Книга живых. Сальвадор Дали

Эпизод шестьдесят восьмой,

в котором Сальвадор Дали ведёт себя сюрреалистично, странно шутит и боится кукушки, экспериментирует 

со сновидениями, мусорит слонами и признаётся в контактах с Аидом, а наш герой фраппирует его 

своей поэмой и фантазией об эпатажном любовном треугольнике

А вчера Дали нарисовался.
  В полусне, как всегда.
  И как всегда с экспериментосами своими.
  На этот раз беседовали мы в пустыне.
  Она была охристо-жёлтой, барха́нистой, а небо над ней было похоже на бескрайнее небо Калифорнии.
  Дали был в шубе и с тростью. На его голове тускло блестел медный шлем тяжёлого водолаза, полный воды. Дали задыхался. Но как-то картинно, искусственно. Наконец он сорвал с себя шлем и отбросил его в сторону, километра на два наверное.
  "Сергонито! – вскричал он, топорща усы и вздымая руку ладонью к себе в банальном ораторском жесте. – Я вычислил температуру плавления времени!"
  "Господи, – думаю, – неужели хоть на этот раз что-то по-настоящему важное…"
  Он сделал многозначительную паузу, посверлил меня минут тридцать восемь своими победитовыми глазами, потом повращал ими в своих огромных глазницах, а потом негромко, но торжественно произнёс:
  "Четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту!"
  "Тьфу ты!" я не сдержался и плюнул вслух.
  Дали не обиделся. Посмотрел на меня чуть надменно, но со всегдашней любовью, сел на бархан, зачерпнул в горсть песка и стал тонкой струйкой лить его, изображая песочные часы.
  Светлая песчаная дюна образовалась на персидском ковре моей гостиной. Я не заметил мгновения, когда мы переместились ко мне.
  Дали сказал: "¿А что, нелогично? ¿Как фиксируют время? Только не говори про часы. Лживее тварей не видел, – он отряхнул ладони, изобразив что-то вроде вялых аплодисментов, и встал. – Особенно бесят живые. А из живых – с кукушками. Ходят как хотят и вечно врут. Какое-то постоянство вранья".
  Я посмотрел на свои настенные часы с кукушкой. Дали тоже. И осёкся.
  Кукушки моей он побаивался. После того, как однажды при гостях, в ответ на вопрос Дали: "Кукушка-кукушка, сколько гениальных картин я написал?" она просто промолчала, хотя Дали подгадал свой вопрос под полночь. А каждую полночь, как всем известно, моя кукушка кукует ровно пятьсот сорок семь с половиной раз.
  "Кроме твоих часов, конечно… Кроме твоих…" сказал Сальвадор почти робко.  
  Я вздохнул и сказал: "Кукушка последнее время расстроенная. То кукукнет невпопад, то молчит неделями. Я поначалу испугался, думал сломалась. Даже поэмку написал от переживаний. Хотите прочту?"
  Дали кивнул, и я начал читать: "На смерть кукушки. Поэмка.
  Кукушка умерла. Ну что ж, тварь смертна. Кукушка - тоже тварь. Да та ещё… В том самом тонком смысле, что мастера какого-то творенье прикольное и милое весьма. Стихотворенье решил я написать, на смерть кукушки, по поводу по грустному, но все размеры, ритмы, рифмы показались мне пустотой бессмысленной – совсем, нисколько не возможными, чтоб горе, которое я утром испытал, узнав, что сдохла та, кого любил я, хоть как-то выразить. И главное - что странно: ведь вечером ещё вопила так, что перепонки уха, нет, обоих ушей моих в дичайшем пребывали и гнусном напряжении, а мозг едва справлялся, то есть – не справлялся! с потоком громогласнейших "ку-ку". И вот наутро – всё, и нет кукушки, молчит, а метроном часов неровный и зыбкий, дерзко нервный, скажем прямо, умолкнул тоже. Видно – насовсем.
