратном пути и сверкали бескрайние дали.

 

Знаменитый Форос промелькнул, как виденье, как сон,

и Меллас промелькнул, Мухалатка, Кастрополь, Алупка! –

и средь белых барашков, под парусом, словно Ясон,

кто-то вёз Золотое руно нашей юности хрупкой…