Четырнадцать дней о нас

.                                                                                                                 Венок темперированных сонетов

День первый

.   Теперь возможна ты, сухая глина, дрожащий красным уголь. Над камином фарфоровый болванчик всё кивает тяжелой головой. Ты огибаешь сон между льдом и Лазарем. Нет ветра в осанне нищим. Ночь ветхозаветна, как все слепцы в стесненном первозванном молчании. Ты молишься, скучая о каменной воде, о мягком камне внутри зимы, о царской десятине с прозрачных губ, о белоснежной дали для нас двоих. Возможно ты причина всех мыслей о тепле. Внутри картины холодная вода у стен причала…


День второй

Холодная вода у стен причала не отражает неба. Ты сказала: мне нужен камень в имени; мне нужно дыхание вне стен; мне нужно имя в дыхании и камень в серых стенах ещё одной зимы; мне нужен ветер внутри зерна и воздух над камнями, над снегом и зерном; мне нужен голос, кричащий в стенах имя ветра, в зимах, поющий снегом о неопалимом дыхании зерна; мне нужно верить надорванному голосу и серым дорогам дней, и пусть непоправимо вторичны первый снег, речная тина…


День третий

Не встретить первый снег. Речная тина насквозь промёрзла. Бесконечно длинный колючий день. То солью в снег, то правдой в глаза, а то изменой в сердце. Холод ждёт за закрытой дверью, ищет повод ворваться внутрь. Ты делишь счастье на два молчания, желая быть не равной себе самой, молчишь о самом главном: о том, что стёрто небо с замутненных ненастьем стёкол; как-то отвлеченно течёт по венам кровь и монотонно скребётся ледяная мышь под тёмным покровом ночи. Боль перед иконой исчерпана. Любовь ещё в начале.


День четвертый

Исчерпана любовь ещё в начале пути
по кромке льда к весне.
Ты знала, я буду рад не встрече –
дорогому портвейну на одну персону;
слову «спаси…» без продолжения;
соблазну не видеть в отражениях знакомой фигуры  
и тому, как кормят с тонких прозрачных игл бесстрастных кукол Вуду,
засохшим от страданий, хлебом.
Воздух и известь неизменно равнозначны
в ответах пришлым сумеркам  
и кругу, стирающему мел до пальцев
в звоне промерзших глаз.
Не мы с тобой едины в безветрии.
Первичны не причины.


День пятый

В безветрии первичны не причины происходящего, а то, что снова обещаны осадки. Бесполезна моя вода в гниющих зёрнах. Тихо скребутся мыши. Я - не я. Но после полуночи я - мышь, которой нужно найти свой дом во тьме, за отражённой чужой водой. Когда мои потери уравнены зерном, зерно не знает о мёртвой и живой воде, о свете в конце тоннеля, позабытом где-то под плинтусом, о том, что каждой ночью я превращаюсь в мышь, что все начала - неудовлетворенность. Ты устала.


День шестой

Неудовлетворенность.
Ты устала и говоришь «я» - боль…  
Но почему же тогда всё так двусмысленно?  
Два слова как будто в ссоре?  
Снег молчит на тёмной от возраста земле,
и белый запах съедает воздух.  
Фонари на запад бросают тени.  
В стёклах, расплетённых на сто соцветий –  
лапы елей тонко вонзают когти в крылья птиц.
Узорный пейзаж из блёсток льда заплачет только весной.
Ну а пока ты встретишь вечер без радости.
Ты смотришь внутрь картины
на дверь, на стены.
Но не стоит долго искать глазами осторожность линий.


День седьмой

Искать глазами осторожность линий внутри зимы,
а находить под вечер, везде и всюду снег.  
Пространство речи наполнено лишь им,
живым, разумным, холодным.  
Прежде чем уснуть, закроет глаза он, а не я
и, возвращаясь из сна,
он, а не я сместит акценты начала дня
вдоль неопровержимых осей X-Y-Z,
вдоль приграничных постов и зон,
вдоль бесконечно-странных дорог от дома «А»
до пересадки к домам «Б-В-Г-Д»,
и так до встречи с водой, готовой стать началом снега
в скупых пересечениях.
Нас мало.


День восьмой

В скупых пересечениях нас мало, так мало, что я помню только ветер и снег в твоём лице. В нас не заметен, стал цвет зерна. Осталось ждать недолго рассвета, после ночи за попыткой восстановить внутри давно забытых эклеров сладость, возвратить вкус неба на кончик языка. От тьмы налево звенит свеча, и хлебный колокольчик поёт над каплей красного густого вина псалмы, замёрзшей между строчек воды. Ты станешь на просвет полынью, и запах глины возвратится к пальцам. Пока мы верим, наши чувства явны.


