Летит «жигуль» по серпантину –

всё вниз и вниз! – ущельем сжат,

в лицо – лучи! – а горы – в спину

неодобрительно глядят.

Ясна им судеб центробежность,

надежд с мечтами явен вздор,

но нами правит неизбежность

и юности лихой задор.

Мелькают знаки, скалы, сосны,

за новым видом – новый вид,

и вслед за дымом папиросным

из сердца скука прочь летит.

А ты смеёшься и смеются

уже и горы за тобой,

и невозможно разминуться

в центростремительности той.

Визжат на виражах колёса

восторг рождая, и испуг,

и словно взрыв, слепит с откоса

вид на море, возникший вдруг.

И всё! Съезжаем прямо к пляжу.

Остынь, «жигуль», коль изнемог!

Прибоя пенистая пряжа

колышется у самых ног.

Сбиваюсь я на полуфразе,

с беседки не спуская глаз:

как Чехов смог в своём рассказе

уже тогда предвидеть нас?

А горизонта нить витая

в небесный вкраплена наряд.

Над нами чайки, зависая,

как будто ангелы, парят.

И ввинчиваясь телом в воду,

взлетая в брызгах между вод,

плывём навстречу теплоходу,

но уплывает теплоход…