Эпизод сорок четвёртый,

в котором речь пойдёт об абсенте, суфийских танцах, странностях государственного устройства и грехах 

в Новом мире; Омар Хайям прочтёт рубаи, посочувствует сердечным терзаниям нашего героя и даст 

мудрый совет, а его Зелёный Эльф подружится с Пушкиным


А вчера Хайям прикружился.
  Дверь распахнулась, вплыл Зелёный Эльф, немного не доставая ногами до пола, потом – звук камышовой флейты, а потом уж Хайям буквально вкрутился в мою квартиру в странном плавном танце суфийских дервишей, вращаясь вокруг собственной оси. Его головокружительный танец был таковым буквально, он был невероятно красив. Минут через пятнадцать Хайям перестал вращаться, посмотрел на меня с мудрой улыбкой, пальцем погрозил с прищуром, по-доброму, и Эльфа своего по холке по-хозяйски похлопал. Я увидел, что в зубах у поэта зубочистка золотая, а в руке золотой телескоп с подзорную трубу размером.
  Одет был Хайям в тонкий зелёный хлопковый халат, подбитый верблюжьей шерстью и обильно расшитый золотыми звёздами и полумесяцами, небесно-голубые шёлковые шаровары; голову венчала белопенная чалма, похожая на камень, висящий в воздухе, тот что в Мекке; на босых ногах были роскошные сафьяновые тапки с высоко загнутыми острыми носами, почему-то розовые.
  "Ас-саляму алейка, – воскликнул я первый, как и положено младшему, естественно, игнорируя Зелёного Эльфа, – дорогой Гийясаддин Ибрагимович!"
  Давно мы с ним не виделись. Откровенно сказать, я был не то что удивлён – поражён, – Хайям слегка пошатывался. Прямо как маятник метронома, но только помедленнее. И непонятно, от алкоголя или от танца Мевлеви.
  Поэт по бороде своей седой и довольно длинной ладонью провёл, и с удовольствием, вкусно так произнёс: "Ва-алейка ас-салям ва-рахмату-Ллахи ва-баракятух, Серёжа ибн Вилли!"
  Над Кремлёвскими Палатами как раз травянистый стяг ислама сменил красное знамя с тетраморфом, традиционными орлом-тельцом-львом-человеком. Совсем зелёный ещё муэдзин, этот соловей мусульманский, на минарете главной мечети на Проспекте Мира только-только умолк.
  Хайям телескоп установил, на террасу навёл, флагом изумрудным полюбовался маленько, спросил: "Давно висит?"
  "Сегодня взвился".
  Он покивал и пробормотал: "Слава Аллаху, теперь десять дней истинной веры будет… Хотя, как говорит Эйнштейн: всё всегда по-всякому, и время всякой вещи под солнцем".
  Он умолк и поулыбался немножко каким-то мыслям своим.
  Я не стал поправлять его чудовищную цитату, где надёргано отовсюду понемногу. В конце концов, разве так важна точность? Суть важнее. Всегда.
  "От Лагина тебе привет! – произнёс он почти трезво и раскинул руки как будто для обнимашек. – Недавно смешное рассказывал. Приходит к нему недавно Лев Николаич, Толстой, предлагает какую-то фантастическую идейку записать. Ну Лазарь, понятное дело, его терпеливо и вежливо выслушал, а когда он ушёл, стал неистово писать роман про какого-то старика, бородатого такого, прямо с натуры. Он его давно задумал, даже со мной консультировался по некоторым вопросам арабского мира. Но писать толком не мог, не видел героя. А тут Толстой. Сидит и волоски из бороды щиплет! И нахлынуло на Лагина вдохновение, слава Аллаху и Мухаммеду, пророку Его!" 
  Я вежливо улыбнулся. Мы обнялись, потом Омар Ибрагимович вдруг выдернул из бороды волосок, порвал его на мелкие кусочки и что-то пробормотал. Я подумал: а точно Лагин визитом Толстого вдохновился? Может чьим-то другим?.. Вероятно, смотрел я на Хайяма с подозрением, как Волька ибн Алёша смотрел на Хоттабыча, появившегося из глиняного кувшина. Впрочем, Хайяму сейчас, похоже, моя реакция была глубоко безразлична. Он с удовольствием похихикал над собственной историей и успокоился.
  "Омар Ибрагимович!.. – говорю я. – А вы, гляжу я, зелена вина выпили! Как это? Ведь не пьёте вы! Или мне показалось?"
  Он сокрушённо кивает: "Согрешил, да…"