День девятый

Пока мы верим, наши чувства явны
как стол и стул. А хочешь, в запах света  
добавь немного мяты, чтобы вспомнить
вкус неба, и добавь немного соли
и цитруса в простую воду, чтобы
поднять волну в эгейском море. Камни
всегда готовы ждать.

Ты говорила о дне рождения голубоглазой змеи; о том, что надо непременно его отметить втайне от всех старых знакомых. Больше не ищи предлога закрыться в дальней комнате. Все клятвы наедине с субботой, воскресеньем как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи.


День десятый

Как дрожь ресниц,
зола зрачков,
цвет кожи
во мне вторично время.
Я жду ночи, когда уснут на листьях ледяные улитки слёз;
стекло услышит вещий плач отражений,
выучивших шёпот дорог внутри полночных глаз.
Крест-накрест: то руки, то слова, а то и ветви.
Внутри меня челночный город в гнутых железных скрепах
на сожжённых в пальцах замерзших спичках  
бродит, оставляя в снегу вороний след,
в сорочьих гнездах – блестящие слова, зерно и камень,
обилие воды и льда.
Вой ветра как разговор несчастного о счастье.


День одиннадцатый

Как разговор несчастного о счастье тепло в осаде зимних дней. Улыбки гуляют, запирая лица в доме на семь замков, грехов и прочих скучных никчемных дел. Я был бы рад стать дымом, нашедшим чёрный ход, в не вечный город, в котором вечер – явь теней, сон ветра в одном окне. Но ты не замечаешь: чем дольше в нас молчание, тем дальше от нас весна; что черный хлеб грамматик пошел на красный квас, сдвигая вправо начала строк, глазные бревна, берег в камнях и тине. Но слова об этом внутри меня. Мы сорок бед не равны.


День двенадцатый

Внутри меня мы сорок бед.
Не равны дистанции.
Пока мы спим, поделим себя на «ты» и «я».  

Чуть позже двадцать четвертого - колючий снег в окрестных дворах и шестидневная округлость в сугробах, в сердцевине водосточной трубы листва и лёд, а над подъездом, похожим на собачью пасть, кривые, растущие из ржавых дёсен зубы сосулек. Так, наверное, неспешно кончается вода.

Пока в субботу мы не поделим дом
на влажный воздух и тихий вздох,
не доверяя больше воде и льду.
Зима помочь не сможет.


День тринадцатый

Воде и льду зима помочь не сможет выращивать слова до вкуса сладкой черники букв, съедобного от века желания знать больше. Берег неба в ракушках облаков на бело-синей воздушной ткани. Жаль мне эту глину чувств без воды и жаль мне рыжий остров, сжигающий себя. Наперсток с пальца способен защитить иглу от встречи с бессильной плотью, болью комариных игр с абсолютным слухом. В доме вечер уже не гость, - ещё не на законных правах владельца. Стоит ли пытаться нащупать время на больных запястьях?


День четырнадцатый

Нащупать время на больных запястьях
 не просто и не сложно. Ты всё чаще
испытываешь холод, но он больше
тебя. Включаешь тусклый свет и видишь
себя. Ты мерзнешь изнутри, сгорая
желанием согреться, понимая,
что белое не значит - пух. Что стены
уже не стены. Хочешь прислониться
и сразу боль пронзает красный иней,
раскрашивает белый воздух в шёпот
холодных губ над шеей, над плечами,
всё ниже, ниже,.. И не надо думать
о свете. Он погаснет сам. Замерзнув.
Теперь возможна ты… Сухая глина.


Магистрал

Теперь возможна ты, сухая глина,
холодная вода. У стен причала
не встретить первый снег. Речная тина.
Исчерпана любовь ещё в начале.

В безветрии первичны не причины
- неудовлетворенность. Ты устала
искать глазами осторожность линий.
В скупых пересечениях нас мало.

Пока мы верим, наши чувства явны
как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи,  
как разговор несчастного о счастье.
Внутри меня мы сорок бед не равны.
Воде и льду зима помочь не сможет  
нащупать время на больных запястьях.

