-1-

Хоть мы с тобой едва знакомы,
я всё же на тебя в обиде.
Зачем ты проклял эти Томы,
похлёбку горькую из мидий,

окрошку из дождя и стужи,
отсутствие любимой речи?
Бывают вещи и похуже,
бывает ветер и порезче.

Какое мне до святотатства
и до униженных поклонов?
А всё равно, глаза слезятся
и от твоих плакучих стонов.

Там, где-то рядом, где-то близко
стоит девчонка у окошка,
и за щекой у ней ириска,
она напугана немножко -

с небес, кружась, слетают хлопья,
и звёзды держит из последних
тот небосвод, что как надгробье
тебя прихлопнул, собеседник.

-2-

Н. П.

"Эти простертые под эриманфской Медведицей земли
Не отпускают меня, выжженный стужею край."
П. О. Н.

Догорают - в костре головешка
и Большая Медведица тоже.
Это только улыбка, усмешка -
этот холод, текущий по коже.

Улыбнулась насмешливо мойра
или парка, без разницы кличка,
и вошло неуютное море,
как плакучее горе, в привычку.

Ты ведь знаешь, он плакал недаром,
мы ведь тоже готовы заплакать
и упасть под последним ударом
в бесприютности зимнюю слякоть.

Иногда заплывали дорады,
серебрились в сетях, как монеты.
Накупить бы на них винограда,
помянуть италийское лето!

Накупить бы с тобою "Фетяски",
помянуть бессарабское небо -
под которым то сказки, то пляски -
виноградного времени невод.

-3-

Н. П.

Теперь не так уже и важно,
что не кириллицей помечен
вот этот домик двухэтажный,
что о кириллице нет речи.

Что слово Глеба и Бориса
цикады не подхватят хором.
Остались те же кипарисы,
сирень всё та же над забором.

И плакать поздно или рано,
смеяться рано или поздно.
Ты говоришь, что это - раны.
Я отвечаю - это звёзды.

Курнём у темного подъезда,
нас обдающего прохладой,
стоящей со времён партсъездов,
поездок за город бригадой,

времён далёких, от которых
в минуте - горевал в обиде,
ведя с отчизной разговоры,
отчизной изгнанный Овидий.