Джейн Хиршфилд "Все раскладки без подсказки" и др. Цикл

Джейн Хиршфилд Все раскладки без подсказок
(С английского).

Известно ль молоку и маслу
хоть что-то о себе ?
Нет,
что-то сгинет, что-то уцелеет.

За общий стол садятся
мужчины с женщинами порознь,
хотя никто их не распределял.

Рубахи в клетку рядом,
и слышится чикагский диалект,

но призраками быть никто не собирался.

Под вечер молодёжь садится в кухне.

Довольно скоро станут спотыкаться,
твердя: прости меня, мол, - и отсюда прочь.
Но этого они не знают.
Но этого никто не может знать.

Jane Hirshfield Things keep sorting themselves.
 
Does the butterfat know it is butterfat,
milk know it’s milk?
No.
Something just goes and something remains.

Like a boardinghouse table:
men on one side, women on the other.
Nobody planned it.

Plaid shirts next to one another,
talking in accents from the Midwest.

Nobody plans to be a ghost.

Later on, the young people sit in the kitchen.

Soon enough, they’ll be the ones
to stumble Excuse me and quickly withdraw.
But they don’t know that.
No one can ever know that.
Сентябрь 2002.

Джейн Хиршфилд Моя погода
(С английского).

Бодра, сонлива, голодна, тревожна,
возбуждена, потрясена, оживлена...

Доступно ль это дереву ?
Горе ?

Как чашка может содержать
муку и сахар, и три глубоких вздоха кролика,

так я переношу все эти состоянья.

Jane Hirshfield My Weather

Wakeful, sleepy, hungry, anxious,
restless, stunned, relieved.

Does a tree also?
A mountain?

A cup holds
sugar, flour, three large rabbit-breaths of air.

I hold these.
Сентябрь 3012.

Джейн Хиршфилд Вроде двух отрицательных чисел, что умножены ливнем.
(С английского).

Лёжа, ты горизонтальна.
Стоя, нет.

Я хотела себе человеческой доли.

Как аромат,
который не ищет, в каком направлении плыть,
судьбе не бывать постоянной, ни прямой, ни кривой.

"Да", "Нет" и "Либо".
И день, и жизнь уходят через них,
снимающих три шкуры,
затем четвёртую.

В ответ на жизненный вопрос,
простым и ясным будет довод обуви:
мне стоит лишь зашаркать.

Изношенная обувь, старые дороги,
и лишь вопросы не ветшают,
те - как два отрицательных числа, умноженные ливнем
в оливки, либо апельсины.

Jane Hirshfield Like Two Negative Numbers Multiplied by Rain

Lie down, you are horizontal.
Stand up, you are not.

I wanted my fate to be human.

Like a perfume
that does not choose the direction it travels,
that cannot be straight or crooked, kept out or kept.

Yes, No, Or
—a day, a life, slips through them,
taking off the third skin,
taking off the fourth.

And the logic of shoes becomes at last simple,
an animal question, scuffing.

Old shoes, old roads—
the questions keep being new ones.
Like two negative numbers multiplied by rain
into oranges and olives.
Сентябрь 2012.


Джейн Хиршфилд Математика
(С английского)

Завидую всем тем,
что мастерят
полезное и прочное -
стул, пару башмаков;

пусть даже варят суп
с картофелем и со сметаной;

завидую и тем, что исправляют
протёкшее окно,
сдирают хрупкую замазку,
кладут пластичную полоску новой.

"Ты можешь научиться !" -
твердит мне зеркало
по вечерам,
но неуверенно;
и в отражении моём
подрагивает бровь.

Оглядываю съёмную квартиру,
куда ни гляну, придираюсь
к подборке всех обоев.

Одна из дам
вчера мне показала
дом, выстроенный
будто корпус корабля.

Тот дом - от верхних палуб и до днища -
несётся, как под взмахами кнута.
Окраска мраморных колонн
исполнена под дерево.
Но, может быть, я не во всём разобралась.

Взглянула на мою неловкую ладонь -
обычная рука, такая, как у всех,
но дивно даже то, что может действовать пером.

Вот пишет: кнут,
и стул, и мрамор,
и бровь.

Потом та дама у меня спросила -
я в ней увидела большое сходство
с моей сестрой, с собою в юные года -

способны ли стихи расширить и развить наш мир
на деле, а не только в нашем представленье ?

Но как мне различить и то, и это ?
Я солгала, не то не солгала
в ответ.


Jane Hirshfield Mathematics

I have envied those  
who make something  
useful, sturdy—
a chair, a pair of boots.

Even a soup,
rich with potatoes and cream.

Or those who fix, perhaps,
a leaking window:
strip out the old cracked putty,
lay down cleanly the line of the new.

