Синие нарисованные ёлки

Дата: 23-06-2017 | 22:21:21

Снег благоухал мандариновыми шкурками и мерещились, как в детстве, посеребрённые грецкие орехи.

Задумано было так: восьмые с девятыми украшают актовый зал, десятые заботятся о развлечениях и дают концерт.
В девятом «А» последней случилась химия. Ерохин у широкого стола что-то с чем-то смешивал и ещё надеялся что-то получить… Но ничто не окислялось., не растворялось, не соединялось и не испарялось; нарушились все валентности, все свойства, пошла сплошная алхимия.
Этой твёрдой тройкой завершилась четверть, отзвенело, унесли журнал, все были на ногах. Высыпали!.. Рассыпались…

Часть девочек перешла в соседний класс. Там царили клей и праздник, и хрустела бумага.
Понахватанные из дому битые и небитые игрушки измельчались в пыль в углу на подстеленных газетах. Лене попался клоун. Его облупленная, виды видавшая физиономия кричала о жажде сохранения целостности, даже при условии превращения в шикарные блёстки; оттого рука на него не поднималась.
- Люсь, а отдайте этого мне. Жалко. Пусть останется.
- Ладно. Презентуем по случаю праздника. Везучий он…
Мелькали руки, болтовня проворно становилась красиво продырявленными снежинками и умопомрачительными гирляндами. Готовое сносили в зал, где творили главные «спецы».
Когда Лена вышла из класса, коридоры были уже каникулярно пусты и гулки, подозрительно чисты и украшены на все сто…
В гардеробе она оделась, но, не вытерпев, вернулась и заглянула в актовый зал: о чудо! По всем стенам – прикреплены листы в рост перспективного баскетболиста, на которых бархатисто, темперно-гуашево жили синие-синие ёлки…
Они были синие, невозмутимо, обетованно-синие, такие, каким представал весь мир, когда мы смотрели на него пусть одним, но детским глазом, через маленькое синее стеклышко – гордость коллекции, хранящейся в большой банке из-под «сельди атлантической», предмет зависти двора, предмет культа, категорически обмену не подлежащий…
Или они были синие, как спина дельфина, снящегося ребенку…
Или они были синие, как туман ностальгии, накатывающей ночами из страны, которую выдумал, в страну, с которой живёшь…
Да, был в этой школе один мастер из десятого.
- Ну, расстарался!.. Нашло на человека… Мы еще вовсю кряхтели от учёбы, а он уже пребывал в таком синем лесу…, - думала Лена по дороге домой.
А дома уже улыбались телеснегурочки.
После обеда мать спросила:
- Лен, на вечер-то что оденешь?
- Да то, мам, коричневое.
- Ты с ума сошла. Что ж мрак-то такой, да в праздник?
- Мам. Мне нравится. И всё.
- Будешь сидеть в углу.
- И буду.
- Как хочешь, - вздохнула мать.

Вот этим обычно и кончалось. Такова уж была Еленина свобода выбора. Была и свобода действий; «У самой голова на плечах»,- фраза, слышанная ею всю жизнь, поднадоевшая, однако, дарящая щедрым доверием. Родители никогда не «загоняли» Лену домой, крича в окно; не обрывали телефоны знакомых, не пили таблеток. Когда она припозднялась.
Но, не смотря на все эти, столь милые сердцу юности, «свободы», Елену нельзя было назвать «современной». Всегдашний хмурый выпад «Ну и молодёжь пошла»… - в неё не попадал, рикошетировал или сплющивался, так как он предполагает обобщение. В классе она была вне групп и компаний, образовавшихся в последнее время, но и не на отшибе, чем не гордилась, но и не огорчалась. В этом же классе имела одну подругу, но подругу.
Изучила все окрестные леса, в основном, в одиночку. В три часа ночи могла прогуляться до кладбища, пройдя пять-шесть километров по пустому, темному шоссе и не всегда в «благоприятных погодных условиях». Это называлось «пойти подышать». Подобные развлечения, будучи преданными гласности, могли быть отнесены к категории странных.
Сейчас из Елениной комнаты гремит «Вальс-фантазия» Глинки. Аромат перегретого утюга смешался с ароматом духов «Быть может…».
Настроение ее слегка подавленное: позвонила подруга, сказала, что на вечер не идет. Но и слегка приподнятое – наверное, из-за тех ёлок…