Качанье маятника обрело ту вертикаль, где времени уж нет. Обвисли гири в тяжком онеменье внезапной смерти. Стрелок замер танец. И что, капец?.. - подумал я сердито.
  Мне кажется порою, что кукушки, как в домиках живущие в часах, едва ли не бессмертны. Но – ошибка. Они конечно же весьма-весьма живучи, но вовсе не бессмертны. Это грустно. И глупо думать, что кусок цветной пластмассы переродится в ту тупую птицу, что всем подряд подкладывает яйца, при этом не задумавшись нимало,
какая участь их постигнет дальше. Не то чтоб я к пластмассе относился с особой нежностью, но мерзкие кукушки, живущие по смешанным лесам, мне, в целом, неприятны. Едем дальше. Как на духу признаюсь: грешен. Грешен!.. Я иногда любил поковыряться во внутренностях данного субъекта моей квартирной федерации прекрасной. Сейчас о ходиках своих веду я речь, не о кукушке, у неё ведь нету ни сердца, там, ни органов других, ни печени. Её-то точно нету. Но о кукушке дальше, а пока могу сказать не то чтоб однозначно, но с простотой конкретной, как в отчёте научном, где большой-большой учёный, без ложной скромности вскрыв тайны мирозданья, как банку с кильками, сардинами иль сайрой, вершит итог, и сам в себе уверен, почти наверняка: часы сломались. Сломались очень. Очень навсегда.
  Ну и, наверно, хрен бы, в общем, с ними! Подумалось сначала: вон, напротив отличные нестарые часы висят; их сердце, типа – батарейка, подохнет – вынь да выкинь, да поставь туда другое, вот и вся забота. И циферблат довольно симпатичный:
арабские, простые наши цифры, на белом фоне – чёрные, прекрасно! Без этих римско-императорских закосов, что в ходиках. Ну, маятника нет, кукушки тоже, но зато – икея! Функциональны, тупо-безголосы и симпатичны, повторюсь. А эти?.. Избушка на кукушьих жалких ножках! Которых нет! Избушка под кукушкой! Так думал я, пытаясь ухватить за хвостик мысль. И в целом вроде вышло. Я вот что понял… Вы сейчас решите, что виноват я в чём-то… Нет, и нет! Не потому сломался механизм, что я в него заглядывал пытливо вооружённым толстой лупой глазом и наблюдал ход шестерёнок плавный, сжимание пружин и разжиманье, и слушал механического сердца уютный шорох. Я не виноват в кукушьей смерти. И не это скверно, что может всё ж немного я причастен к трагедии. А понял я другое. И вот что именно: Хреново! Очень плохо! Ни у кого я не смогу теперь беспечно, вопрос лукаво подгадав себе под полночь, спросить: ну что, доколе мне ещё вот эту вот влачить тупую жизнь, безрадостную лузерскую участь?.. Я не смогу теперь спросить о важном, поскольку бывшая моя кукушка почила. Вот и всё. Пришёл капец!
  А есть ли птичий рай? Нет, что несу я… Какой ей птичий рай? Она – пластмасса! Дурацкая условная пичуга, без крыльев и без ног, но с длинным клювом. Какой-то удивительный уродец, и голос - не её, там эти мехи, или мехи́, не помню как их верно назвать, чтоб не обидеть идиотов напыщенных от всяких филологий, или иных, особенно дотошных… Хотя, глаза… Да, вот глаза, пожалуй, и делают её почти нормальной, какой-то дико человечной птицей: печальные, хоть тёмные, – без злости, что, думаю, есть главное достойнство любых приличных глаз. Но нет! Смогу я ответить сам себе, открывши дверцу, ту маленькую, потайную, не с фасада, а справа на часах моих умолкших – такой вот чёрный ход в стене часов, моих часов… Понятно объяснил?.. Сдвигаем дверцу (на гвозде она прикреплена, за ней большое сердце молчит, и если осторожно просунуть палец внутрь, тогда возможно… (в одно из грустных утр я обнаружил, как с лёгкостью могу её заставить – мою весьма капризную девчушку накуковать хоть двадцать лет подряд, нажав пружинку), – да, вполне возможно кукушку оживлять, когда мне нужно. И я смогу по-прежнему смотреть в незлые, пусть и мёртвые, глазёнки… Не знаю уж, кто их нарисовал, но кто-то явно добрый, кто-то добрый…
