Эхолот. Предисловие Л.Аннинского и пролог

Лев Аннинский

КРАСНОРЕЧИЕ РЫБ

предисловие к книге

«Сказки тесного мира»

Если бы Сергей Буртяк был человеком моего поколения, я рискнул бы предположить, какие именно события и обстоятельства толкнули автора “Эхолота” в пучину водных аллегорий. Например, магазин “Зоология” на старом Арбате в послевоенные годы: не каждый шкет мог купить аквариум, но поглазеть на рыб мог каждый. Эпоху спустя вплыл в нашу жизнь фильм “Человек-амфибия”, герой которого — ихтиандр — единственный, кажется, мог поспорить в популярности с космонавтами...

 Герой повести Буртяка держится “подальше от космоса”, но вряд ли это можно истолковать как спор “высоты и глубины”; в других текстах взмоют именно в высоту; скорее перед нами глобальная метафора жизни, где решают не сопоставления внешних параметров реальности, а коренной сдвиг этой жизни в сторону внечеловеческой субстанции, поиск “философского корня” в том общем “биобульоне”, где, по замыслу автора, уравниваются “ангелы, демоны, птицы, рыбы, звери, гады и прочие...”

 После того, как мы все пережили кафкианский бред Грегора Замзы, превратившегося в насекомое, — все это художественно узаконено и вовсе не мешает нам размышлять над человеческой реальностью, хотя Сомов и уплывает от нее, сообразно своей фамилии. Буртяк окружает это превращение красивой орнаментальной пеной, мобилизуя в эпиграфы брызжущие цитаты из классиков от Шекспира до Мелвилла и от Жюля Верна до Саши Соколова. И все-таки под радугой ихтиомании угадывается реальный психологический сюжет.

 Став рыбой, вернее, “эхолотом” видящим сквозь толщу вод, герой Буртяка компенсирует в себе то, что легко восстанавливается от обратного. Он обретает могущество: “...Обшарив с помощью нашего феномена весь мировой океан, военные засекли под водой около десятка секретных противничьих баз и множество субмарин на ходу, отыскали несколько затонувших атомных лодок и убедились, что реакторы в целости и сохранности, в отличие от экипажей и всего остального. Взяв это все под контроль, они успокоились, потребовали с Сомова подписку о неразглашении и пообещали обращаться еще...” Отметим не лишенный яда гиперболизм этой ситуации: он тоже оправдан, и именно изначальной немощью героя. То же и с деньгами: став “эхолотом”, Сомов зашибает большие деньги; компаньоны, кучкующиеся около него, живут, как миллионеры, и только потусторонняя очарованность Сомова мешает ему зажить так же. Наконец, став “эхолотом”, Сомов обретает самоуважение, он окружен славой, завален письмами поклонников, чего ему в реальной жизни и присниться не могло... вернее только и могло — присниться.

 Вернув ситуацию из сна в явь, мы получаем завшивленного школяра, “оцепеневшего” перед медсестрой, раздавленного скудным бытом, убежденного, что в жизни ему ничего не светит... Конечно, и в этом мире все относительно; медсестра - просто ангел, пытающийся обеспечить в классе санитарный стандарт; живет наш герой в новом микрорайоне, в стандартной пятиэтажке, без лифта, но все-таки в отдельной квартире; к тридцати трем годам становится стандартно приличным инженером, и даже... как это... медиапланером, он ходит в пальтеце на рыбьем (естественно) меху, а все-таки имеет возможность покрасоваться и в полумохеровом джемпере. Ни тебе войны, ни голодухи, ни скученности коммуналки. Таким уровнем комфорта можно и удовлетвориться. А можно, взбунтовавшись, плеснуть хвостом и уйти в пучину вод.

 Поколение, дождавшееся скудных благ, за которые отцы и деды ложились костьми в горячке революции и в ознобе войны, — чувствует себя несчастным, обделенным, обманутым, без вины виноватым.

 Имя Сомова — Иннокентий. 