С некоторым привкусом обречённости, несбыточности она встречала все последние школьные празднества, уготованные им. Девятый. И там лишь год. Лишь год и что? Лишь год и где? И прочее, и прочее такое. Но были причины и покруче для сокровенных содроганий «молодой, неокрепшей души»… В темноте гардероба охорашивались девчонки, подтягивали капрон, хохотали, крепко «душились». Велась невидимая война, предвкушались победы. Лена вышла в коридор и, как назло, - навстречу, наперерез, в упор, неожиданно, как чёрт из коробочки – этот пружинистый товарищ, этот, этот едкий шутник…- «Сейчас опять что-нибудь скажет…» - «О, без тебя не начинают. Наконец-то ты пришла!» - шаркнул ножкой и пропал. Витя. Никак не могла на него разозлиться. Впрочем, его все баловали. Шалун Витя. Классный спортсмен класса. Витя. «Витя в тигровой шкуре». Ну ладно. Все ясно?.. Витя любит «парафинить». Хватит.Лишь запоздалая красная волна омывает её враз поглупевшее лицо. И вот – концерт, и смутно, смутно, ведь он сел прямо перед Еленой. Так, что-то… помнится – пепельные завитки у белого воротника; мадам Мерчуткина «без всякого удовольствия», еще что-то, в конце же тростеобразный мальчик из параллельного класса вдруг почему-то проникновенно исполнил: «Ушло тепло с полей и стаю журавлей ведет вожак в заморский край зеленый…». На протяжении всего представления Елену не покидало предчувствие полного краха, причудливо смешанное с чувством нежной настороженности. А бывает ли «чувство краха» без надежды?.. И вот уже стулья расставлены вдоль стен и школьный ансамбль настраивается для танцев: «Раз, раз, раз…» - и щёлканье по микрофону. Народ рассаживается по местам и слегка приглушается освещение, как говорят, «для интиму». Играют первую песню – «Алёшкина любовь»:

Говорят, что некрасиво, некрасиво, некрасиво
Отбивать девчонок у друзей своих.
Это так, но ты с Алешкой
Несчастлива, несчастлива,
А судьба связала крепко нас троих.
В центре зала, под эту «проблемную» песнь, полную диалектических противоречий, уже танцуют редкие пары: или самые «модные», или самые смелые, или самые спаянные. А Витя танцует аж с самим комсоргом школы. Дела…
Как же быть, как быть?
Запретить себе тебя любить?
Не могу я это сделать, не могу-у!..
Лучше мне уйти,
Но без грустных, нежных глаз твоих
Мне не будет в жизни доброго пути-и!..
И проигрыш: «Пам-пам-пам, Та-ра-ра-ра-р-ра-ра-ра-Рам, та-ра-ра-ра-ра-рам…»
Тем временем, подспудно, работала новогодняя «почта» и «почтальоны» разносили записки. Елена, сидя в своем дамском углу, получила следующее:
«Простите, что стихами,
но я всегда – за Вами.
Увы! День ото дня
Вы дале от меня…
Подпись: (Без подписи)»