============================================****

День первый

 

.     Теперь возможна ты, сухая глина, дрожащий красным уголь. Над камином фарфоровый болванчик всё кивает тяжелой головой. Ты огибаешь сон между льдом и Лазарем. Нет ветра в осанне нищим. Ночь ветхозаветна, как все слепцы в стесненном первозванном молчании. Ты молишься, скучая о каменной воде, о мягком камне внутри зимы. Оброк и десятина - с прозрачных губ, проросшее сквозь веки зерно зрачков. Возможно ты причина всех мыслей о тепле. Внутри картины: холодная вода у стен причала…

 

День второй

 

.     Холодная вода у стен причала не отражает неба. Ты сказала: мне нужен камень в имени; мне нужно дыхание вне стен; мне нужно имя в дыхании и камень в серых стенах ещё одной зимы; мне нужен ветер внутри зерна и воздух над камнями, над снегом и зерном; мне нужен голос, кричащий в стенах имя ветра, в зимах, поющий снегом о неопалимом дыхании зерна; мне нужно верить надорванному голосу и серым дорогам дней, что снова станут зримы «не встретить», первый снег, речная тина.

 

День третий

 

.     Не встретить первый снег. Речная тина насквозь промёрзла. Бесконечно длинный колючий день. То солью в снег, то правдой  в глаза, а то изменой в сердце. Холод ждёт за закрытой дверью, ищет повод ворваться внутрь. Ты делишь счастье на два молчания, желая быть не равной себе самой, молчишь о самом главном:  о том, что стёрто небо с замутненных  ненастьем стёкол; как-то отвлеченно течёт по венам кровь и монотонно скребётся ледяная мышь под тёмным покровом ночи. Боль перед иконой исчерпана. Любовь ещё в начале.

 

День четвертый

 

.     Исчерпана любовь ещё в начале пути по кромке льда к весне. Ты знала я буду рад не встрече - дорогому  портвейну на одну персону; слову «спаси…» без продолжения; соблазну не видеть в отражениях знакомой фигуры и тому, как кормят с тонких прозрачных игл бесстрастных кукол Вуду, засохшим от страданий, хлебом. Воздух и известь неизменно равнозначны в ответах пришлым сумеркам и кругу,  стирающему мел до пальцев в звоне  промерзших глаз. Не мы с тобой едины в безветрии. Первичны не причины.

 

День пятый

 

.     В безветрии первичны не причины происходящего, а то, что снова обещаны осадки. Бесполезна  моя вода в гниющих зёрнах. Тихо скребутся мыши.  Я - не я. Но после полуночи я - мышь, которой нужно  найти свой дом во тьме, за отражённой  чужой водой. Когда мои потери уравнены зерном, зерно не знает о мёртвой и живой воде, о свете в конце тоннеля, позабытом где-то под плинтусом, о том, что каждой ночью  я превращаюсь в мышь, что все начала - неудовлетворенность. Ты устала.

 

День шестой

 

.     Неудовлетворенность. Ты устала и говоришь «я» - боль…  Но почему же тогда всё так двусмысленно?  Два слова как будто в ссоре?  Снег молчит на тёмной от возраста земле, и белый запах съедает воздух.  Фонари на запад бросают тени.  В стёклах, расплетённых на сто соцветий – лапы елей тонко вонзают когти в крылья птиц. Узорный пейзаж из блёсток льда заплачет только весной. Ну а пока ты встретишь вечер без радости. Ты смотришь внутрь картины на дверь, на стены. Но не стоит долго искать глазами осторожность линий.

 

День седьмой

 

.     Искать глазами осторожность линий внутри зимы, а находить под вечер, везде и всюду снег. Пространство речи наполнено лишь им, живым, разумным, холодным. Прежде чем уснуть, закроет глаза он а не я и, возвращаясь из сна, он а не я сместит акценты начала дня вдоль неопровержимых  осей X-Y-Z, вдоль приграничных постов и зон, вдоль бесконечно-странных дорог от дома «А» до пересадки к домам  «Б-В-Г-Д», и так до встречи с водой, готовой стать началом снега в скупых пересечениях. Нас мало.

 

День восьмой

 

.     В скупых пересечениях нас мало, так мало, что во всех цветах я помню твоё лицо произносимо только  в оранжевом. Осталось ждать недолго рассвета, после стона за попыткой восстановить внутри давно забытых эклеров сладость, возвратить вкус неба на кончик языка.  От тьмы налево звенит свеча и хлебный колокольчик поёт над каплей красного густого вина псалмы, замершей между строчек воды. Ты станешь на просвет полынью,  и запах глины возвратится к пальцам, пока мы верим. Наши чувства явны.