  Ты спи, моя кукушка, спи спокойно. Тебя я разбужу однажды утром. И пусть будить я буду хладный трупик, марионетку пошлого желанья себе гадать, используя пружинку, казаться будет мне, что ты со мною, и есть пригляд за жизнию земною. Какие сардонические сны во сне кукушечьем тебе присниться могут? Про сумрачную Лету? Да шучу я. Какие у пластмассовой кукушки быть могут сны… Конечно, из пластмассы –
rien, ничего. Иль всё-таки предметы, которые мы сами наделяем какой-то жизнью, точно наш Творец, хранят частицу нас и что-то знают?.. Вот в чём вопрос… Какие будут сны. Не будет никаких? Есть просто смерть? И воскресить уже никто не сможет, живую душу, с клювом, но без ножек, чтобы опять, без высшего участья, она квартиру наполняла счастьем? Нет стариков, способных в наше время чинить часы как сломанное время? Иль всё же есть? И как-нибудь однажды дверь скрипнет под уверенной отвёрткой, и, пропуская в склеп твой лучик солнца, придёт спаситель времени отважный?.. Прощай же, милый друг, прощай кукушка! Меня ты радовала, огорчала, злила и раздражала, и бесила просто подчас, под час… в тот час… сей час… над часовым кричала механизмом или молчала ровно в те минуты, когда мне нужен был хоть чей-то голос. А иногда, напротив, потакала и соглашалась с бредом несусветным, сказав "ку-ку"; и это было важно. Короче, отношения у нас с тобою были сложные. Не дуйся. Заглядывать к тебе я всё же буду. Но уж и ты, смотри, моя подружка, держи незапертой свою тугую дверцу. Пока. Не унывай. Поспи. Починим".
  После того как я кончил читать, Дали несколько минут молчал. Судя по его лицу, поэмка произвела на него сильное впечатление. Наконец он сказал подняв указательный палец с длинным ногтем: "И сюрреалистично".
  Я кивнул и продолжил рассказ о недомогании моей питомицы: "Настолько я беспокоился, что хотел даже набоковского старичка-часовщика звать, но потом понял, что у неё просто такой период. А вас она тогда вовсе не хотела обидеть, пошутила, она своеобразная…"
  Мы помолчали. Неловко не было, просто каждый думал о чём-то своём.
  Молчание прервала кукушка. Прокуковала сурово один раз, хотя времени было двадцать три ноль-ноль.
  Дали очнулся.
  "Время фиксируют писатели. В основном. Реже – киношники. Пожалуй, только Тарковский. Ну может иногда Бунюэль. Просто мы с ним друзья, ты знаешь. Несмотря на все его непонятные мне шалопайности. Так вот. Время фиксируют писатели и поэты, а раз так, то и температура его плавления равна температуре горения бумаги. Бумага горит – время плавится. Очень логично".
  Он замолчал.
  Я тоже молча обдумывал этот блистательный бред.
  Не дождавшись моей реакции, Дали продолжил: "Брэдбери мне сказал, что это ты ему подкинул идею правильно назвать роман про пожарного. Я-то предлагал "Быстрый сон объятого пламенем огнебо́рца за миллисекунду до обрушения черепичной кровли старого тосканского дома". Он почему-то отвергнул. А по-моему, название гениальное, с массой скрытых подтекстов, аллюзий… – он ненадолго задумался, а потом добавил чуть слышно. – Впрочем, как и всё у меня. М-да… Ренессанс… Напрасно…"
  Он с удовольствием несколько минут думал эту сложную мысль, потом туман из его взора улетучился, Дали снова лучисто посмотрел на меня и сказал: "¿Так это ты ему идею подкинул?"