 Мир, в котором он оказался, — страшен, но еще более смешон. Героические мифы — блажь и ложь. Хоть и мягкое перо у Буртяка, а линию держит. Вот вам сравнение. Помните в “Зеркале” Тарковского эпизод, когда летит учебная граната, и военрук, принявший ее за настоящую, падает, прикрывая голову руками (а голова покалечена на фронте)? Вот как эта ситуация преображается под пером наследника, родившегося полвека спустя, в описании пиротехнического взрыва, неожиданно грохнувшего на киностудии:

 “Директор грохнулся животом на асфальт и, крепко сжав ноги, закрыл голову скрещенными руками, ну, то есть, по всем правилам гражданской обороны. Так он лежал, пока все не кончилось, в окружении недоуменных и обескураженных. Когда канонада смолкла и дым рассеялся, директора подняли. И тут все увидели, что он чудовищно обмочился, что он просто весь был мокрый, в нижней части тела, в области серых шерстяных брюк очень хорошего покроя и материала, а еще в воздухе стало потягивать странным...”

 От этой вони и впрямь нырнешь в воду. Утопишься, как сестра Лаэрта. Ну и что? Вслед тебе только и споют на современном прикольном стебе:

Воды, Офелия, вокруг тебя – залейся,

И тупо слёзы лить; но мы – ушлёпки –

Никак не врубимся, что нас природа круче:

Она кладёт на стыд; и я, как баба,

Рыдаю и очкую жить без драйва.

Давай, король! жгут рожу эти сопли.

Свалил мужать.

Это — относительно утопленников, которых Сомов обнаруживает у берегов Турции. И размещает в своем бестиарии. Судя по тому, как перестебан Шекспир, главные бестии в этой тусовке — мы, люди. Но, слава богу, мы не одни в этом мире. “Этология” — наука о поведении животных. Глобальная метафора: Сергей Буртяк оборачивает ее на людей, чтобы они были видны как бы “с того берега”. Оттуда, где летают птицы, шныряют ящеры, рыщут волки и жужжат стрекозы. Особой притягательностью (после рыб, естественно) обладают те, кто летает. Или хочет летать. А летать здесь хочет не только пассажир троллейбуса, но и сам троллейбус. Всё хочет стать всем. “Иногда в сновидениях человек был птицей, иногда — часами. И почти всякий раз птица хотела стать часами, а часы — птицей. И никогда никто из них не хотел быть человеком”.

 Разгадка оргии превращений — в последней фразе, конечно. Однако простая, как палка, ненависть не заполнила бы художественного объема: он заполняется тотальным оборачиванием живой и неживой материи. Впрочем, преимущественно живой. Которая, превращаясь из формы в форму, ежесекундно готова стать неживой.

 “...Поэтому и не удивился, когда, бросив взгляд в зеркало заднего вида, заметил мошку настигающего автомобиля. Мошка росла, постепенно превращаясь в муху, осу, шмеля, колибри, воробья, дрозда, ворону и, наконец, в кондора или орла. Пройдя и эту фазу, и фазу собаки и отвратительно страшной гиены, она стала просто омерзительным существом неопределенного вида, но, впрочем, новым и гладким. Темная поверхность автомобиля красновато бликовала в косых лучах уставшего солнца, а голос сдержанно рычал о немалой нагрузке на двигатель. “Немудрено! Я-то с какой скоростью иду”. Легонько тронув руль, предусмотрительно ушел с середины дороги вправо, но скорости сбавлять не стал — не хотелось”.

 Дорожно-транспортное происшествие, в результате которого через несколько секунд сверкающий лимузин должен превратиться в груду дымящегося железа, а несколько живых душ — в души бесплотные, — Буртяк готов представить в двенадцати проекциях. Как все это видят: водитель тот, водитель этот, идущая мимо бабка, автомобиль тот, автомобиль этот, колесо этого автомобиля (привет от Гоголя!), бегущая мимо собака, инспектор ГАИ и, наконец, птица, наблюдающая все это сверху (характерно, что она одна остается непокалеченной).