 

День девятый

 

.     Пока мы верим, наши чувства явны как стол и стул. А хочешь, в запах света добавь немного мяты, чтобы вспомнить вкус неба, и добавь немного соли и цитруса в простую воду, чтобы поднять волну в эгейском море. Камни всегда готовы ждать. Ты говорила о дне рождения голубоглазой  змеи; о том, что надо непременно его отметить втайне от всех старых знакомых. Больше не ищи предлога  закрыться в дальней комнате. Все клятвы наедине с субботой, воскресеньем как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи.

 

День десятый

 

.     Как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи, - надежды на свидание, на время: когда уснут на листьях ледяные улитки слёз; стекло услышит вещий плач отражений, выучивших шёпот дорог внутри полночных глаз. Крест накрест то руки, то слова, а то и ветви. Внутри меня челночный город в гнутых железных скрепах на сожжённых в пальцах замерзших спичках бродит, оставляя в снегу вороний след, в сорочьих гнездах – блестящие слова, зерно и камень, обилие воды и льда. Вой ветра как разговор несчастного о счастье.

 

День одиннадцатый

 

.     Как разговор несчастного о счастье тепло в осаде зимних дней. Улыбки гуляют, запирая лица в доме на семь замков, грехов и прочих скучных никчемных дел. Я был бы рад стать дымом, нашедшим чёрный ход, в не вечный город, в котором вечер – явь теней, сон ветра в одном окне. Но ты не замечаешь: чем дольше в нас молчание, тем дальше от нас весна; что черный хлеб грамматик пошел на красный квас, сдвигая вправо начала строк, глазные бревна, берег в камнях и тине. Но слова об этом внутри меня. Мы сорок бед не равны.

 

День двенадцатый

 

.     Внутри меня, мы сорок бед. Не равны дистанции. Пока мы спим, поделим себя на «ты» и «я». Чуть позже двадцать четвертого - колючий снег в окрестных дворах и шестидневная округлость  в сугробах, в сердцевине водосточной трубы листва и лёд, а над подъездом, похожим на собачью пасть, кривые,  растущие из ржавых дёсен зубы сосулек. Так, наверное, неспешно кончается вода. Пока в субботу мы не поделим дом на влажный воздух и тихий вздох, не доверяя больше воде и льду. Зима помочь не сможет.

 

День тринадцатый

 

.     Воде и льду зима помочь не сможет выращивать слова до вкуса сладкой черники букв, съедобного от века желания знать больше.  Берег неба в ракушках облаков на бело-синей воздушной ткани. Жаль мне эту глину чувств без воды и жаль мне рыжий остров, сжигающий себя. Наперсток с пальца способен защитить иглу от встречи с бессильной плотью, болью комариных игр с абсолютным слухом.  В доме вечер уже не гость, - ещё не на законных правах владельца. Стоит ли пытаться нащупать время на больных запястьях?

 

День четырнадцатый

 

.     Нащупать время на больных запястьях не просто и не сложно. Ты всё чаще испытываешь холод, но он больше тебя. Включаешь тусклый свет и видишь себя. Ты мерзнешь изнутри, сгорая желанием согреться, понимая, что белое не значит - пух. Что стены уже не стены. Хочешь прислониться и сразу боль пронзает красный иней, раскрашивает белый воздух в шёпот холодных губ над шеей, над плечами, всё ниже, ниже,.. И не надо думать о свете. Он погаснет сам. Замерзнув.

Теперь возможна ты… Сухая глина.

 

Магистрал

 

.     Теперь возможна ты, сухая глина, холодная вода. У стен причала не встретить первый снег. Речная тина исчерпана. Любовь ещё в начале, в безветрии. Первичны не причины - неудовлетворенность. Ты устала искать глазами осторожность линий в скупых пересечениях. Нас мало пока мы верим. Наши чувства явны как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи, как разговор несчастного о счастье внутри меня. Мы сорок бед не равны воде и льду. Зима помочь не сможет нащупать время на больных запястьях.

 

 

 

+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++ верлибр

 

 

 

День первый

Теперь возможна ты,

сухая глина, дрожащий красным уголь.

 

Над камином фарфоровый болванчик

всё кивает тяжелой головой.

 

Ты огибаешь сон между льдом и Лазарем.

Нет ветра в осанне нищим.

Ночь ветхозаветна, как все слепцы.

 

В стесненном первозванном молчании ты молишься,

скучая о каменной воде,

о мягком камне внутри зимы.

 

Оброк и десятина - с прозрачных губ,

проросшее сквозь веки зерно зрачков.

 

Возможно ты причина всех мыслей о тепле.

Внутри картины холодная вода у стен причала.

 

 

День второй

 

Холодная вода у стен причала не отражает неба.