  Мне показалось, что прозвучало это несколько… ну не то что бы враждебно, скорее ревниво.
  Я улыбнулся и сказал: "Увы, нет, Дорогой Сальвадор Доме́нек Фелип Жасинт Дали и Доменек, маркиз де Дали де Пу́боль Сальвадорович, это не так. Я ему просто напомнил…"
  Он смотрел на меня с хитрецой: "¿Как так напомнил? ¿Выходит, он это знал?"
  Я кивнул: "Ну как, вроде знал…"
  Он уточнил: "Но не помнил".
  Я сказал: "Да".
  Он удовлетворенно кивнул.
  "А раз не помнил, значит на тот момент не знал. ¿Не так ли?"
  Я промолчал. Понятно было уже, к чему он ведёт.
  "Не знал не знал – и вдруг вспомнил! – расхохотался Дали. – Вот видишь, Серхио! А некоторые деятели заявляют, что сюрреализм искусственное явление в искусстве. ¿Не смешно ли? Сюрреализм – это прямое отражение жизни как она есть, без прикрас и парабол".
  Я уточнил: "Гипербол?"
  Он сказал бодро: "Да!"
  Задумчиво покивал и подергал кончики усов кончиком указательного пальца. Усы серебристо звенели.
  Наконец Дали с каким-то малопонятным удовольствием произнёс: "Сюрреалистично всё в этом мире бушующем".
  И в следующий миг уже потерял к этой теме всяческий интерес, уселся в большое кресло, больше похожее на трон испанских королей. В руке Дали невесть откуда взялась чайная ложечка, он зажал её вертикально большим и указательным пальцами, а руку положил на подлокотник. На полу, прямо под ложкой, появился серебряный поднос. Дали закрыл глаза. Несколько минут в моей квартире царила полная тишина. Послышался тоненький звон, как будто рвалась серебряная нить.
  Я увидел, как ложечка выскользнула из ослабевших пальцев Дали и полетела вниз. Замерла в сгустившемся воздухе. Гостиную наполнила глазастая пустыня. Как говорят киношники, в двойной экспозиции. То есть, пространство было двойным: и гостиная, и пустыня.
  По пустыне шли огромные слоны на паучьих ногах. В воздухе стал проявляться и густеть огромный летящий тигр. Он смотрел на меня пронзительно-жёлтыми глазами, разевая ярко-розовую пасть, полную чудовищных акульих зубов. Ещё секунда – и эта пасть накрыла бы мою голову… Мелькнула мысль: хорошо, Пушка дома нет, он был сейчас это всё тут порвал…
  Я легонько пнул Дали по ботинку.
  Он проснулся и посмотрел на меня мутным полуотсутствующим взглядом. Ложка со звяком упала на поднос.
  Тигр, слоны и начавший было материализовываться святой с крестом в руке, да и вся пустыня – исчезли.
  Дали был доволен. Смотрел на меня глумливо и пошевеливал усами, как какое-то огромное насекомое.
  "Так тоже работает, не обязательно дожидаться, когда ложка звякнет, а ты попытаешься зафиксировать образы в момент пробуждения, находясь между явью и сном".
  Я сказал: "Рад за вас. Слышал про ёлку у Чаплина. Он мне рассказал. И как вам такое в голову могло придти?"
  Он ухмыльнулся: "Слишком много пафоса, Серхио, слишком. Вся эта голливудская знать… Надо было немного их растормошить. Луис был со мною согласен. Кстати, мистер Чаплин, по-моему, тоже был скорее рад. Нет, конечно, для порядку нас пожурил, сказал, что больше не позовёт, но в глубине души он был рад, когда мы сломали и растоптали это чудовищное пошлое дерево, увешанное финтифлюшками. Дамы визжали".
  Он замолчал и с удовольствием что-то повспоминал. Недолго, минут пятьдесят.
  "Мао Цзэдун решил издать в Аду новую книжку стихов. Просит опять проиллюстрировать. Вот не знаю…"
  Он немного помолчал.