  Надо сказать, что в Новом мире у нас грехов, что называется, смертных, ура, осталось меньше, чем в Старом. Люди не воруют, не убивают, не сребролюбствуют, меньше унывают, завидуют тихо, без действенных подлостей; если гневаются, то без фанатизма, примерно так же чревоугодничают; что касается блуда, то его случаи настолько наивны, эпизодически и безопасны, что всерьёз говорить об этом явлении не приходится. При этом на первое место греховности вышли филистёрство, хамство, хитрость, двурушничество, предательство и вероломство. Этих грехов тоже конечно единичные редкие случаи, имеют они место исключительно по причине ещё одного сложного греха – винопития. Жители Нового мира не святые, конечно (кроме святых), но они хорошо понимают что такое грех, и боятся его и стремятся избегнуть.
  "Сколько я о пирах да винопитии писал, но ведь главный-то пир для меня другой был! – продолжал Хайям. – Пир Духа!"
  Он посмотрел на меня несколько удивлённо.
  "Хм… Как-то странно звучит. Нет, как-то это не поэтично… Впрочем, неважно… Пить нельзя совсем. Никому. Ох, Серёжа Вильям оглы, при всём, что сейчас в мире творится, решил я попробовать… Пил абсент в Париже. С Дега, Моне, Мане (я их всё время путаю), Лотреком, Гигером и Пикассо. Ещё Джонни Депп приходил, Хантер Томпсон… Прекрасно как посидели мы! Без алкоголя оно бы, конечно, лучше было, но всё одно хорошо! Мы больше в этот мир вовек не попадем, вовек не встретимся с друзьями за столом. Лови же каждое летящее мгновенье – его не подстеречь уж никогда потом".
  Хайям обнял меня крепко, из стороны в сторону покачал, по спине меня похлопал дружески, потом отпустил и рядом с диваном обмяк. Поэта я уложил на диван, а Эльфа его в подъезд вытолкал, нечего ему в моей квартире делать. Уложил я Омар Ибрагимыча так сразу потому, что уже было понятно: не собеседник он сейчас, а дорогой уставший гость.
  Хайям чалмой покивал благодарно и нараспев произнёс:
  "Уж лучше не поспать, чем где попало дрыхнуть. Уж лучше не бухать, чем с кем попало пить!.."
  Попытался на меня посмотреть, наверное, проверить, оценил ли я его новые рубаи и прекрасную свежую мысль. Но сфокусироваться не смог.
  Потом непонятно пробормотал: "Взаимоотношения человеческие подобны числам иррациональным… Один не разберет, чем пахнут розы, другой из горьких трав добудет мёд. Кому-то мелочь дашь – навек запомнит, кому-то жизнь отдашь, а он и не поймёт…"
  И добавил торжественно: "Это алгебра…"
  Немного помолчал и вдруг сказал: "Слышал я о твоих сердечных терзаньях. И так тебе скажу, мой дорогой: опасайся плениться красавицей, друг! Красота и любовь – два источника мук. Ибо это прекрасное царство не вечно: поражает сердца и – уходит из рук. И добавлю: уж коль ушло… точней, ушла, так и не терзайся, будут другие".
  На этот раз Хайям умолкнул надолго. Я думал, он уже заснул.
  А он вдруг вздохнул шумно и снова бормочет: "Чувствую приближенье стихов… Скоро они всех облепят… Солнце в Овне… навруз… И мы в стихах растворимся, станем их персонажами, нас всех скоро можно будет только в свитках прочесть… Потому и зашёл, предупредить тебя хотел…"
  Понимаю, конечно, что это бред засыпающего, но меня последние слова неприятно в сердце кольнули.
  Уходя в сон окончательно, Омар Хайям Нишапури успел пробормотать: "Завтракаем в чайхане на Щепкина, 27. Столик я заказал. И никакого абсента. Пьём чай с чабрецом, едим плов. Читаем Соловьёва, про Ходжу Насреддина, Шахерезаду, естественно, ещё про Синдбада там и так далее, "Сказку о лиловой бане" и "Чао – победитель волшебников". Чао".
  Он даже не успел поинтересоваться моим мнением. Впрочем, насчёт чая с чабрецом я точно не возражал.
  Я подумал: и впрямь нечто экстраординарное в мире творится, раз Хайям выпить решил… – и укрыл его зелёным шерстяным пледом.
  Он улыбнулся, глаз не открывая, и произнёс тихо: "В одно окно смотрели двое. Один увидел дождь и грязь. Другой – листвы зелёной вязь, весну и небо голубое…"
  И тоненько засвистел носом, подражая голосу молоденького муэдзина.
  А во дворе, словно ему вторя, два тихих голоса завели песнь про чёрного ворона. Я сперва удивился, а потом понял. Это Пушок мой с Зелёным Эльфом спелись.
  Улыбнулся я, и пошёл себе спать, – утро вечера здоровее.