Ты сказала:

мне нужен камень в имени;

мне нужно дыхание вне стен;

мне нужно имя в дыхании и камень в серых стенах ещё одной зимы;

 

мне нужен ветер внутри зерна

и воздух над камнями, над снегом и зерном;

 

мне нужен голос, кричащий в стенах имя ветра,

в зимах, поющий снегом о неопалимом дыхании зерна;

 

мне нужно верить надорванному голосу

и серым дорогам дней,

что снова станут зримы: «не встретить»,

первый снег,

речная тина.

 

День третий

 

Не встретить первый снег.

 

Речная тина насквозь промёрзла.

 

Бесконечно длинный, колючий день.

 

То солью в снег, то правдой в глаза, а то изменой в сердце.

 

Холод ждёт за закрытой дверью,

ищет повод ворваться внутрь.

 

Ты делишь счастье на два молчания, желая быть не равной себе самой,

молчишь о самом главном:

о том, что стёрто небо с замутненных ненастьем стёкол;

как-то отвлеченно течёт по венам кровь

и монотонно скребётся ледяная мышь

под тёмным покровом ночи.

 

Боль перед иконой исчерпана.

 

Любовь ещё в начале.

 

День четвертый

 

Исчерпана любовь ещё в начале пути по кромке льда к весне.

Ты знала, я буду рад не встрече –

дорогому портвейну на одну персону;

слову «спаси…» без продолжения;

соблазну не видеть в отражениях знакомой фигуры

и тому, как кормят с тонких прозрачных игл

бесстрастных кукол Вуду,

засохшим от страданий, хлебом.

 

Воздух и известь неизменно равнозначны

в ответах пришлым сумеркам

и кругу, стирающему мел до пальцев

в звоне промерзших глаз.

 

Не мы с тобой едины в безветрии.

Первичны не причины.

 

День пятый

 

В безветрии первичны не причины происходящего,

а то, что снова

обещаны осадки.

 

Бесполезна  моя вода в гниющих зёрнах.

Тихо скребутся мыши.

Я - не я.

Но после полуночи я - мышь,

которой нужно  найти свой дом во тьме,

за отражённой чужой водой.

 

Когда мои потери уравнены зерном, зерно не знает о мёртвой и живой воде,

о свете в конце тоннеля, позабытом где-то под плинтусом,

о том, что каждой ночью  я превращаюсь в мышь,

что все начала - неудовлетворенность.

 

Ты устала.

 

День шестой

 

Неудовлетворенность.

Ты устала и говоришь: «я» - боль…  

Но почему же, тогда всё так двусмысленно?  

Два слова как будто в ссоре?  

 

Снег молчит на тёмной от возраста земле,

и белый запах съедает воздух.  

 

Фонари на запад бросают тени.  

 

В стёклах, расплетённых на сто соцветий –

лапы елей тонко вонзают когти в крылья птиц.

 

Узорный пейзаж из блёсток льда заплачет только весной.

 

Ну а пока ты встретишь вечер без радости.

Ты смотришь внутрь картины

на дверь, на стены.

Но не стоит долго искать глазами осторожность линий.

 

День седьмой

 

Искать глазами осторожность линий внутри зимы,

а находить под вечер,

везде и всюду снег.

 

Пространство речи наполнено лишь им,

живым, разумным, холодным.

 

Прежде чем уснуть, закроет глаза он, а не я

и, возвращаясь из сна, он, а не я сместит акценты начала дня

вдоль неопровержимых  осей X-Y-Z,

вдоль приграничных постов и зон,

вдоль бесконечно-странных дорог

от дома «А» до пересадки к домам «Б-В-Г-Д»,

и так до встречи с водой,

готовой стать началом снега в скупых пересечениях.

 

Нас мало.

 

День восьмой

 

В скупых пересечениях нас мало,

так мало, что во всех цветах

я помню твоё лицо

произносимо только  в оранжевом.

 

Осталось ждать недолго рассвета,

после стона за попыткой восстановить внутри давно забытых эклеров сладость,

возвратить вкус неба на кончик языка.  

 

От тьмы налево звенит свеча

и хлебный колокольчик поёт над каплей красного густого вина псалмы,

замершей между строчек воды.

 

Ты станешь на просвет полынью,  

и запах глины возвратится к пальцам,

пока мы верим.

 

Наши чувства явны.

 

День девятый

 

Пока мы верим, наши чувства явны как стол и стул.

А хочешь, в запах света добавь немного мяты,

чтобы вспомнить вкус неба,

и добавь немного соли и цитруса в простую воду,

чтобы поднять волну в эгейском море.

 

Камни всегда готовы ждать.