  "Надоело всё до чортиков… Сюрреализм, Бретон этот напыщенный, блаженный Магритт, сладкий Лорка, Хичкок с его тупыми страшилками, Дисней пластиковый… Хочу к Гале. Но она со мной последнее время мало общается, вот и сегодня опять у Фрейда торчит. По-моему, он скоро превратится из голограммы в призрака…"
  Мысль я не очень понял, но на всякий случай сказал: "Они, в общем-то, мало отличаются…"
  Он вздохнул и умолк.
  Я почувствовал, что немножко устал от него, всё-таки сюр чрезмерен. И говорю: "А давайте-ка, Сальвадор Сальвадорыч, теперь я вас немножко повеселю…"
  Он взбодрился.
  "Давай!"
  Я стал рассказывать: "Это было ещё в Старом Мире. Известно, что в творческой биографии Сальвадора Дали случился перелом, когда художник совершенно поменял манеру письма. Некоторые связывают это с тем, что в тот период жизни Дали познакомился с Зигмундом Фрейдом, папой психоанализа. Говорят, Дали и Фрейд провели наедине около часа и никто не знает, о чём они говорили. Помимо перемены манеры письма у Дали, в их жизни с Галой тоже многое изменилось. К примеру, они перестали спать вместе, а у Дали начались отношения с Амандой Лир. Интимная жизнь Галы вообще покрылась какой-то таинственностью. Не изменилось только одно: Гала и Дали по-прежнему были неразлучны. Люди шептались. В потоке этого шёпота всё больший вес набирала странная версия происходящего. В таком-то году Старого Мира выяснилось, что у Галы неизлечимая болезнь головного мозга, а у Фрейда – наоборот – умирало тело. И вот нашёлся гениальный нейрохирург, который пересадил мозг умирающего Фрейда в тело умирающей Галы. Для всего мира Фрейд умер, а Гала выздоровела. И ещё много лет Фрейд жил в теле женщины, жены великого испанского художника, продолжая вдохновлять его на новые сюрреалистические полотна".
  Я умолк, пошёл к бару, налил себе и Дали немного хереса, принёс ему бокал и сказал: "На посошок?"
  Он взял бокал, выпил и отдал мне. Помолчал, потом посмотрел на меня с обидой.
  "Это даже глупее, чем я в исполнении Эдриана Броуди у Вуди Аллена в "Парижской полночи". Не любишь ты меня, Серхио… Как художника. Не перевариваешь…"
  А у меня как будто какой-то флешбэк случился: прямо вспышкой мой мозг пронзило имя: "Фэйт!"
  Что ещё за Фэйт? Вера? В каком смысле?..
  Я буркнул: "Возможно, вас слишком любила та, которую я не хочу помнить…"
  Его взгляд перестал быть обиженным, он стал печальным. И даже сочувственным.
  "Вчера брат приходил… Он грустит. А я последнее время всё чаще чувствую себя персонажем собственных полотен… А иногда рисунков, что значительно хуже. И вообще, предчувствую что-то… Что-то вроде Гражданской войны. Особенно когда наполняю кухонные конструкции мягкой варёной фасолью… – он невесело вздохнул. – В общем, не повеселил ты меня, Сергонито, не повеселил… Поеду в Фигерас. Соскучился. А плю тар, фантазёр…"
  Он исчезнул из моих грёз, а я очнулся.
  Я сидел в кресле, на полу стоял поднос, на нём лежала серебряная чайная ложечка. А по моей гостиной гонялись друг за другом маленькие, сантиметров по пять высотой, слоны на тонюсеньких паучьих лапках, а ещё два тигра, толстая шипастая рыба с львиными лапами вместо плавников, совсем крохотная голая Галина Дьяконова и прыгающие как каучуковые мячики глаза.
  Я вздохнул, пошёл на кухню, взял веник и выгнал их всех прочь из квартиры.

Сергей Буртяк, 2017

Сертификат Поэзия.ру: серия 1666 № 129671 от 21.09.2017

3 | 6 | 1241 | 20.04.2024. 17:23:34

Произведение оценили (+): ["Челюканова Ольга", "Вячеслав Егиазаров", "Нина Есипенко (Флейта Бутугычаг) °"]

Произведение оценили (-): []