You could learn,
the mirror tells me, late at night,  
but lacks conviction.
One reflected eyebrow quivers a little.

I look at this
borrowed apartment—
everywhere I question it,
the wallpaper’s pattern matches.

Yesterday a woman
showed me
a building shaped
like the overturned hull of a ship,

its roof trusses, under the plaster,
lashed with soaked rawhide,
the columns’ marble
painted to seem like wood.
Though possibly it was the other way around?

I look at my unhandy hand,
innocent,
shaped as the hands of others are shaped.  
Even the pen it holds is a mystery, really.

Rawhide, it writes,  
and chair, and marble.
Eyebrow.

Later the woman asked me—
I recognized her then,
my sister, my own young self—

Does a poem enlarge the world,  
or only our idea of the world?

How do you take one from the other,  
I lied, or did not lie,  
in answer.
2001


Джейн Хиршфилд Любовь в августе.
(С английского).

Белизна мотыльков
на фоне щирмы
в летней ночи.

Какой-то завистливый
ропот.

Что-то расходится вширь
будто руки
воришки,

который желает вернуть
вам в шкафчик
давно украденный кубок.


Jane Hirshfield Love in August

White moths
against the screen
in August darkness.

Some clamor
in envy.

Some spread large
as two hands
of a thief

who wants to put
back in your cupboard
the long-taken silver.
2011


Джейн Хиршфилд Жизнь моя открывалась трижды.
(С английского).

Жизнь моя открывалась трижды.
Однажды - темени и ливню.
Однажды - страсти, той, что тело носит внутри себя и начинает вспоминать,
вступая в каждый акт любви.
Однажды - пламени, что всё сжигает.
И все три случая похожи.
Вы с эим согласитесь или нет.
Но за моим окошком целый день клён стряхивал свою листву, влюбившись в зиму,
как женщина снимает цветастые шелка.
Мы все похожи в том, что нам известно.
Вот дверь: открылась, а потом её захлопнут. Но вспышка света остаётся:
как клок записки с неясным текстом на полу;
как красный лист, что выйдет из-под снега в марте.

Jane Hirshfield "Three Times My Life Has Opened"

Three times my life has opened.
Once, into darkness and rain.
Once, into what the body carries at all times within it and
starts to remember each time it enters the act of love.
Once, to the fire that holds all.
These three were not different.
You will recognize what I am saying or you will not.
But outside my window all day a maple has stepped from
her leaves like a woman in love with winter, dropping
the colored silks.
Neither are we different in what we know.
There is a door. It opens. Then it is closed. But a slip
of light stays, like a scrap of unreadable paper left on
the floor, or the one red leaf the snow releases in March.


Джейн Хиршфилд Во мне живут, как в норке при дороге
(С английского).

Во мне живут, как в норке при дороге
в большом числе живые существа, но я не знаю их имён,

не знаю их судьбы,
не знаю, голодны ли и что за корм им нужен.

Они едят меня - гнилые яблоки в моих низинных областях,
где каменистые потоки, где засуха, когда я не попью.

Вдоль узеньких проулков,
которых не найти на плане,
они спускаются по лестницам.
За ними не поспеть и с музыкальным ухом.

Моим же языком, что ими взят взаймы,
несметные часы, во тьме,
они ведут взволнованные речи
о не моих потерях и не моей любви.

Порой они трагично вымирают.
Вот так исчезнувшие птицы в своём пиру допировались.

Во мне, должно быть, есть и крепкие мащины
с упорными резцами из вольфрама,
которые всё мелют целый день.

Немногие сбегают - лишь по милости господней.

А позади за ними остаются
в их норках при дороге только твари,
ничтожные по весу и размерам.


Jane Hirshfield Like the Small Hole by the Path-Side Something Lives in

Like the small hole by the path-side something lives in,
in me are lives I do not know the names of,

nor the fates of,
nor the hungers of or what they eat.

They eat of me.
Of small and blemished apples in low fields of me
whose rocky streams and droughts I do not drink.

And in my streets—the narrow ones,
unlabeled on the self-map—
they follow stairs down music ears can’t follow,

and in my tongue borrowed by darkness,
in hours uncounted by the self-clock,
they speak in restless syllables of other losses, other loves.

There too have been the hard extinctions,
missing birds once feasted on and feasting.

There too must be machines
like loud ideas with tungsten bits that grind the day.

A few escape. A mercy.

They leave behind
small holes that something unweighed by the self-scale lives in.
Сeнтябрь 2012.


Джейн Хиршфилд Когда-то это было поэмой о любви
(С английского).

Когда-то это было поэмой о любви,
пока не растолстели бёдра, пока дыхание не сделалось коротким,
пока ещё не приходилось быть и озадаченной, и чуть смущённой,
верхом на буфере своей машины,
в то время, как народ проходит мимо, не поворачивая к ней своих голов.