 

Ты говорила о дне рождения голубоглазой  змеи;

о том, что надо непременно его отметить

втайне от всех старых знакомых.

Больше не ищи предлога  закрыться в дальней комнате.

Все клятвы наедине с субботой, воскресеньем

как дрожь ресниц,

зола зрачков,

цвет кожи.

 

День десятый

 

Как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи,

- надежды на свидание, на время:

 

когда уснут на листьях ледяные улитки слёз, -

стекло услышит вещий плач отражений,

выучивших шёпот дорог внутри полночных глаз.

 

Крест накрест то руки, то слова, а то и ветви

внутри меня

 

Челночный город в гнутых железных скрепах

на сожжённых в пальцах замерзших спичках

бродит, оставляя в снегу вороний след,

в сорочьих гнездах – блестящие слова,

зерно и камень,

обилие воды и льда.

 

Вой ветра как разговор несчастного о счастье.

 

День одиннадцатый

 

Как разговор несчастного о счастье тепло в осаде зимних дней.

 

Улыбки гуляют, запирая лица в доме на семь замков, грехов

и прочих скучных никчемных дел.

 

Я был бы рад стать дымом,

нашедшим чёрный ход,

в не вечный город,

в котором вечер – явь теней, сон ветра

в одном окне.

 

Но ты не замечаешь:

чем дольше в нас молчание, тем дальше от нас весна;

что черный хлеб грамматик пошел на красный квас,

сдвигая вправо начала строк, глазные бревна, берег в камнях и тине.

Но слова об этом внутри меня.

Мы сорок бед не равны.

 

День двенадцатый

 

Внутри меня, мы сорок бед.

Не равны дистанции.

Пока мы спим, поделим себя на «ты» и «я».

Чуть позже двадцать четвертого –

колючий снег в окрестных дворах

и шестидневная округлость  в сугробах,

в сердцевине водосточной трубы листва и лёд,

а над подъездом, похожим на собачью пасть,

кривые, растущие из ржавых дёсен зубы сосулек.

 

Так, наверное, неспешно кончается вода.

Пока в субботу мы не поделим дом

на влажный воздух и тихий вздох,

не доверяя больше воде и льду.

Зима помочь не сможет.

 

День тринадцатый

 

Воде и льду зима помочь не сможет выращивать слова

до вкуса сладкой черники букв,

съедобного от века желания знать больше.  

 

Берег неба в ракушках облаков

на бело-синей воздушной ткани.

 

Жаль мне эту глину чувств без воды

и жаль мне рыжий остров,

сжигающий себя.

 

Наперсток с пальца способен защитить иглу

от встречи с бессильной плотью,

болью комариных игр с абсолютным слухом.  

 

В доме вечер уже не гость, -

ещё не на законных правах владельца.

 

Стоит ли пытаться нащупать время на больных запястьях?

 

День четырнадцатый

 

Нащупать время на больных запястьях не просто и не сложно.

Ты всё чаще испытываешь холод,

но он больше тебя.

 

Включаешь тусклый свет и видишь себя.

Ты мерзнешь изнутри, сгорая желанием согреться,

понимая, что белое не значит - пух.

Что стены уже не стены.

 

Хочешь прислониться и сразу боль пронзает красный иней,

раскрашивает белый воздух в шёпот холодных губ

над шеей, над плечами, всё ниже, ниже,..

 

И не надо думать о свете.

Он погаснет сам.

Замерзнув.

 

Теперь возможна ты… Сухая глина.

 

Магистрал

 

Теперь возможна ты, сухая глина, холодная вода.

 

У стен причала не встретить первый снег.

Речная тина исчерпана.

Любовь ещё в начале, в безветрии.

Первичны не причины - неудовлетворенность.

 

Ты устала искать глазами осторожность линий

в скупых пересечениях

нас мало

пока мы верим

наши чувства явны как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи,

как разговор несчастного о счастье

внутри меня

мы сорок бед не равны воде и льду.

 

Зима помочь не сможет нащупать время на больных запястьях.

 

 

+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

 векок сонетов

 

День первый

 

Теперь возможна ты, сухая глина,

дрожащий красным уголь. Над камином

фарфоровый болванчик всё кивает

тяжелой головой. Ты огибаешь

сон между льдом и Лазарем. Нет ветра.

В осанне нищим ночь ветхозаветна,

как все слепцы в стесненном, первозванном

молчании. Ты молишься, скучая

о каменной воде, о мягком камне.

Внутри зимы оброк и десятина -
с прозрачных губ, проросшее сквозь веки

зерно зрачков. Возможно ты причина

всех мыслей о тепле. Внутри картины

холодная вода. У стен причала.