А песня продолжалась:
Часто быть с тобою рядом
И не сметь сказать о главном.
Этого не пожелаешь и врагу.
Ну, ответь мне «Нет» при встрече,
Чтобы стало сердцу легче.
Я так больше жить, поверь мне, не могу…
Как же быть…
Допели. Тут все заорали: «Шейк! Шейк!» ВИА заиграл «Облади-облада» и толпа танцующих катастрофически выросла. Смотреть было интересно: модный, прыгучий танец, пол ходил ходуном, народ самовыражался – кто как мог. Когда танец кончился, все снова заорали: «Шейк! Шейк!!» и ансамбль повторил. Все малость подустали и был объявлен «медленный танец» - «Восточная песня». Едва начали вступление, как через весь пустой пока зал быстро и нервно проследовал Вася из Елениного класса и пригласил её. Преодолевая некоторую «тошноту в коленках», она вышла с ним на середину и, начав танец, увидела, что Витя уже танцует с комсоргом, и очень смело… очень…
Льет ли тёплый дождь,
Падает ли снег,
Я в подъезде против дома твоего стою.
Жду, что ты пройдёшь,
А, быть может, - нет.
Стоит мне тебя увидеть –
О, как я счастлив!..
Странно и смешно
Наш устроен мир:
Сердце любит, но не скажет о любви своей.
Пусть живу я и не знаю, любишь или нет,
Это лучше, чем признаться
И слышать «нет» в ответ,
А я боюсь услышать «нет»…
Не выходя из своего состояния «светлой обречённости», Елена размышляла: «Вот Василий, наш «профессор» - хмурый «гений», отшельник-чудак, неожидан, молчалив, сосредоточен на своём в себе, терпелив, медлителен, внешне спокоен. Друг Виктора – и его противоположность… Дела… Да ведь это ж он, Василий, написал мне записку!» - вдруг осенило Елену.
По ночам в тиши
Я пишу стихи.
Пусть твердят, что пишет каждый
В девятнадцать лет.
В каждой строчке
Только точки после буквы «эл»…
Ты поймёшь, конечно, всё,
что я сказать хотел,
Сказать хоте-ел,
Да не сумел…
«Рука холодная и влажная в руке горячей и тревожной, - Та-ра-ра-ра-ра-ра – не важно мне и сострадательностью ложной…» - проявилось в голове у Елены, и в этот миг она встретила один из «странных» взглядов Виктора, из его многочисленных, разнообразных и, как ей думалось, хорошо отрепетированных дома, перед зеркалом, во время бритья. Но они неизменно действовали, не хуже бритвы. Слегка приотпустив комсорга, он смотрел и смотрел на Елену Попову с непонятным, неопределимым выражением лица. Долго это продолжаться не могло! Елена слегка завернула партнера и уставилась уже совершенно диковинным взглядом в дикие дебри синих нарисованных ёлок: это были не изображённые по отдельности деревья, а могучее сплетение ветвей, во всевозможных тенях и оттенках ультрамарина, лазури; белое – было голубым и лежало шапками на тех ветвях и там, за ними, была не бумага, не стена, а что-то иное; оттуда веяло не холодом, а надеждой…
Вася проводил её до места и поблагодарил за танец.