 Столь изощренная развертка показывает, что в Сергее Буртяке, при всех его отлетах в параллельное бытие, дремлет матерый реалист. И прежде, чем обернуться рыбами, птицами, земноводными и пресмыкающимися, его герои успевают побывать в обстоятельствах сугубо человеческих и весьма реальных. Например, выпить с бомжами водки ночью в троллейбусном парке. Мы видим, как (ночью же) охранник частной фирмы упивается компьютерной игрой (естественно, кровопролитной). Или как накачиваются наркотой малолетки на чердаке многоэтажного дома. Или как следователь во время допроса соображает, своротить скулу малолетнему преступнику сейчас или на завтрашнем допросе.

 От такой реальности захочешь куда угодно, только не в общество Homo sapiens...

 Может статься, это двоение духа, упертого в ужас наличного (слишком наличного!) бытия и грезящего о бытии, как сказал бы Пушкин, заочном, — и есть главная черта сознания, обретающего себя в слове на пороге третьего тысячелетия?

 “Перестать быть частью материального мира...” А ведь не в сладкую грезу отлетают, а в гибельный туман.

 “Мы в разных местах... Мы здесь, а ты пока там...” То есть те, которые должны быть здесь, мучаются там, а те, которые хотят быть там, мучаются здесь.

 “Тогда взял Иван, да и лег сам в себя, словно слился с собой...” И как это ему удалось такое?

 А ведь угадал “Иван”, то есть Сергей мое напутствие. Найти себя. Слиться с собой. Сохраняя в контексте биосферу, — вот мое пожелание Сергею Буртяку.

 “Биосфера” — замена Абсолюта там, где человек немеет, как рыба. И тогда в красноречие впадают “ангелы, демоны, птицы... звери, гады и прочие”.

Январь 2001г. 

ЭХОЛОТ

история морской болезни

                          

          Я мог теперь заглядывать в любой омут, где прячутся

          такие рыбины, каких в нашей речке ещё никто не ловил.

                      Клиффорд Саймак "Деревенский дурачок".

          Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова на  

          таком странном языке, что учёные уже три года стараются

          определить и ещё до сих пор ничего не открыли.

                      Н.Гоголь "Записки сумасшедшего".

          Проверить эти сведения пока не было ни

          возможности, ни особой необходимости.

                      А. и Б. Стругацкие "Полдень, XXII век".

           ...и глядит в глубину, где рыбы.

                     С.Соколов "Школа для дураков".

             Когда безбожно пациента взрезали,
             незнамо где была его душа,
             потом она, блаженная, нетрезвая,
             полуслепая, медленно дыша
             в нездешних водах с проблесками, бликами,
             с наплывами потусторонней тьмы,
             полуспала, и глыбами безликими
             со дна всплывали белые сомы...
                     Слава Баширов "Анестезия"

Пролог. Сон

Гул голосов, хлопанье дверей, хлюпанье носов, шарканье подошв, топот ног, и, наконец, - прессующий внутренности в плотный ком, хриплый, как вечерняя уборщица, нервный, как директор школы, - ужасающий звонок на урок.

Задыхаясь, влетел в класс и увидел, что учительницы ещё нет. Класс гудел и бесился.

Швырнул ранец прямо от двери на парту - третью в среднем ряду - и свирепо ринулся в бой. Оторвал две головы, три руки, пару пар ног, отвесил смачный щелбан чьей-то лысой башке; быстро уселся на место и правильно сделал, потому что сразу после этого, неожиданно, наступила глубокая тишина. Ненадолго. Потом старательно сопели вокруг - главное: поскорее втиснуться на места.

Учительница выжидающе стояла у чёрной доски. Рядом подозрительно ждали две женщины в белых халатах: медсестра из медпункта и другая, похожая на старую рыбу, незнакомая, с худощавым желчным лицом, бледно-фиолетовыми волосами и водянистыми выпуклыми глазами, которые слишком видны через увеличивающие стёкла очков.

– Здравствуйте. Садитесь.

Недружно хлопнули крышки парт и зашуршали тетради.

– Ребята, сейчас наши врачи проведут небольшой медицинский осмотр.

Это учительница ответила на удивлённые взгляды учеников.

Халаты поплыли по рядам.

Рыба (незнакомая врачиха) копалась в ученических волосах, а медсестра что-то бойко заносила суетливым карандашом в записную книжку цвета высохшей тины.

Врачи приблизились.

