Книга живых. Луис Бунюэль

Эпизод шестьдесят девятый,

о душевных терзаниях Луиса Бунюэля, его любви к Дэвиду Линчу, Трамбо, Венере и текиле, об оскорбительном сновидении, боксёрском поединке, институте Склифосовского, а также о том, как добрые роботы при помощи машины времени вернули нашему герою душевное равновесие

А вчера Бунюэль прибежал.
  "Серхоло, Дали на тебя обижается!"
  Я говорю: "Знаю, Луис Леонардович. Но что ж с ним сделаешь, он на всех обижается. То есть, сперва обижает, а потом уж и сам".
  "Обидеть он умеет, это ты прав. А главное, любит. И как его ещё Земля носит, не знаю. Это я тебе как его ближайший друг говорю".
  Бунюэль смотрел на меня азартно-честными сюрреалистическими глазами. "Сарагосского кота" собираюсь снимать!" сказал он фанатично, без перехода.
  "А там что разрежете вместо глаза?" – поинтересовался я.
  "Мозг! – он засмеялся несколько зловещим смехом. – А может и другое что-то, пониже! А потом заштопаю! Кстати, мне приснилось недавно… ¿Позвольте вам рассказать?"
  Не дождавшись позволения, он сразу начал рассказ: "Собираюсь это я возлечь с одной дамой. И всё у нас уже сладилось, переместились мы на кровать, разоблачились, страстные поцелуи происходят и прочее, и я уже совершенно готов приступить к основному номеру этой программы, как вдруг смотрю – а у неё там всё зашито. ¿Каково, а?!"
  Мне стало не по себе. Вот тоже странное выражение: "стало не по себе". А по кому? Или по ком… По ком звонит колокол? Не по себе.
  Нет, когда-то в детстве мне нравились сюрреалисты, и в живописи, и в кино. Но потом я вдруг повзрослел и почувствовал в них одну пустоту и ничего больше. Да, чесать языком они могут весьма убедительно, а как до дела дойдёт… Впрочем, ладно…
  Я поморщился и сказал: "Прошу, избавьте меня от подробностей".
  Он с готовностью кивнул и продолжил: "Считаю своим самым последовательным последователем Дэвида Линча. Он пошёл дальше всех, просто взял да и вытащил Ад адский наружу".
  "Ну да, и ведь не пьёт вроде…" задумчиво прокомментировал я.
  "Хех! – саркастически воскликнул сеньор Бунюэль. – Это не так уж и важно! Вот к примеру… Мы с Трамбо как-то раз работали вместе. Много пили и много писали. Это была история про венерианского охотника-пионера. В смысле, не пионера-пионера, взвейтесь кострами… хотя костры тоже были…"  
  Мне показалось, что он сейчас окончательно запутается, но он вырулил.   "Впрочем, не важно. Так вот, пили мы, повторяюсь, много, и не ключевой отнюдь воды. А светло было! Светлые были денёчки! Мы даже на Венеру летали, изучали фактуру. Славненько поохотились! О боги, какое у нас было оружие! Произведения искусства, а не винчестеры!"
  Я терпеливо дослушал и говорю: "Что же вас привело-то ко мне, Луис Леонардович? Ведь вы просто так не заходите".
  Он немного помолчал. Хотел было обидеться, но передумал.
  "Что-то мне тягостно, Серхео. То ли боксировать хочется, то ль копьё метать, а может армреслингом заняться немедленно. Маета какая-то нечеловеческая! ¿Поедем к Чарли на Рождество, сломаем ему ёлку красивую с дорогими игрушками, а?"
  "Луис Леонардович, во-первых, зачем хороший праздник портить? Во-вторых, Рождество не так давно было, до следующего ещё не скоро, в-третьих, вы уже с Дали это делали как-то, насколько я помню, причём, именно на Рождество, у Чарльза Спенсера Чарльзовича Спенсеровича Чаплина".
  Он посмотрел на меня удивлённо: "Да ну! А когда? Я не помню…"
  Я вспомнил, что мы с Дали совсем недавно это обсуждали. Почему же Луис не признаётся? Или может правда забыл?
  Бунюэль бесцеремонно открыл мой бар, достал бутылку лучшей марсианской текилы, открыл и стал пить прямо из горлышка.
  "Знаешь, Серхио, я с Чарли больше не буду общаться. Позвал он как-то на вечеринку к себе, а вместо нормальных профессиональных… этих… актрис, да! пригласил четырёх провинциалок… Профессионалок – провинциалок… Неплохо. Надо рифму подбросить кому-нибудь. Борхесу, что ли…"
  Я слушал его вполуха. Почему-то я вдруг вспомнил, как он прятался в Америке, пока у него на родине шла война. И что это я вдруг? Ведь не могу я осуждать художника, бегущего от любой войны… Не знаю я, путаница какая-то была в голове….
  "Хотите откровенно, Луис Леонардович?"
  Он насторожился: "¿Хочу?"
  "Я не знаю. Потому и спросил".
  "Ну… наверное, да".
  "Так вот, если бы не ваш "Робинзон Крузо", я бы вас давно уже…"
  Ну вот что это такое? Ну почему как только я хочу сказать неприятному мне человеку резко-откровенно, правдиво и метко всё, что я о нём думаю, у меня пропадает дар речи?!
  Я открывал рот, но не мог произнести ни звука. Более того, даже артикулировать толком, чтобы он прочитал по губам, я не мог.
  Бунюэль усмехнулся: "Рыба вы моя золотая! Не лю́бите меня. Знаю. Но видите как тут у нас всё волшебно устроено: даже сказать мне не можете ничего по-настоящему грубого, не то что бы сделать. Ну что ж, я примерно вас понял. Откровенность за откровенность. ¿Знаете, кто была та дама, которая мне снилась зашитой? ¿Думаешь, Катрин? Нет, приятель… Это была мисс Хёпберн. Предполагаю, сон мой был о том, что ты свой шанс проворонил, а у меня всё ещё спереди. И я обязательно применю к ней свой дар внушения, раз уж ты сплоховал".
  Он смотрел на меня вызывающе.
  Я почувствовал, как кровь отлила от моего лица и прилила к кулакам.  
  За доли секунды я успел понять: не получится, так не получится, как бы я ни старался. Руки сделаются ватными и удары будут до смехотворности детскими, будто во сне…
  Посмотрев на свои старые кожаные боксёрские печатки, висящие у меня на стене, я сказал ледяным тоном:
  "Вы вроде размяться хотели, сеньор?"
  Бунюэль приподнял правую бровь и посмотрел мне в глаза с большим азартом. Правда, левый глаз его почему-то слегка убежал.
  "Да, хотел".
  Правая рука его непроизвольно потянулась к левому боку, как будто за шпагой. Я усмехнулся.
  "В таком случае, извольте следовать за мной".
  Снял я со стены перчатки и пошёл в свой спортзал, он был под библиотекой. Там у меня и боксёрский ринг имеется, и фехтовальные дорожки. Впрочем, фехтования Бунюэль не заслужил.
 