А здесь, на дамской стороне, шла своя жизнь и к некоторым суждениям мог бы благосклонно прислушаться сам Карден, к примеру.
Елена села и пропала для окружающих, хоть внешне реагировала, едва шевеля плавниками. Всё стало ирреально-подводным, замедленным, ощущалось давление толщ и перемещение масс – а был всего лишь перерыв с маскарадом, срезанием конфет, конкурсным надуванием шаров, воплями деда Мороза…
Виктор сидел в дальнем углу, был безучастен (что ему очень шло). Он качал ногой. Это шло ему тоже.
Елену Попову преследовало это глупое, примитивное «если бы», вечно милая ложь сослагательного наклонения, магический самообман, выкрутасы, увёртки подсознания, когда сознание заклинает тебя: «Безнадёга… безнадёга…» Близок локоть…
Перерыв заканчивался, музыканты настраивались, возились с усилителями, шнурами… Почти весь народ высыпал на очередной ударный шейк. Елена осталась сидеть.
Сидел и Виктор, неотразимо качая ногой.
Солист объявил «медленный». Ребята начинают мелодию из фильма «Шербургские зонтики».
Елене нравилась эта, полная мягкого лиризма, баюкающе-тревожная песня, даже и в наших странных переводах; собственно, можно было повторять лишь одну строчку:
«Говори со мною, говори со мной…» или
«До свиданья, милый, не забудь меня…»
Сквозь плотное скопление танцующих, по диагонали, насквозь, быстро и ловко продирался Витя. Он вышел из леса танцующих пар прямо перед Еленой и был какой-то другой, и как-то этак склонился, без всегдашней своей пружинной резкости, а даже, что ли, с «покорной серьезностью».- «Меня?»- спросила Лена, - он сказал: «Можно?»
«Говори со мною, говори со мной…»
Так близко, осторожно, чисто, нежно, близко-близко, вкрадчиво, тихо. «Пионерская дистанция». В глазах, - чуть слева и выше, - его шея в белой рубашке и – за гранью плеча – ничего, никого… Быть внутри музыки, внутри бесконечной, плавной музыки – так бережно, так грустно, и мыслей нет, есть лишь полное, всеохватное осознание: о н, и страх поднять голову чуть выше… «До свиданья, милый, не забудь меня, говори со мною, говори со мной…» Исчезла, не соображала, не чувствовала… Музыка кончилась, и только тогда она поняла, что он, как держал её за руку в танце, так и держит, не отпускает; все ждут повторения той же песни. Елене кажется, что все на неё смотрят; она не видит никого, ничего, боится посмотреть на В.К. И снова близко, осторожно, чисто, нежно, плавно… и там - за гранью его плеча нет ни души, там кончается мир, и, замыкая вселенную, туманные, синие ёлки качаются, кружатся внутри бесконечной, всевластной музыки…Одна рука горит, вторая – на жестком, прямоугольном плече пиджака – неподвижная, совершенно онемевшая. Страх, кардинальный страх увидеть глаза. Таково, наверное, и есть «Да убоится…» Танец в синем, сумеречном лесу, невозмутимо, обетованно-синем; синем, как туман ностальгии, накатывающий ночами из страны, которую выдумал, в страну, с которой живешь… Та-нец. Вот музыка оборвалась, Елена оказалась в толпе людей, в первый момент – будто бы и незнакомых. Всё.
Он проводил её на место и пошёл в коридор покурить.
А для Елены Поповой прошла целая жизнь. Ей нужно было всё это как-то себе объяснить. Ответ имелся. Готовый. Пугающий. Она пыталась обмануть, обойти себя. А тайный, потайной голос шептал: «Это никогда не повторится…» Хотелось побыть одной и Елена вышла, не глядя по сторонам, в коридор; там курили ребята, с ними и В.К. Незаметно проскочила, поднялась в пустой коридор второго этажа, долго бродила в полумраке, слушая шум праздничного вечера. Думала «как жить дальше». Опять не давало покоя «предчувствие краха». Впрочем, о каком покое могла идти речь? Возвращаться в зал всё медлила и медлила; и, чем дольше она находилась здесь, тем тягостнее казалось ей возвращение. «А не пойти ли домой?», - подумала Лена и оказалась в своем 9-ом «А»-классе, где, включив свет, приблизилась к доске. Попова взяла в руку мел и автоматически, как сомнамбула, написала слово: «ПОЧЕМУ?» Когда она опомнилась, то обнаружила, что почти вся доска заполнена этим многозначительным вопрошанием, написанным её ужасающим почерком. «Да, ну… ладно. Хватит. Пойду». Всё в том же, автоматическом состоянии, она погасила свет, выскользнула в коридор, и, сделав буквально несколько шагов, замерла, как вкопанная: на фоне тёмного окна с подсветкой уличного фонаря, в этаком контражуре, как на киноэкране, она обнаружила рьяно целующуюся пару и в считанные доли секунды, право же, не желая того совсем, разглядела кто и кто: это был В.К. и рыжая Наташа из матшколы. Попова исчезла в темноте, оставшись незамеченной. «Кино! Кино!» - повторяла Попова на разные лады, спускаясь по лестнице к праздничному шуму. Войдя в зал, она услышала, что объявили «белый танец» и, не глядя ни на кого, пригласила незнакомого парня. Играли «Сердце на снегу».
Лунный снег. Звёздный лёд.
Как во сне, коней полёт.
Под морозной синевой, на дороге столбовой,
Брошено в пургу сердце на снегу…
Дороги дальней стрела по степи пролегла,
Как слеза по щеке-е-е…
И только топот копыт, только песня летит
О замерзшем в степи ямщике…
Парень этот был слегка озадачен поведением и состоянием партнёрши: ибо несколько раз за время танца Попова, всё в том же, автоматическом режиме, повторила что-то вроде «кино…кино…» Он попытался завязать диалог, но из этого ничего не вышло.
И ещё пару-тройку танцев Попова провела «на автопилоте». В.К. танцевал с комсоргом. Праздник продолжался!
Попова прошла в гардероб, постояла там, уткнувшись в своё пальто, оделась, выскочила под снег и долго смотрела на его безмятежное, вальсирующее падение.
Она как следует, яростно, умылась снегом, новым, только что оттуда.

- Лен, ты что это рано?, - спросила мать.
- Самое интересное уже кончилось, мам. Скучно. И ёлки, ёлки там какие-то синие нарисованы…Идиотские ёлки. Не бывает таких. Не бывает.