Рыба подошла так близко, что запахло больницей. Воображение мгновенно превратило медицинский запах в трюмный смрад пиратской шхуны или гниющего в порту китобойца. Но всего на секунду - жёсткие и холодные пальцы, неожиданно вцепляющиеся тебе в волосы, отбивают всякую охоту фантазировать.

– У тебя гниды, мальчик.

Голос, похожий на ночной разговор заржавевших петель.

Медсестра закарябала в блокноте резвее. Учительница киношно вскинула брови.

В классе умерли звуки..... Все. Нет, не все. Вон, слышно, как хлопают ресницы Ленки Петровой. Эх, лучше б ты ещё неделю болела, только не видела такого позора!

– У тебя гниды.

Эхо? Или она повторила?

Втянул голову в плечи, а врачиха ещё ерошила волосы. Накопавшись досыта, брезгливо отёрла о халат костистые руки.

Показалось, что окружающая тишина сделана только из глаз. Взгляды... Злорадный, жалостливый, "хорошо, что не у меня", "что такое гниды?", "ни фига себе!", просто скользящий...

"“Гниды, гниды, гниды..."

– Если не удалить, скоро появятся вши.

Бесцветный, наверное, похожий на гниду, голос с издевательскими нотками.

Что-то подкатило к горлу. Хотел спросить, сказать, но перехватило дыхание.

– После уроков зайдёшь в медпункт. Подумаем, что с тобой делать.

Это медсестра. Наша. А голос чужой. Вражий голос.

Вспомнил фильм "Двое в городе" (смотрел с родителями в доме отдыха). Там (не в доме отдыха, а в кино) одному человеку отрубают голову с помощью гильотины, такого приспособления, в котором главная часть - большое косое лезвие, падающее между двух столбов прямо на шею. А голова помещается в специальном отверстии (как в деревенской уборной); это и правда похоже на поставленный вертикально стульчак деревенского туалета, в котором голова закрепляется так, чтобы не вырваться и не убежать.

Вот заходит плохой ученик в медпункт, а там установлена гильотина, и возле неё, скромно сложив руки на коленях и потупив взор, сидит тихая молчаливая Рыба. Приговорённый приближается к гильотине, не может не идти, и ему даже этого почему-то хочется...

Оцепенел, страшно пошевелиться. Тишина ещё верховодила в классе.

Врачи двинулись дальше, проверили остальных, а потом незаметно исчезли; что-то говорила учительница, только непонятно, что именно она говорила...

...Всё сидел и сидел в одной позе.

Сосед по парте толкнул локтем в бок.

– Что такое гниды?

– Что?..

И вдруг - спасительный школьный ревун! И как будто лопнул огромный глухой мыльный пузырь. Стучали портфели о парты, летали учебники и тетради, стали слышны голоса.

– Звонок даётся для учителя! Домашнее задание!

Какое там! Звонок даётся для того, чтобы отличать уроки от перемен!

Всё. Никаких учителей и врачей больше не существует в природе.

Взял портфель и устало поплёлся к двери. Долго брёл по коридору, шатаясь (будто на палубе от сильной качки) от толчков обезумевших школьников.

*

"Домой, домой, домой..."

Тяжело бежал вслед за мыслями и чувствовал, что вот-вот вырвутся слёзы; душило; в горле болело от усилий сдержать рыдания.

Под ногами проплывала железобетонная земля, разлинованная на плиты полосками жухлой травы, - словно скользишь над листом серой бумаги в клетку. В бетоне утонули камешки и ракушки. Позавидовал им на бегу. Окрестности прыгали перед глазами, смешиваясь в тошнотворный коктейль.

Проносясь мимо треугольной арки, шарахнулся - испугался женщины. В лице её уловил что-то рыбье.

Подъезд, милый подъезд, как же ты похорошел!

Бег вверх по лестницам.

Лифт вызывать не стал - вспомнил грохот железной двери, мелкую тряску, исцарапанную кабину, хлипкие створки, площадки, проплывающие вниз мимо узких окошек по ту сторону сетчатой шахты. Сначала перепрыгивал через две ступеньки.

Скоро устал.

Воздух вырывался хрипом из легких. Хлынули слёзы.