 

День второй

 

Холодная вода у стен причала

не отражает неба. Ты сказала:

мне нужен камень в имени; мне нужно

дыхание вне стен; мне нужно имя

в дыхании и камень в серых стенах

ещё одной зимы; мне нужен ветер

внутри зерна и воздух над камнями,

над снегом и зерном;  мне нужен голос,

кричащий в стенах имя ветра, в зимах,

поющий снегом о неопалимом

дыхании зерна; мне нужно верить

надорванному голосу и серым

дорогам дней, что снова станут зримы:

«не встретить», первый снег, речная тина.

 

День третий

 

Не встретить первый снег. Речная тина

насквозь промёрзла. Бесконечно длинный,

колючий день. То солью в снег, то правдой

в глаза, а то изменой в сердце.  Холод

ждёт за закрытой дверью, ищет повод

ворваться внутрь. Ты делишь счастье на два

молчания, желая быть не равной

себе самой,  молчишь о самом главном:

о том, что стёрто небо с замутненных

ненастьем стёкол; как-то отвлеченно

течёт по венам кровь и монотонно

скребётся ледяная мышь под тёмным

покровом ночи.  Боль перед иконой

исчерпана.  Любовь ещё в начале.

 

День четвертый

 

Исчерпана любовь ещё в начале

пути по кромке льда к весне. Ты знала,

я буду рад не встрече – дорогому

портвейну на одну персону; слову

 «спаси…» без продолжения;  соблазну

не видеть в отражениях знакомой

фигуры и тому, как кормят с тонких

прозрачных игл бесстрастных кукол Вуду,

засохшим от страданий, хлебом. Воздух

и известь неизменно равнозначны

в ответах пришлым сумеркам и кругу,

стирающему мел до пальцев в звоне

промерзших глаз. Не мы с тобой едины

в безветрии. Первичны не причины.

 

День пятый

 

В безветрии первичны не причины

происходящего, а то, что снова

обещаны осадки. Бесполезна  

моя вода в гниющих зёрнах. Тихо

скребутся мыши. Я - не я. Но после

полуночи я - мышь, которой нужно  

найти свой дом во тьме, за отражённой

чужой водой.  Когда мои потери

уравнены зерном, зерно не знает

о мёртвой и живой воде, о свете

в конце тоннеля, позабытом где-то

под плинтусом, о том, что каждой ночью  

я превращаюсь в мышь, что все начала –

неудовлетворенность. Ты устала.

 

День шестой

 

Неудовлетворенность. Ты устала

и говоришь: «я» - боль…  Но почему же,

тогда всё так двусмысленно?  Два слова

как будто в ссоре?  Снег молчит на тёмной

от возраста земле, и белый запах

съедает воздух.  Фонари на запад

бросают тени.  В стёклах, расплетённых

на сто соцветий – лапы елей тонко

вонзают когти в крылья птиц. Узорный

пейзаж из блёсток льда заплачет только

весной. Ну а пока ты встретишь вечер

без радости. Ты смотришь внутрь картины

на дверь, на стены. Но не стоит долго

искать глазами осторожность линий.

День седьмой

 

Искать глазами осторожность линий

внутри зимы, а находить под вечер,

везде и всюду снег. Пространство речи

наполнено лишь им, живым, разумным,

холодным. Прежде чем уснуть, закроет

глаза он, а не я и, возвращаясь

из сна, он, а не я сместит акценты

начала дня вдоль неопровержимых  

осей X-Y-Z, вдоль приграничных

постов и зон, вдоль бесконечно-странных

дорог от дома «А» до пересадки

к домам «Б-В-Г-Д», и так до встречи

с водой, готовой стать началом снега

в скупых пересечениях. Нас мало.

 

День восьмой

 

В скупых пересечениях нас мало,

так мало, что во всех цветах я помню

твоё лицо произносимо только  

в оранжевом. Осталось ждать недолго

рассвета, после стона за попыткой

восстановить внутри давно забытых

эклеров сладость, возвратить вкус неба

на кончик языка.  От тьмы налево

звенит свеча и хлебный колокольчик

поёт над каплей красного густого

вина псалмы, замершей между строчек

воды. Ты станешь на просвет полынью,  

и запах глины возвратится к пальцам.

Пока мы верим, наши чувства явны.

