Лицедействуй, поэт! Ибо только актёр
сокровенное вправе открыть без опаски! –
так подумал Пьеро, заводя разговор,
на который бы вряд ли решился без маски.

О любви, но не той, где сердца в унисон,
не взаимной любви, что грешна и невинна.
О другой – безответной, бесплотной, как сон.
О любви…впрочем, ты же всё знаешь, Мальвина.

Ты всё знаешь, а я говорю, говорю,
обращаясь уже не к тебе – ты не слушай, –  
а к игрушке на ёлке, к свече, к фонарю
над разряженной в золото осени лужей.

О любви, как о странном умении быть
нет, не тенью, Мальвина, – отсутствием тени.
И держать одному напряженную нить.
И возвыситься, даже упав на колени.

Так раскрылся Петрарки волшебный талант,
и безумный идальго сквозь пошлость и косность
к неземному земной прорубился, и Дант
из мечты о единственной выстроил космос.

Если градус надежды приблизить к нулю,
то в хрусталике льда разыграются краски.
А ты смотришь в глаза мне и шепчешь: люблю!
И глупее, увы, не представить развязки.

Ах, Мальвина, оставь, не мани, не зови!
Уходи к Буратино, дари ему ласки.
Я Пьеро, я поэт безответной любви.
А взаимной любви мне не выдали маски.