Бежал и плакал, стискивал челюсти и поскуливал, пытаясь сдержаться. Несколько раз спотыкался, падал, поднимался, снова бежал.

С пунцово-мокрым лицом добрался до последнего, седьмого этажа. Перед дверью квартиры остановился и отдышался.

Дверь излучала тепло. Позвонил. Долгая пауза. Внутри - никого. Что же делать?..

Вниз не хотелось. На крышу - к воздуху, к ветру, к чему угодно!

Проходя по чердачному коридору, вспомнил, как однажды с отцом уже выходил на крышу. Было страшно, но отец крепко держал за руку, и вместе с теплом передавалось из ладони в ладонь что-то ещё... Что-то... необъяснимое... похожее на маленькую невидимую рыбку...

И вот крыша. И небо. И порт - скелет фантастической рыбы.

Воздух пах палтусом.

Подошёл к каменному парапету, перегнулся, уставился вниз. Тихая узкая улочка лежала внизу, на другой стороне стоял дом пониже, в нём на первом этаже - пельменная, возле которой всегда стайки народу. Крыша этого дома хорошо отсюда видна. Чёрное смоляное покрытие. В некоторых местах смола блестит, будто жидкая. Кое-где лужи, бутылки, бумага.

Казалось, если взобраться на парапет и, сильно оттолкнувшись, прыгнуть, то можно долететь до той низкой крыши и побродить там немного.

Неожиданно вспомнился сон, который уже несколько раз повторялся, но не стал от этого менее страшным.

Во сне перелезал через парапет и шёл по карнизу спиной к улице, потом парапет кончался, начинался другой дом, выше, - и приходилось переставлять ноги вдоль голой стены.

Шажки по каменному карнизу, касания раскрытыми ладонями шершавой вертикальной поверхности, подъём головы... - в небо уходит фасад, ровная стена, без единой зацепки. В эти мгновения казалось, что внизу, позади, - ничего, никакого нормального дна. Становилось жутко до слабости в пальцах. На этом месте раньше всегда просыпался.

Немного постоял, и вдруг что-то почти подтолкнуло холодной сильной ладонью, - оставив портфель, перелез через выщербленный каменный бортик и шаркающими приставными шажками двинулся по карнизу. Как во сне. Посмотрел вверх. Лучше бы не смотрел. Небо, стена, уходящая в серые тучи.

Странное чувство: не один. Поворот головы... С противоположной стороны карниза навстречу идёт женщина. Ближе и ближе. Рывками. Внутри как будто что-то вспыхнуло и мгновенно сгорело. Рыба! Женщина с рыбьим лицом. Заметила и улыбается. Сняла с головы лиловые волосы и машет приветственно. Глаза моргают сквозь стёкла. Пустые. Без смысла. Ледяные. Стеклянные.

Стал соображать, что делать. Решился. Повернулся лицом к улице, спиной к стене и, сильно оттолкнувшись, с отчаянным криком, прыгнул.

До соседней крыши не долетел, шлёпнулся на асфальт напротив пельменной...

Раздумывать некогда. Встал, бросился бежать. Оглянулся. Увидел Рыбу. Она гналась, махала париком и молча пыхтела, потом стала широко разевать рот, почему-то полный чудовищно крупных зубов, словно тоже увеличенных толстым стеклом. Халат трепыхался на затхлом ветру. Казалось, Рыба вот-вот полетит.

"Домой, домой, домой..." - неслось и прыгало в голове.

Бежал и чувствовал, как наливаются тяжестью ноги и не хватает сил одолеть усталость капризного тела. Наверное, так бегают по дну морскому, или на ядре планеты-гиганта. Невыносимое сочетание: желание спастись и почти полная невозможность оторвать ноги от земли.

Пошёл снег. Нет, не снег. В воздухе бесилась, забивала рот и нос колючая сухая рыбья чешуя, вихри чешуи. Заболело в груди. Нечем дышать. Незачем дышать. Вот-вот вырвется крик, тяжёлый, как десять килограммов картошки. Бессмысленный. Нет крика. Нет.

Рыба настигала.

Двор. Увидел окно и, преодолевая тяжесть слоновьих ног, что было сил подпрыгнул, оторвался от земли и полетел... полетел... Окно распахнулось. Свалился на пол и остался лежать, в тишине и безопасности, без движения.