Когда летающая карета "Скорой помощи" института имени Склифосовского отпарковалась от моего дома и уплывала по переулку, с сиреной и проблесковыми маячками, мы с Пушком стояли на террасе.
  Пушок смотрел вниз.
  Наконец звуки и мельтешенье огней удалились.
  Пушок спрыгнул с парапета и посмотрел на меня.
  "Не знаю, мне его "Скромное обаяние буржуазии" нравится".
  "Мне тоже когда-то нравилось. Но время прошло, и вдруг выяснилось, что нет там ничего. Он высмеивает то, чего давно уже нет, а ведёт себя так, как будто ему чего-то все недодали".
  "Ну, додали уже. Нокаут в первом раунде – это неплохо", хмыкнул Пушок и ушёл в гостиную.
  Прибежали роботы. Они были взволнованы. Оба выглядели как вестовые девятнадцатого века Старого мира. Над ними нервно летала кукушка.
  "Ваше высокоблагородие, ваше сиятельство, ваше высочество, – мягко залопотал старшенький. – Сергей Витальевич, свет вы наш… Мы тут маленько проявили догадку, уж простите негодных… Сбегали к Герберт Осиповичу…"
  Я нахмурил брови: "Зачем это?"
  Старший с перепугу замешкался, но его выручил младший.
  "Так мы хотели, как в "Особом мнении" у Спилберга, глянуть, как бы чего не вышло, как бы вам чего нехорошего не учинил мусье Бунюэль. Ведь пожалуется в Совет, как поправится, у вас неприятности будут".
  Я тяжко вздохнул.
  Старшенький снова взбодрился: "Мы попросили сэра Герберта разочек воспользоваться его устройством для темпоральных перемещений…"
  "Машинкой времени…" пискнул младшенький.
  Я снова вздохнул.
  Старший поспешно выпалил: "В общем, Луис Леонардович всё вам наврал насчёт Одри Викторовны! Это он просто вас эпатировал, а вы и фраппировались. Ему ведь, простите за грубость, тупо подраться хотелось! А на приёме по поводу премьеры режиссёрского дебюта Трамбо, где вы оба будете следующего третьего дня, он во всём сознается, принесёт вам искренние извинения и поцелует вам руку. На самом деле он очень за вас переживает, и…"
  Старший робот зарапортовался и больше не мог говорить.
  "Вот так!" напоследок выпалил младший.
  Роботы стояли передо мной навытяжку и преданно смотрели в глаза. Они были готовы ко всему.
  Я усмехнулся, почесал руку в месте предполагаемого поцелуя Бунюэля, потрепал роботов по головам, младшего чмокнул в холодную щёку и ушёл спать.
  Мне было тоскливо.