Она всё вспоминает себя в одежде, сшитой как для обрученья.
Ей помнится, как выбирала эту обувь, и этот шарф, и эту вот косынку.

Ей помнится, как в завтрак пили пиво,
как ноги на ходу плескались в речке на пару - рядом с чьими-то другими.

Она застенчивою притворялась, потом такою стала.
Клонила голову - причёска рассыпалась,
да так, что было глаз не разглядеть.

Она твердила об истории, искусстве, о страстях.
Она была красива, та поэма.

Под подбородком не копились складки кожи,
и не было подушек жира на ногах.

Что знала утром, в то и верила под вечер.

В лице всегда была уверенность в себе.

А нынче всё тоска не убывает.
Ей всё понятно. Настало время позаботиться о кошке,
взглянуть на африканские фиалки и в кактусовый угол.

Да, так-то лучше.
Малютки-кактусы в раскрашенных горшках, тот - в синем, этот - в красном.

Когда она бывает удручённой
от чистой непривычной тишины её спокойной обновлённой жизни,
то прикоснётся к одному, потом к другому -
у каждого один лишь только пальчик, протянутый, как крошечное пламя.



Jane Hirshfield This Was Once a Love Poem

This was once a love poem,
before its haunches thickened, its breath grew short,
before it found itself sitting,
perplexed and a little embarrassed,
on the fender of a parked car,
while many people passed by without turning their heads.

It remembers itself dressing as if for a great engagement.
It remembers choosing these shoes,
this scarf or tie.

Once, it drank beer for breakfast,
drifted its feet
in a river side by side with the feet of another.

Once it pretended shyness, then grew truly shy,
dropping its head so the hair would fall forward,
so the eyes would not be seen.

IT spoke with passion of history, of art.
It was lovely then, this poem.
Under its chin, no fold of skin softened.
Behind the knees, no pad of yellow fat.
What it knew in the morning it still believed at nightfall.
An unconjured confidence lifted its eyebrows, its cheeks.

The longing has not diminished.
Still it understands. It is time to consider a cat,
the cultivation of African violets or flowering cactus.

Yes, it decides:
Many miniature cacti, in blue and red painted pots.
When it finds itself disquieted
by the pure and unfamiliar silence of its new life,
it will touch them—one, then another—
with a single finger outstretched like a tiny flame.
2001.

Течка Джейн Хиршфилд
(С английского).

Моя кобыла, когда случилась течка,
могла б часами мчаться вдоль ограды,
вбивая в грунт нетерпеливость ног.

"Ни жеребца вблизи на много миль" -
твердила я, прося угомониться.

Она раздула ноздри, внюхивалась в ветер, стремилась ускакать.
Её подбрюшина была черна от пота.
Потом остановилась у ворот -
ждала, чтобы увидеть, чем я могу помочь.
О, я, конечно понимала,
что было с ней, узнав
саму себя в такой палящей жажде.
Я привела её побыть на пастбище
и, видя, что кобыла беспокойна,
дала ведро с зерном,
чтобы отвлечь от страсти на минуту.
Не знала, чем ей пособить ещё.

Она опять вернулась к тому, что внутренне её сжигало.
Забор ! Забор !
Она надеялась, как я могла увидеть,
что предоставлю ей свободу.
И я тогда к ней чувствовала зависть,
к её уверенной и беспокойной страсти,
к стремленью выполнить своё желанье.
Нам нужно было только открыть в воротах маленький проход,
чуть шире корпуса кобылы.
Она б о прочем позаботилась сама.
Конечно, я прекрасно знала -
ведь я имела власть, уздечку и ведро -
что подойдёт ко мне и будет ластиться,
чтоб я позволила сбежать. Ведь жизнь кратка,
зато желание - желание огромно !

Jane Hirshfield Heat

My mare, when she was in heat,  
would travel the fenceline for hours,  
wearing the impatience
in her feet into the ground.

Not a stallion for miles, I’d assure her,  
give it up.

She’d widen her nostrils,
sieve the wind for news, be moving again,  
her underbelly darkening with sweat,  
then stop at the gate a moment, wait  
to see what I might do.
Oh, I knew
how it was for her, easily
recognized myself in that wide lust:  
came to stand in the pasture
just to see it played.
Offered a hand, a bucket of grain—
a minute’s distraction from passion  
the most I gave.

Then she’d return to what burned her:  
the fence, the fence,
so hoping I might see, might let her free.  
I’d envy her then,
to be so restlessly sure
of heat, and need, and what it takes  
to feed the wanting that we are—

only a gap to open
the width of a mare,
the rest would take care of itself.  
Surely, surely I knew that,
who had the power of bucket  
and bridle—
she would beseech me, sidle up,  
be gone, as life is short.
But desire, desire is long.
1988.