Некоторое время просто дышал и слушал.

*

Было тихо. Из кухни вышла мама в переднике.

– Что с тобой, сыночка?

Как же стало хорошо, как спокойно. Мама подняла и положила в карман. Выпрыгнул из кармана, повис на кулоне, быстро перелез на серёжку, заплакал, стал сбивчиво говорить. Про медосмотр. Мама гладила мизинцем по волосам и успокаивала. Стала рассматривать волосы.

– Нет там ничего, – почти пела мама. – Слушай, да у тебя лоб горячий! Ты часом не заболел?

Успокоился.

Мама стелила.

– Ложись-ка поспи. А уроки - потом.

Разделся и погрузился в постель.

Раздался звонок в дверь. Зловещий, с издёвкой.

– Мама, не открывай!

Спрятался с головой под одеяло. Там было тепло, темно и уютно. Услышал, как ватно щёлкнул замок, услышал приглушённые голоса в прихожей и, наконец, почти увидел, как хлопнула дверь.

Осторожно выглянул из-под одеяла. Мама стояла посреди комнаты и держала в руке ядовитого цвета парик. Лицо у мамы было непривычным. Стало страшно. Очень уж непривычным было лицо. Мама смотрела в глаза.

– Женщина какая-то приходила. Просила тебе передать...

Опять прорвало: скривил рот, заскулил, запричитал.

Мама молча смотрела.

– Сына, а где твой портфель?

– На крыше, – ответил сквозь слезы.

Мама пошла к двери.

– Не ходи...

Но она уже вышла.

Стало обидно, что оставила одного.

Но мама скоро вернулась и принесла портфель, а обида, поджав хвост и скорчив гримасу, уползла до следующего раза под шкаф.

Парика у мамы не было.

Мама присела в изножье кровати и сказала, что папа прислал им письмо, полное жевательной резинки. Пластинки плотно уложены рядышком одна к одной и оклеены бумагой из тетради в линейку.

Мама стала читать. Отец напоминал, что рейс скоро кончается, рассказывал про тёплые ароматные страны, про пальмы и экзотических рыб, про солнце, которое там светит всегда, про то, как шумит океан; а ещё - про огромные витые раковины и маленьких негритят.

Слушал. Чувствовал, как постепенно наплывает ласковая волна и обволакивает; а внутри большой светящейся розовой раковины сухо, тепло, и шелестит океан, и баюкает; снаружи слышится смех негритят, и пенье диковинных птиц; и кажется, тело растворяется вместе со страхом в мягкой солоноватой воде и ласковом солнце; по колено в волнах стоит загорелый отец с обезьянкой на левом плече, мама сидит на песке и, сощурившись, смотрит в далёкую зыбь, чайки кричат наверху, а к жидкой лазури склонились лохматые пальмы....

*

Проснулся от холода, тяжело дыша в одеяло, укрывающее влажное тело до глаз. Некоторое время по инерции жил в сновидении. С ужасом вспоминал подробности. Жуть.

Скоро детали растворились в солнечном свете, в лёгком воздухе комнаты, стали яркими зайцами и поселились на потолке, стенах, полу. Правда, осталась стекловата в ногах, а на груди плотно улеглась плитка свинца. И ещё стало казаться, что день сегодня особенный. Недаром ведь такой странный сон.

Переключил внимание из своего мира во внешний. Услышал медленные звуки города, утренние хлопоты мамы на кухне: бодро звякали крышки о кастрюли, ложки о чашки, миски о стол. И, наконец, голос матери.

– Сына, вставай!

Голос праздничный, воскресный. Сегодня же воскресенье! Конечно!

Закрыл глаза. Решил спать. Не вышло.

Медленно освободил из-под одеяла сперва руки, затем тело по пояс, откинул тяжелый влажный кокон, сполз на пол и пошлёпал босиком в ванную, заглянув по дороге на кухню.

– Доброе утро.

– Доброе утро, сынуш. Скоро папа вернётся. Письмо нам прислал. Там тебе жвачка. Лимонная, вроде.

– Знаю.