 

День девятый

 

Пока мы верим, наши чувства явны

как стол и стул. А хочешь, в запах света

добавь немного мяты, чтобы вспомнить

вкус неба, и добавь немного соли

и цитруса в простую воду, чтобы

поднять волну в эгейском море. Камни

всегда готовы ждать. Ты говорила

о дне рождения голубоглазой  

змеи; о том, что надо непременно

его отметить втайне от всех старых

знакомых. Больше не ищи предлога  

закрыться в дальней комнате. Все клятвы

наедине с субботой, воскресеньем

как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи.

 

День десятый

 

Как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи,

- надежды на свидание, на время:

когда уснут на листьях ледяные

улитки слёз, - стекло услышит вещий

плач отражений, выучивших шёпот

дорог внутри полночных глаз. Крест накрест

то руки, то слова, а то и ветви

внутри меня. Челночный город в гнутых

железных скрепах на сожжённых в пальцах

замерзших спичках бродит, оставляя

в снегу вороний след, в сорочьих гнёздах –

блестящие слова, зерно и камень,

обилие воды и льда. Вой ветра

как разговор несчастного о счастье.

 

День одиннадцатый

 

Как разговор несчастного о счастье

тепло в осаде зимних дней. Улыбки

гуляют, запирая лица в доме

на семь замков, грехов и прочих скучных

никчемных дел. Я был бы рад стать дымом,

нашедшим чёрный ход, в не вечный город,

в котором вечер – явь теней, сон ветра

в одном окне. Но ты не замечаешь:

чем дольше в нас молчание, тем дальше

от нас весна; что черный хлеб грамматик

пошел на красный квас, сдвигая вправо

начала строк, глазные бревна, берег

в камнях и тине. Но слова об этом

внутри меня. Мы сорок бед не равны.

 

День двенадцатый

 

Внутри меня, мы сорок бед. Не равны

дистанции. Пока мы спим, поделим

себя на «ты» и «я». Чуть позже двадцать

четвертого – колючий снег в окрестных

дворах и шестидневная округлость  

в сугробах, в сердцевине водосточной

трубы листва и лёд, а над подъездом,

похожим на собачью пасть, кривые,

растущие из ржавых дёсен зубы

сосулек. Так, наверное, неспешно

кончается вода. Пока в субботу

мы не поделим дом на влажный воздух

и тихий вздох, не доверяя больше

воде и льду. Зима помочь не сможет.

 

День тринадцатый

 

Воде и льду зима помочь не сможет

выращивать слова до вкуса сладкой

черники букв, съедобного от века

желания знать больше.  Берег неба

в ракушках облаков на бело-синей

воздушной ткани. Жаль мне эту глину

чувств без воды и жаль мне рыжий остров,

сжигающий себя. Наперсток с пальца

способен защитить иглу от встречи

с бессильной плотью, болью комариных

игр с абсолютным слухом.  В доме вечер

уже не гость, - ещё не на законных

правах владельца. Стоит ли пытаться

нащупать время на больных запястьях?

 

День четырнадцатый

 

Нащупать время на больных запястьях

не просто и не сложно. Ты всё чаще

испытываешь холод, но он больше

тебя. Включаешь тусклый свет и видишь

себя. Ты мерзнешь изнутри, сгорая

желанием согреться, понимая,

что белое не значит - пух. Что стены

уже не стены. Хочешь прислониться

и сразу боль пронзает красный иней,

раскрашивает белый воздух в шёпот

холодных губ над шеей, над плечами,

всё ниже, ниже,.. И не надо думать

о свете. Он погаснет сам. Замёрзнув.

Теперь возможна ты… Сухая глина.

 

Магистрал

 

Теперь возможна ты, сухая глина,

холодная вода у стен причала.

Не встретить первый снег. Речная тина.

Исчерпана любовь ещё в начале.

 

В безветрии первичны не причины.

Неудовлетворенность. Ты устала

искать глазами осторожность линий.

В скупых пересечениях нас мало.

 

Пока мы верим наши чувства явны

как дрожь ресниц, зола зрачков, цвет кожи,

как разговор несчастного о счастье.

 

Внутри меня мы сорок бед не равны.

Воде и льду зима помочь не сможет

нащупать время на больных запястьях.

 

 

 

 -------------------------------------------------------------------------------------

Темперация (от лат. temperatio — соразмерность,) — небольшое отклонение от текстовых интервалов, изменяющее первоначальное звучание текста.

Фокин Леонид, 2017

Сертификат Поэзия.ру: серия 1673 № 124679 от 04.01.2017

1 | 3 | 1569 | 22.11.2024. 02:24:02

Произведение оценили (+): ["Нина Есипенко (Флейта Бутугычаг) °"]

Произведение оценили (-): []