Джейн Хиршфилд Разбор суждений, анализ приговора.
(С английского).

На месте жизнь не стопорится.
Съедаешь артишок - становится иным
вкус всякой новой пищи.
Но ты сама - не артишок, не кошка, не фортепиано
и никакой другой предмет.
Что есть в тебе от кошки - то важно, но слишком узко.
Как перепрыгнуть несхожесть двух вещей ?
Фортепиано - замечательный слуга,
но от тебя в нём - ничего, оно - совсем другой объект.
Спроси его, оно амбициозно подтвердит свою особость.
Твоё "второе я" должно быть как водопроводный кран,
питаемый водой из горных родников -
неистощимой и уверенной струёй твоих речей, красивых, но студёных,
таких, что раздражают зубы. Пугаться - ни к чему.
Суждения - ещё не приговор. Зубная боль пройдёт.
Лишь приговор решает судьбы -
предпишет, чтобы всё спокойно развивалось, не то прикажет
точно так, как юный царь, вошедший в Персию: "Спалить её !" -
и та сгорит. И если хоть одна слезинка возникнет в уголке
хоть одного из царских глаз, так лишь от дыма.
Он будет впечатлён огнём не больше, чем жуком,
бегущим с пепелища, ведя с собою шестиногое потомство.
Биолог Холдейн* в умилительном абзаце
отметил, что жуки - любимые творенья Бога.
Недаром тот создал их столько. Господень приговор бывает мягким.
Я вижу, Господи, что ты доводишь судьбы до их конца так нежно, как охотничья собака
схватив зубами, тащит перепёлку. О, как же я
тобой любуюсь в судьбоносные мгновенья - лишь не могу тебя любить.
Во мне ты занял слишком много места, и сам себя ты ценишь крайне строго.
И вот тебя я вырвала из сердца напрочь,
освободилась ото всех твоих оценок,
сняла и с плеч, и с бёдер всё, что связано с тобой.
Теперь- когда весь мир летит, как овод; бежит, как угольная баржа,
когда заря сравнялась цветом с зимним** маслом -
хотя не холодна, лишь некрасива, цвета масла -
теперь, возможно, вновь начну тебя любить, беспомощного до небытия,
как слаб без помощи едва родившийся волчонок.
И выбор у него один - охота, и сладость видит в волчьем молоке.

Jane Hirshfield To Judgment: An Assay

You change a life
as eating an artichoke changes the taste
of whatever is eaten after.
Yet you are not an artichoke, not a piano or cat—
not objectively present at all—
and what of you a cat possesses is essential but narrow:
to know if the distance between two things can be leapt.
The piano, that good servant,
has none of you in her at all, she lends herself
to what asks; this has been my ambition as well.
Yet a person who has you is like an iron spigot
whose water comes from far-off mountain springs.
Inexhaustible, your confident pronouncements flow,
coldly delicious.
For if judgment hurts the teeth, it doesn’t mind,
not judgment. Teeth pass. Pain passes.
Judgment decrees what remains—
the serene judgments of evolution or the judgment
of a boy-king entering Persia: “Burn it,” he says,
and it burns. And if a small tear swells the corner
of one eye, it is only the smoke, it is no more to him than a beetle
fleeing the flames of the village with her six-legged children.
The biologist Haldane*—in one of his tenderer moments—
judged beetles especially loved by God,
“because He had made so many.” For judgment can be tender:
I have seen you carry a fate to its end as softly as a retriever
carries the quail. Yet however much
I admire you at such moments, I cannot love you:
you are too much in me, weighing without pity your own worth.
When I have erased you from me entirely,
disrobed of your measuring adjectives,
stripped from my shoulders and hips each of your nouns,
when the world is horsefly, coal barge, and dawn the color of winter butter**—
not beautiful, not cold, only the color of butter—
then perhaps I will love you. Helpless to not.
As a newborn wolf is helpless: no choice but hunt the wolf milk,
find it sweet.
2006

Примечания.
*Холдейн - John Burdon Sanderson Haldane (1892-1964) - видный британский генетик, нео-дарвинист, марксист, коммунист в 1937-50 гг. Резко отрицательно отнёсся к расправе с Н.И.Вавиловым и советской генетикой. После 1957 г. работал в Индии.
**Джейн Хиршфилд полагает, что летом коровье масло получается ярче, потому что скотина ест свежий корм; зимой - от сухого сена - масло выходит бледным.

Владимир Корман, поэтический перевод, 2017

Сертификат Поэзия.ру: серия 921 № 125422 от 10.02.2017

1 | 0 | 1385 | 19.04.2024. 11:40:47

Произведение оценили (+): ["Сергей Семёнов"]

Произведение оценили (-): []