– Откуда?..

– Я знаю...

Доброе утро...

Потом будет завтрак: яичница и чай с хлебом-маслом. Как вкусно!

*

После завтрака захотелось в кино.

– Мам, я пойду к Андрею, а потом в кино. Можно?

Пока мама помогала одеваться, думал, сколько денег она даст – мороженого тоже хотелось.

Мама дала целый рубль. Отлично!

Всё. Нет. Ну-ка!..

Уставился в зеркало и долго изучал отраженье. Остался доволен. Какие там гниды?!. Смешно...

Мама чмокнула в щёку.

Открыл дверь тамбура. Рукоятка замка была холодной и гладкой.

– К обеду не опоздай.

– Хорошо.

Открыл замок внешней двери и шагнул из квартиры спиной.

В ноздри и открытый рот дохнуло солёным рыбным ветром, встречный поток ударил снизу в ступни, понёсся стремительными ручьями вдоль падающего тела. Нарастал высокий воющий звук.

Глянул под ноги и содрогнулся. В сером мареве не было дна. Из глубины сочился тусклый свет, как от пыльной лампочки где-то в подвале.

И ощущалось там, внизу, шевеление существа, которое выглядело женщиной в белом халате, с крупными зубами, глазами как лёд и спутавшимися фиолетовыми волосами в клешне.

Посмотрел вверх и увидел высоко над головой, сквозь слой прозрачной воды, плотно закрытую дверь. Она быстро уменьшалась, пока не сменилась большой белой лодкой; через борт перегнулся человек со знакомым лицом.

Человек смотрит внимательно вниз и поднимает руку в прощальном торжественном жесте. Мгновенье - и лица не разглядеть - всё размыто...

...почувствовал, что тело преображается...

...попробовал закричать...

Пролог. Явь

И проснулся совсем. Некоторое время просто лежал, разглядывал белизну потолка, лампы дневного света в полупрозрачных рифлёных гробах, восстанавливал дыхание.

Легко ли после такого сна продолжать жить? Теперь стало легче. Вот раньше, в начале, было почти невозможно.

Уже месяц снится ему жизнь Иннокентия Сомова. И редко когда он во сне взрослый.

Мало из того что происходит в сновидениях, имеет отношение лично к нему, сплелись в этих сновидениях два детства, две жизни. И, засыпая, он перестаёт быть только собой. Даже более того - он почти становится Сомовым.
Он привык. Даже несмотря на то, что сны не тускнеют.

Есть примета: чтобы не забыть сон, нужно не смотреть на окна после того как проснёшься, сначала восстановить мысленно всё сновидение, а то улетучится. Это полная ерунда. Можно смотреть куда угодно и думать неважно о чём - сны не забываются, даже детали, нанизываются на невидимую леску и образуют ожерелье, способное серьёзно соперничать с жизнью.
Поначалу было тоскливо и страшно, казалось, что кто-то эти сны неслышно нашёптывает. А теперь стало легче.

Похоже, сегодня, отдышавшись, он сможет начать. Да, сегодня начнёт, - Сомову очень нужна его помощь. И чем больше людей узнает о том, что случилось, - тем лучше, - появится надежда на помощь извне.
Он поднимается, садится, откидывает одеяло, устраивает ноги в уютные тапки и, прошаркав к столу, достаёт из ящика с двойным дном большую тетрадь, или скорее амбарную книгу в картонном бежевом переплёте, только на обложке не "Книга учёта", а "История болезни"; ещё достаёт карандаш и ластик, чтобы стирать ошибки, аккуратно раскладывает всё это перед собой, некоторое время спокойно разглядывает и, наконец, приступает.

Он тихо бормочет, проверяет фразы на слух, а затем старательно, помогая себе мимикой, записывает на линованные казённые листы скверной сероватой бумаги эту удивительную и необыкновенную историю.

Продолжение следует...

https://poezia.ru/works/127002

Сергей Буртяк, 2017

Сертификат Поэзия.ру: серия 1666 № 126992 от 24.04.2017

1 | 4 | 1478 | 21.11.2024. 11:49:40

Произведение оценили (+): ["Вячеслав Егиазаров"]

Произведение оценили (-): []